Заключительный аккорд

Осколки снова не сдадут Сколько во мне тепла было истрачено, Спрятались в пустоту глаза. Ноги привычно на вокзал ведут — Клялся, что завязал... Но снова — тут как тут.

      Космос почти спал — прикрыл глаза, глубоко и спокойно дыша, закинув тяжёлую руку на ее тело. Его грудь вздымалась, гоняя воздух, а жар, исходящий от его кожи, грел, словно печка. Люда лежала на соседней подушке, не в силах отвезти глаз от его спокойного, сонного лица. Расслабленные брови, чуть приоткрытые губы, длинные и темные, обрамляющие закрытые глаза, ресницы.       Не удержавшись, протянула впереди себя ладонь. Дотронулась до широкой челюсти, ведя пальцами вверх, по скуле, запуская руку в его волосы. Космос хитро улыбнулся, не открывая глаз. Одним быстрым движением потянул ее на себя, сгребая в охапку, прижимая ее к своему торсу, укутывая руками, как одеялом. Люда не была против, только удивилась:       — Не спишь?       — Нет, — выдохнул Холмогоров, зевая. — Но теперь, наверное...       Девушка, едва заметно улыбнувшись, уткнулась носом в его шею, пряча лицо. Закрыла глаза, вдыхая едва уловимый аромат дорого одеколона, которым Космос пользовался последний год, вперемешку с запахом его кожи, табака красных Marlboro и ещё чего-то терпкого. Втянула в себя воздух, словно пытаясь запечатлеть этот запах в памяти. Его запах.       Она не знала, сколько сейчас было времени. Большую спальню освещал тусклый свет прикроватной лампы, а темнота за окном, сгустившись, говорила о позднем вечере. Когда Люда пришла, по привычке поднимаясь по широким, каменным лестницам, едва ли наступил обед. Но с Холмогоровым всегда было так. Время летело, растворяясь в вечности, а мир останавливался, замирал, словно в нем существовали только они. В такие моменты Людочке казалось, что нельзя быть ещё счастливее, чем она сейчас, но, конечно, это не всегда было так.       Сколько раз она, поднимаясь по лестнице, замирала у тяжелой двери, боясь звонить.       Тарабанила в дверь десятками минут — если не часами. Скатывалась спиной по стене, умоляя его открыть. Иногда все было бесполезно — его просто не было дома. Один черт знал, где его шатало.              Иногда он открывал. Отпирал трясущимися руками защелку, подпинывая носком ноги дверь, и скрываясь в темноте просторного холла. Люда шагала внутрь, замирая, ощущая уже здесь, на пороге, горький шлейф порошка, растворяющегося в теле парня. Космос стоял, покачиваясь, глядя почти невидящими, затуманенными глазами перед собой, глупо дергая руками, словно отбиваясь от назойливой мухи, бросал:       — Лечить меня пришла? Так не надо.       Люда не знала, что ему отвечать. Любой ответ вызывал у Космоса Юрьевича раздражение и недовольство, как будто бы тот понимал, что ведёт себя по-идиотски, но злился, когда ему об этом говорили. В этом был весь Космос. Всё всегда знает лучше всех.       Людмила сама не знала, зачем она приходила. Просто внутреннее чутьё, нервно подергиваясь, потягиваясь и впиваясь когтями где-то внутри, под рёбрами, не давало ей успокоиться. Ей было страшно. За него. И больно. За себя. Потому что она просила... Сколько же раз она просила... А он, клянясь и божась, вновь обманывал, как и все зависимые.       Иногда она уходила, бросая ему в лицо что-то колкое, хлесткое, обидное, заставлявшее ярость в его груди клокотать и орать куда-то в лестничную клетку, высунувшись из двери.       Иногда она оставалась... Молча раздевалась, проходя в его спальню, увлекая обдолбанного Космоса за собой. Его сердце билось, как сумасшедшее, будто пытаясь пробить рёбра и выбраться из груди, а горячие, сильные руки не давали ей сделать ни одного движения без его ведома. Он, стискивая зубы, вбивался в неё, сминая простыню под худой спиной, вдавливая ее свои весом в мякоть кровати, покрывая ее тело рваными поцелуями и болезненными укусами. Хватал за волосы, наматывая их на свой кулак, заглядывая в ее распахнутые глаза своими расширившимися зрачками.       А потом поднимался, натягивая брюки, вытаскивал из прикроватной тумбы жестяную коробочку с зеркальцем и пакетиком порошка. Садился за кофейный столик у окна и, полосуя наркотик лезвием, быстро вдыхал белую пыль в себя, откидывая голову назад.       Люда молчала. Молчала и отворачивалась к нему спиной, пряча голую спину под тёплое, сбившееся одеяло. Ей не хотелось ни оставаться здесь, наблюдая, как родной человек уничтожает себя, превращаясь в невесть что, ни уходить, лишь бы не бросать Космоса наедине с его шальной головой.       Просто быть рядом. Такая вот смешная жертвенность.       Через несколько часов она, сквозь поверхностный, чуткий сон, ощущала, как он ложится рядом, выключая свет и прижимая ее к себе. Мягко утыкался губами в ее макушку, осторожно поглаживая большими ладонями женские плечи. Такая вот виноватая благодарность. Космос просыпался к обеду с тяжелой, гудящей головой, пытаясь, не открывая глаз, нащупать рукой лежащую рядом девушку. Но натыкался лишь на холодные простыни и не менее холодную пустоту.       Забывшись в воспоминаниях, Люда не заметила, что Космос, так и не уснув, лежал, изучая ее лицо, а в обычно смешливых, темных глазах, было что-то неопределенное, незнакомое.       — Ты же спать собирался, — улыбнулась Людочка.       — Передумал, — отмахнулся Кос. — Скажи, Люд, почему ты здесь?       Девушка напряглась. Вопрос казался ей странным, непонятным, даже пугающим. Словно в следующую секунду он вновь взорвется, как бывало ранее, обрушив на ее голову очередную идиотскую истерику, а затем, как это всегда случалось, опустится перед ней, хватая женские ладони и прикладывая их к губам, громко и горячо шепча ей неразборчивые слова.       Тень страха отразилась в светлых глазах Люды, Космос почувствовал, как она напряглась под его руками, закрыл глаза, шумно выдыхая:       — Какой же я придурок, Люд. Порчу все, к чему прикасаюсь, обижаю тех, кто дороже всего.       Это было правдой. Он ненавидел в себе именно эту часть, а она ненавидела в себе то, что любила его целиком. Правда, они никогда не говорили о любви — избегали громких слов, потому что не знали, как называется то, что происходит между ними.       «Трахаемся годами и едим мороженое в парке»? «Просыпаемся вместе и готовим завтрак под C.C.Catch»? «Пытаемся вытащить великовозрастного дебила из наркотической зависимости с помощью ласки и сострадания»?       Что из этого подходило под определение «любовь» не знал никто из них.       Может то, что он, увидев ее, простывшую, на рабочем вместе, брал ее за руку и вёз домой, попутно скупая половину ассортимента аптеки, укладывал ее в постель, укрывая ватным одеялом и бегал на кухню делать чай с лимоном? Или то, что она, уходя по утрам, возвращалась к вечеру, тихо скребясь в его дверь, а затем сворачивалась калачиком на его руках, поглаживая бледную кожу и вдыхая аромат красных Marlboro?       Молодость хороша тем, что вчерашние трудности остаются в прошлом, а сегодняшнее счастье, кажется, будет длиться вечно. Так они и жили годами — сегодня. Учитывая особенность его деятельности, наверное, так и было правильно.       Она не спрашивала. Он не отвечал. Что-то важное терялось в этом молчании.       — Я здесь, потому что я тебя люблю, — слова вырвались сами собой, позабыв взять с собой осознание, а когда оно подоспело, стало даже смешно, как это оказалось просто.       Космос затих, словно совсем перестал дышать. Лишь сердце, бьющееся прямо под аккуратной женской ладошкой, выдавало его с головой. Учащая ход, оно глухо бесновалось под его рёбрами.       Прижимая Люду к себе, Космос откинулся на спину, так, чтобы девушка оказалась лежащей прямо на нем. Люда молчала, чуть приподнимаясь на упирающихся в мужскую грудь ладонях. Внимательно смотрела на него, ожидая ответ.       — Я рушу все, к чему прикасаюсь, — повторил он, и глаза его, казалось, стали совсем чёрными.       Слова Людочки не стали для него откровением. Просто они вдруг обрели плоть и вес, повиснув между ними. От них нельзя было отмахнуться, как обычно, сделав вид, что не услышал, как это бывало, когда она, сонная, что-то нежно щебетала во сне, обращаясь к нему, а он, закрывая глаза, отворачивался к стене. От них нельзя было спрятаться, сбежав в любимый иллюзорный мир кокаина, как минимум потому что ему хотелось сдержать хотя бы сотое обещание и вернуть доверие близких.       Любовь возникла, как затаившийся в окне соседнего дома снайпер, а он был гол и безоружен.       — Это неправда, — мотнула головой Люда. — Просто тебе страшно, а рушить проще, чем строить.       Людмила сама не знала, почему вдруг решилась об этом сказать. Может быть потому что ей больше не хотелось уходить. Никогда.       Потому что Космос Холмогоров, при всех своих недостатках и очевидных минусах, стал миром, без которого она не видела жизни.       — Просто... — прошептала она, опуская голову на его грудь. — Не бойся, ладно?       Космос усмехнулся, а потом его глаза заслезились. Ком, собравшийся в горле, вызвал острую резь в глазах и неприятное пощипывание в носу.       Было ли ему страшно? Очень.       Всю жизнь он бежал от ужаса, который преследовал его последние двадцать лет. От холода, заполнившего комнаты этой огромной квартиры, от родного лица на фотографиях, смотрящего на него с нежной улыбкой, которую он больше никогда не смог бы увидеть, потому что оттуда не возвращаются. От пустых глаз отца, запирающегося у себя в кабинете, прячущегося в ворохе бумаг и работ, а ночами тихо плачущего, думая, что сын не услышит.       Космос больше других знал, что любовь — это боль. И чем сильнее ты любишь, тем больнее тебе будет терять того, кого ты любил. В том, что терять придётся непременно, Кос не сомневался. Он просто знал. И ждал. Ждал, ощущая, как каждую ночь ледяные струйки страха разбегаются по венам, заполняя его организм. Ждал, нервно раскидывая хлам из тумбочки, в поисках хотя бы одного пакетика, где оставалось немного порошка, помогавшего просто забыть. Выкинуть из головы. Погрузиться в приятную негу, позволяющую хотя бы на несколько часов не думать о том, что ждало его в реальности.       Было ли ему страшно? Всегда.       Обвив Люду руками, он прижал ее к своему телу. Сильнее. Ближе. Избавляя ее и себя от немногочисленной одежды, оставшейся на них. Переворачивая ее, мягко опуская спиной на матрас и, протягивая руку куда-то в сторону, щёлкая выключателем лампы. Спальня погрузилась во тьму. Лишь громкий стук двух сердец, шумное, прерывистое дыхание, короткие женские стоны и шорох накрахмаленных простыней заполняли тёмное пространство.       Космос Холмогоров снова сбегал. Сбегал от ответов, от собственного страха, не дающего ему быть свободным, контролирующего его, заставляющего делать вещи, которые он, на самом деле, делать совсем не хотел. Воздух вокруг них становился тяжёлым, густым, Кос ловил его ртом, пытаясь заполнить легкие, сохранить трезвость мыслей, но с каждым движением и вдохом ему становилось все сложнее.       Темнота стала привычной для его глаз и теперь удавалось разглядеть перед собой красивое лицо светловолосой девушки, прикрывшей от удовольствия глаза и кусающую тонкие губы. Космосу вдруг отчаянно захотелось, чтобы ночь никогда не заканчивалась, а утро — никогда не наступало.       Замерев на секунды, он, громко выдыхая все, что было в его легких, уткнулся носом в светлые волосы, растрепавшиеся по его подушке. А если утро никогда не настанет, то, может, самое время набраться смелости?       — Я люблю тебя, — слишком громко произнёс он.       Так по-Космосовски.       — Я женюсь на тебе, — темные глаза сияли, а крупные руки, вытащив из кармана золотое колечко, ловким движением надели его на ее безымянный палец.       Стоя посреди офиса, полного обезумевшей от радости победы толпы, Люда видела только его. Своего Космоса.       Лицо его светилось настоящим счастьем, тем самым, которое она долгие годы мечтала увидеть в его глазах. Счастье. Спокойствие. Уверенность в сказанном, в сделанном, в завтрашнем дне. Она не знала, что стало для него спусковым крючком — вчерашняя ночь, резко осушенный стакан дорогого, терпкого виски, достигнутая бригадой цель или что-то ещё.       Знал он — это просто была любовь. Больше не страшась чувствовать привкус этого слова на своём языке, он не хотел терять ни минуты, боясь лишь одного — что она уйдёт. А он не может дать ей уйти. Не может. И не даст.       — Ты шутишь что ли? — расплываясь в улыбке, спросила Люда.       — Нет... Ты не веришь мне? — Космос щурил глаза, не выпуская из рук ее ладонь. — Я на колени встану, хочешь?       Люда, дёрнув пытающегося опуститься на колено, Космоса, остановила его. Плевать на то, как правильно. Ей все это не нужно. Ничего из этого. Только он.       — Я клянусь, Люд, завтра же, завтра же женюсь, — он не сводил с неё глаз, в которых полыхала уверенность и сила.       Люде показалось, словно ее сердце остановилось. Мир замер, погружаясь в тишину, а кольцо, обрамлявшее ее палец, жгло кожу. Не в силах ответить, она молча смотрела на то, как Пчелкин отводит Коса, а тот, кивая ей, широко улыбается, мол, верь мне. Просто верь мне.       И она верила, забыв о сотне несдержанных обещаний, мольб, извинений и слез. Верила, потому что в этот раз все было по-другому. По-настоящему. Она чувствовала это, наблюдая за тем, как высокий брюнет уходит к дверному проходу. Ей хотелось броситься к нему, повиснув на шее, пахнувшей горечью табака, и не отпускать его ни на секунду. Никогда больше не отпускать.       Но она ждала столько лет, подождёт ещё пару минут... Подождёт ведь?       У входной двери Космос внезапно остановился, пропуская Витю вперёд, оборачиваясь, замечая в толпе, кажущейся одним смазанным, ярким пятном, родное, сияющее счастьем, от которого в уголках глаз собирались крохотные слезинки, лицо.       Улыбнулся, щуря темные глаза. Махнул ей рукой. Вышел.

До слёз от восторгов — Один шаг. Улыбайся только. В этих песнях так много игры минорной... Перед глазами жизнь На заключительных аккордах.