Песня феникса

*** Декабрь 1738 года. Венеция Серениссима в начале декабря непривычно тиха и относительно малолюдна. Ранней зимой, до карнавала, здесь нечего делать: мертвое солнце светит тускло, во дворах воняет тиной, а вода в Гранд-канале холодная и черная. Работы у гондольеров мало, и они простаивают часами, большей частью угрюмо молча и раздумывая над тем, чем будут кормить сегодня своих вечно беременных жен и многочисленный выводок. Но зато, когда на горизонте появляется потенциальный пассажир, набережная заметно оживляется: желая перехватить его у товарища, гондольеры наперебой снижают цену, щедро угощают друг друга удивительно быстрой, отборной бранью, а иной раз особо ретивые и горячие малые так и норовят как следует двинуть конкурента веслом. Эта гондола, легко покачиваясь на волнах, стоит особняком. В ней сидит человек, одетый в темный зимний плащ и треуголку. Подхожу ближе и окликаю его:  — Здравствуйте, Конте. Он оборачивается, прямо смотрит мне в глаза и приветствует легким поклоном:  — Синьор. Сажусь в гондолу напротив него и какое-то время мы молча смотрим друг на друга. За шестнадцать лет Конте почти не изменился, разве что морщины на лбу стали глубже. Честно говоря, я не думал, что мне доведется снова когда-нибудь с ним встретиться, но теперь, видя перед собой его спокойное, умное лицо, испытал что-то, отдаленно похожее на радость. Мы с ним никогда не были даже приятелями — в те давние времена, когда он выполнял для меня кое-какие поручения, нас связывали исключительно деловые отношения. Таких, как он — вольных наемников, готовых выполнить любую услугу, в Италии всегда было немало. Однако, я не смог бы обратиться ни к одному из них — в деле, которое привело меня сюда, мне мог помочь только Конте.  — Что привело вас в Италию, маэстро? — Спрашивает он. Италия… Страна любви, страна надежд. Впервые я оказался здесь двадцатилетним мальчишкой. Тогда я еще был не маэстро, а просто «Il Caro Sassone», начинающим оперным композитором и виртуозом. Италия… Губы Джан Гастоне у моего уха: «Я могу сделать вас знаменитым на весь мир». Руки сладкой как мед, несмотря на возраст, Виктории Тарквини, точно две сильные змеи, обвившие мою шею: «Милый, милый саксонец, ты — моя вселенная». Глаза старого кардинала Памфили: » — Вы играете с огнем, дитя мое. О нас знаете только вы. Если вы никому не скажете, ей ничего не грозит. Вы не понимаете, caro. Князю Медичи нужна не мадам Тарквини. Ему нужны вы…» Голос. В Италии я впервые встретил юного Фаринелли… » — Просто помогите мне подняться по лестнице, а дальше я сам…» Наша первая встреча пахла морем… Нежное звездное море Италии всегда отражалось в его устремленных на меня глазах, звенело в его голосе… Я не могу смотреть на море теперь. Да и вид звездного неба вызывает у меня тоску. Если бы я только знал, чем обернется наше знакомство, я оставил бы его тогда на берегу. Я прошел бы мимо. А в дальнейшем я сделал бы все, чтобы его голос и моя музыка никогда не встретились. Черт бы его побрал… Море, живое, дышащее, точно мать дитя, успокаивающе и мягко покачивает гондолу на своей груди. Море поет:  — Кар…ло… Кар… ло. Он мечтал петь мою музыку — для меня. Он может радоваться, потому что он стал морем теперь, и будет петь мне вечно. Дышать больно… В уголках глаз пощипывает, я отворачиваюсь и сжимаю веки. С ресниц на щеки падают две крупные теплые капли. Раздраженно смахиваю их, протираю лицо платком и сглатываю появившийся в горле ком. Конте терпеливо ждет ответа. Покосившись на гондольера, подаюсь вперед. Он делает то же самое. Кладу руку ему на колено и тихо говорю:  — Месть. В его темных глазах мелькает удивление. Но он ни о чем не спрашивает: доберемся до моей квартиры и там обо всем поговорим. Он поворачивается к гондольеру и говорит:  — Andiamo! Тот опускает весло и мы отчаливаем. *** Венецианские сумерки вкрадчиво накрывают город, а хорошо видный из окна съемной квартиры Гранд Канал коварный декабрь, теплый днем и колюче-холодный вечером, окутывает плотным туманом. Мы с Конте сидим за столом. На столе — наполовину опустошенная бутылка вина, пепельница, коробка с табаком и две трубки. Воздух в комнате даже при открытом окне влажный и тяжелый. Пламя свечей в канделябре, колеблемое морозным дыханием улицы, неровное и нервное. Голоса перекликивающихся гондольеров в сгущающемся тумане звучат густо, а плеск тревожимой их веслами воды кажется тихим и нежным. Конте уже все знает. Он хмуро курит и смотрит на темную улицу за окном. Прислонившись затылком к холодной стене и немного расслабив плечи, я молча жду, когда он заговорит. Я плохо сплю в последнее время, а когда засыпаю, меня мучают кошмары. Но сейчас, видимо, сказывается многодневная усталость: голова тяжелеет, веки смыкаются. Чертово вино… …Узкая тропинка, ведущая к кладбищу, припорошена снегом. Поскальзываюсь и чувствую боль в лодыжке. Чертыхнувшись, опираюсь на трость и медленно встаю. Впереди виднеется надгробие. Там, в темной могиле, лежит Карло — церковь пошла нам навстречу и его похоронили на кладбище … У могилы стоит высокий человек, закутанный в плащ. Услышав мои шаги, он оборачивается и вежливо кивает. День хмурый, ветреный, морозный, и лицо незнакомца скрыто высоким воротником. Киваю в ответ, подхожу к надгробию, опускаюсь на колено и вдруг с изумлением замечаю, что надпись, посвященная Карло, исчезла.  — Не удивляйтесь. Это не его могила. Его здесь нет. — Голос человека в плаще за моей спиной звучит глухо. Он подходит ко мне ближе и помогает подняться. Тяжело опершись на трость, я хмуро, подозрительно всматриваюсь в него:  — Что все это значит, черт подери?  — Это значит, что здесь пока никто не похоронен. — Отвечает он, прямо глядя мне в глаза. Вновь поворачиваюсь к могиле и с ужасом вижу, что она разрыта.  — Если его здесь нет, то чья тогда это могила?! — Кричу я, не в силах отвести взгляд от глубокой черной ямы.  — Ваша. — Спокойно говорит он. И толкает меня в нее. Вздрагиваю и открываю глаза. Напротив сидит Конте и, подавшись вперед, встревоженно смотрит на меня.  — Все в порядке. — Говорю я, потирая виски. — В последнее время я плохо сплю. А тут, видимо, после вина разморило. Конте сдержанно кивает, коротко вздыхает и после небольшой паузы негромко говорит:  — Непростую задачу вы мне задали, маэстро.  — Но не невыполнимую?  — Я найду его. Но дальше…  — Дальше я сам. — Я встаю, иду в спальню, достаю из дорожного сундука большой конверт и отдаю его Конте. — Я надеюсь, этого будет достаточно. Он берет конверт, не глядя, кладет его в потайной карман и встает. Мы обмениваемся рукопожатиями и я провожаю его к двери.  — Я дам вам знать, — сухо говорит он. — Не задерживайтесь здесь. Поезжайте куда-нибудь в провинцию, а еще лучше — покиньте на время Италию. Это дело долгое.  — Уеду завтра же. — Отвечаю я. — Спасибо за все, Конте. Он берется за ручку двери, но медлит.  — Если хотите… — Нерешительно предлагает он, — я знаю, где можно достать хороший опиум.  — Нет, благодарю. — Твердо говорю я. — Мне хотелось бы сохранить ясное сознание. Он уходит и я закрываю за ним дверь. *** Апрель 1739 года. Кастельмеццано Горная дорога мягко спускается вниз. Благодаря тому, что она не слишком крутая, идти мне, несмотря на боль в коленных суставах, обострившуюся по весне, совсем не тяжело. День клонится к вечеру. В мягком свете садящегося солнца серовато-голубые скальные вершины вспыхивают то огненно-красным, то оранжевым, то желтым цветом. Еще чуть-чуть, и солнце сядет, и скалы станут фиолетовыми, но за секунду до этого они вспыхнут и заиграют багровым золотом. Это чудо итальянских Альп. Я гуляю здесь каждый день, если только не идет дождь — в противном случае мне, с моими больными ногами, в гору не подняться. Я люблю эти горы — они не такие высокие и грозные, как у меня на родине. Мне нравится их причудливая форма, чем-то напоминающая готические башни немецких соборов, нравятся гладкие гребни и меланхоличные каньонные ущелья. Но больше всего я люблю любоваться полотном цветов, глубокие, яркие оттенки которого словно оттеняют далекую, вечно снежную башню горы Мармолады… Такие место как это рождают легенды. Одна из них гласит, что в древности здесь был цветник мифического короля Лаурино. Правитель соседнего государства захотел обманом отнять его, но король Лаурино заколдовал его, сделав невидимым в течение дня. Увидеть всю его красоту можно только на восходе или закате. Дорога ведет в небольшую деревню. В древности в этих горах селились монахи-отшельники, но потом сюда стали приходить и миряне — люди, которые по той или иной причине не смогли ужиться со своими соплеменниками. Они и образовали поселение, которое сейчас разрослось до двух сотен человек. Местные дома, крепкие, добротные, несколько суровые, напоминают по форме ульи. В одном из таких домов я и снимаю угол. Я живу на втором этаже, но дома бываю нечасто — только когда музыка, любовно выношенная мной, точно младенец материнским чревом, требует выхода. Тогда я закрываюсь дома, и отрываюсь от нот только когда слышу, как трижды стучат в дверь. Приходит Фабиана и приносит мне либо воду и чистое белье, либо обед, либо ужин, либо кофе, либо вычищенную трубку с табаком — все зависит от того, когда именно меня накрывает музыкой: она понимает, что нужна мне, если я долго не появляюсь у нее, на первом этаже. Фабиане сильно за тридцать. Эта статная, черноволосая женщина одна содержит дом, доставшийся ей от покойного мужа. Все ее дети выросли и разъехались кто куда. Средний, Карло, выучился на кастрата. — Не без гордости говорила она. — Вы должны были его слышать. Порпоринетти. Карло Росси. Такого я не слышал. Впрочем, мало ли кастратов так никогда не выходят на сцену? Доля большинства из них — ярмарка. Если повезет, кастрат может стать кантором в церкви, если сильно повезет — будет учителем музыки, ну а если не повезет — быть Карло Росси, ученику маэстро Порпоры, жиголо, пока позволяет молодость и миловидность… Фабиана вдовствует три года. Какое-то время к ней захаживал местный цирюльник, но однажды я заметил, что он перестал приходить. А одним погожим утром она, принеся мне горячую воду и белье, не ушла. Она подошла ко мне, обхватила меня сзади и прижалась всем телом. До этого я даже не представлял себе, насколько мне нужна женщина. Я хотел было прогнать ее, но в этот момент ее легкие, нежные пальцы коснулись моего паха, и мое тело неожиданно дало ответ — его точно охватило жгучим огнем мучительного желания. Я крепко схватил ее и грубо затащил в ванну… Она приходила каждую ночь. Она была хорошо сложена, и у нее было белое здоровое, пахнущее пряными итальянскими травами тело — ласкать ее, брать ее было приятно.  — Ты такой сильный… — Шептала она, уткнувшись мне в грудь.  — Я старый, — улыбался я, гладя ее по голове. — Зачем я тебе, Фабиана?  — Я люблю тебя. — Отвечала она, тихо прижавшись ко мне. И, помолчав, добавила. — Ты ведь уйдешь?  — Да.  — Когда?  — Как только получу письмо от друга. Она подняла голову и пристально посмотрела мне в глаза:  — В тебе сидит какая-то нехорошая, темная мысль. Это не связано со мной? Крепче прижав ее к себе, я поцеловал ее в макушку и тихо рассмеялся:  — Нет, моя девочка… Это связано с одним моим давним знакомым, встречи с которым я жду.  — Я рада слышать это. — Она вздыхает. — Мой покойный муж любил во всем винить меня.  — Он бил тебя?  — Нет. Он не любил меня, это правда, однако он никогда не поднимал на меня руку… — Ее глаза оборачиваются ко мне, и я встречаюсь с ней взглядом. Несколько секунд она смотрит на меня с нежной грустью и затаенной печалью, а потом шепчет: — Спи, а то поздно уже… Закрываю глаза и погружаюсь в сон. … — Наперегонки, маэстро? Почему бы и нет? Сажусь в седло. Подо мной храпит и горячится молодой, злой рыжий жеребец. Под моим товарищем — маленькая аккуратная белая лошадка. Он сидит в седле довольно прочно, хотя и несколько неловко. Он вообще-то не привык к верховой езде и обычно передвигается по городу или пешком, или в экипаже. Обогнать его будет просто.  — Это будет избиение младенца, — усмехаюсь я, натягивая узду и сдерживая танцующего подо мной жеребца.  — Черта с два, старый хрыч, — смеется он и с места пускает лошадь галопом. Я ослабляю узду, и конь, точно спущенная стрела, бросается в погоню. Конь не скачет — летит — я не чувствую его под собой. Расстояние между нами сокращается, но вдруг впереди вырастает страшная черная пропасть, и я резко осаживаю жеребца. Тот с ревом становится на дыбы, а я в ужасе отчаянно кричу:  — Стойте, Броски! Стойте, черт вас возьми! Но он не слышит меня. Белая лошадка летит через пропасть, допрыгивает до другого берега, но неожиданно срывается, и оба падают в бездонную черную бездну… Просыпаюсь. В горле саднит. На столе горит свеча. За окном — глухая темнота. Напротив — перепуганная Фабиана. Дышать тяжело, в груди тупая сдавливающая боль. Рывком ослабляю ворот ночной рубашки, несколько пуговиц отрываются и падают на пол. Тяжело дыша, сажусь в постели, затем беру со стола кувшин с водой и жадно пью прямо из горла. Небольшое количество воды проливается мне на грудь, и становится сыро. Встаю, ежась от апрельского горного холода, иду к сундуку, на ходу снимая с себя рубашку. Надеваю другую и возвращаюсь в кровать. Фабиана сидит, подперев руками подбородок. Густые волосы струятся по плечам, лицо в неверном свете кажется сумрачным. Это первый мой кошмар в Кастельмеццано. Неудивительно, что бедная женщина напугана — я разбудил ее своими криками. Тихонько присаживаюсь рядом и кладу руку ей на плечо:  — Все в порядке. Мне иногда снятся плохие сны. Прости, что не сказал раньше. Она несколько секунд молчит, потом кладет свою руку поверх моей и отвечает:  — Мой младший сын тоже видел плохие сны и тоже громко кричал… Что тебе снилось? Тоже отвечаю не сразу:  — Смерть друга. Вновь повисает пауза, а потом Фабиана спрашивает:  — Хочешь, я принесу вина?  — Нет, — мягко говорю я, поглаживая ее ладонь, — я сейчас лягу. Все хорошо, Фабиана, иди к себе. Она поднимается, берет свечу, делает несколько нерешительных шагов к двери. Затем возвращается, опускается на колени, собирает оторванные пуговицы, кладет их на стол и говорит, что пришьет завтра. Потом поворачивается ко мне и робко спрашивает:  — Можно я останусь? Я больше не буду спать и постерегу твой сон.  — Хорошо. Иди ко мне. — Ложусь и притягиваю ее к себе. От ее тела исходит тепло, и внезапно приходит спокойствие, боль в груди становится меньше. Карло, Карло, тебе не стоило беспокоиться, мой друг. Я все помню, ты не останешься не отомщенным.  — Моему сыну часто снилась белая лошадь. Он боялся ее и в жизни старался избегать встреч с такими лошадьми. Умер он, впрочем, от другого. — Тихо молвит Фабиана.  — Белая лошадь символизирует смерть, — сквозь зубы говорю я.  — Не белая. Черная.  — Нет, белая. Помнишь, что говорится в «Откровении»: «И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя «смерть»?.. Я слишком хорошо знаком с этим проклятым фантомом, чтобы ошибаться.  — Тебе она тоже снилась?  — Много раз. Первый раз она пришла ко мне во сне много лет назад, когда погибла моя невеста. Ее понесла лошадь… — Я горько усмехаюсь. — Белая лошадь… Когда прискакали мы с Берлингтоном, Луиза лежала на земле, но все еще была жива. Она ударилась головой. Я имел кое-какие познания в медицине, но они были настолько бестолковые, что я не смог оказать ей помощь. Не приходя в сознание, она умерла у нас на руках… С тех пор белая лошадь стала моим проклятием, Фабиана. Я не хотел рассказывать ей то, что так долго мучило меня, и чего не рассказывал никому — как-то само все получилось. И, странное дело, мне стало легче. Образ Луизы Берлингтон, который я столько лет хранил в сердце, внезапно растворился и исчез — как и моя вина перед ней. Дышать стало легче, и появилось ощущение, что сердце избавилось от обруча, который многие годы сдавливал его стальной хваткой. Чувствуя благодарность к этой женщине — по сути случайному в моей жизни человеку, которого я скоро покину и, вероятно, больше никогда не увижу — я крепче прижимаю ее к себе и зарываюсь лицом в ее густые волосы.  — Джорджо Федерико, — говорит она после долгой паузы, — ты веришь в Бога?  — Не знаю, — честно признаюсь я.  — Если бы ты верил, я подарила бы тебе святой образ…  — Святой образ? Протестанту? — Улыбаюсь я. — Или ты тоже хочешь обратить меня в вашу веру?  — Бог один для всех, — устало вздыхает она, — ему все равно, католик ты, протестант или язычник из какой-нибудь дикой Московии. — А больше я не знаю, как тебе помочь. Разве что молиться за тебя буду… Чтобы ты обрел, наконец, то, что тебе нужно — мир и покой. - Ты уже мне помогла, Фабиана. — Сглотнув слезы, шепчу я. — Спасибо тебе за все. Она снова тихонько вздыхает и закрывает глаза. Спустя несколько минут я засыпаю.