Песня феникса

*** Гендель. Июнь 1734 года Лондонские проулки созданы для быстрых и юрких — уж точно не для таких, как я. Пожалуй, это самые нехорошие места в городе — именно здесь с незадачливыми пешеходами чаще всего случаются всякие неприятности. Это территория вечной тьмы и сырости, здесь живут все те, кто оказался за обочиной жизни. Дома здесь стоят плотно друг к другу, вентиляция на узких улицах плохая, и в любое время года, особенно в жару, при повышенной влажности, воздух, стоящий здесь плотным полотном, наполняется опасными миазмами от грязи и нечистот. Здесь легко можно встретить и крыс, и бродячих собак — как мелких, так и поджарых, волкоподобных, отчаянно защищающих свою территорию от вторжения чужаков. Всякой мрази здесь тоже предостаточно, и заходить сюда без оружия даже днем глупо. И я не оказался бы здесь, если бы не чертов мальчишка. Я застал его за срыванием моей афиши. Увидев меня, он дал деру, а я бросился за ним. Глупо гоняться за такими пройдохами, но у меня были свои соображения на этот счет. Сезон был весьма скверным. На обе мои оперы — и «Созарм», и «Ацис и Галатея» публика шла вяло, сборов хватило только на то, чтобы залатать кое-какие дыры — например, расплатиться с некоторыми кредиторами. Доход театр не получил, рассчитываться с певцами и музыкантами мне пришлось из собственного кармана. Когда Карестини, наотрез отказавшись продлить контракт, сообщил, что собирается вернуться на континент, Хайдеггер, сухо улыбнувшись, сообщил мне, что мы на грани банкротства. Я и сам это знал — но не мог понять, почему лондонцы, которые еще не так давно буквально дрались друг с другом из-за абонементов, сейчас отвернулись от меня. Хайдеггер подозревал, что в нашем неуспехе виноваты козни «Дворянской оперы». Я был уверен, что у Хайдеггера, огорченного нашими многочисленными неудачами, развилась нервная болезнь, но, столкнувшись с хулиганом, пытавшемся сорвать мою афишу, вдруг осознал, что в словах старого боевого товарища есть резон. Лондонские проулки чем-то напоминают итальянские: три больших шага, поворот, пять шагов, поворот… Еще три шага… свернув, ты вдруг оказываешься зажат между домами, и в бессильной злобе смотришь, как легко убегает по длинной узкой улице твоя добыча. Тебе остается только посылать ему проклятия вслед — похоже, ты остался в дураках, приятель. Если только не знаешь другого пути. Лондонские дома, построенные на таких улицах, тоже напоминают итальянские — в них есть сквозные подъезды. Двери подъездов по большей части заперты, но ты высаживаешь плечом дверь, пробегаешь через темный портал, пинком отбрасываешь к стене бросившуюся на тебя с яростным лаем мелкую черную шавку и выбегаешь в темный маленький дворик. Ты появляешься как раз вовремя, чтобы перехватить сорванца, собирающегося нырнуть в узкое черное пространство между перегородившей путь высокой и плотной стеной и двухэтажным домом. И понимаешь, почему уличных мальчишек называют дьяволятами — несколько секунд, и тот исчез бы из поля зрения, а у тебя возникло бы ощущение, что он провалился под землю.  — Хорошая уловка, приятель.- Говорю я, крепко держа мальчишку за плечо. — Но тебе не повезло — я неплохо знаю этот район города. Худой подросток смотрит на меня хмуро, и одновременно — с вызовом. Это не просто мальчишка, это — волчонок, уже достаточно взрослый для того, чтобы вкусить крови, и понимающий только законы улиц.  — Что вам нужно от меня? — Сквозь зубы цедит он.  — Ты негодяй, вор и пройдоха. Сейчас я свяжу тебе руки и отведу к констеблю, который отправит тебя в тюрьму.  — За что? — Вскрикивает, слегка вздрогнув, мальчишка. — Я ничего у вас не брал!  — Не брал? — Усмехаюсь я. — А чего же бросился бежать? Мальчишка опускает глаза и я безжалостно продолжаю атаку:  — Почему афишу сорвал?  — Мне так сказали.  — Кто сказал?  — Не знаю.  — Ты отнимаешь у меня время! — Рычу я, с силой встряхивая его за плечи. Мальчишка испуганно смотрит на меня. Глаза дикие, скулы голодные. Гнев внезапно уступает место брезгливой жалости.  — Выбил бы из тебя все дерьмо, шакаленок, да жаль пачкаться… — Ворчу я. — Впрочем, констебль знает, как развязать тебе язык. Пошли! Резко завожу ему руки за спину и крепко держу, второй рукой срываю с себя шейный платок и крепко связываю его.  — Да не знаю я, как его зовут! Я правда не знаю! — Скулит мальчишка. — Это был какой-то ноббл, и он мне не представился! Он всхлипывает и умоляюще смотрит на меня. Уличный гонор полностью исчез, взгляд стал совсем затравленным, худая грудь тяжело вздымается, на грязных щеках — дорожки от слез. Возможно, он не совсем бездомыш… Возможно, где-нибудь в этих домах, в темных сырых комнатах, пропитанных клопами и крысиным пометом, живет его семья — с десяток братьев и сестер, вечно пьяный, гниющий заживо от дурной болезни отец и забитая мать.  — И много ты афиш сорвал?  — Все, которые вешались с весны.- Срывающимся шепотом отвечает он, повесив голову и уставившись на кончики моих туфель.  — Один работал?  — Нет, мы втроем.  — Что с афишами сделали? — Хмуро спрашиваю я. Мальчишка умолкает.  — Ну?  — Сожгли… В глазах темнеет от вновь нахлынувшей ярости. Удушил бы гаденыша на месте, да только нет в этом необходимости — этот волчонок просто хотел есть и делал то, что приказали. Толкаю его к стене и в бессильной злобе сжимаю обеими руками его костлявые плечи:  — Ты, парень, мой должник. -Говорю сдавленным от гнева голосом. — И должен ты мне десять тысяч фунтов. Как отдавать будешь? Мальчишка смотрит на меня с неимоверным ужасом, потом вдруг сползает по стене, падает на колени и начинает надрывно рыдать: — Не надо… не трожьте… Лучше в тюрьму… Лучше избейте меня палкой, сдерите с меня три шкуры… но только… не делайте со мной… ничего другого… Сначала я не могу понять, что он имеет в виду, а потом мне становится невероятно тоскливо и одновремнно жутко от себя самого.  — Да ничего я тебе не сделаю, идиот. — Бурчу я, рывком поставив его на ноги и развязывая ему затекшие руки. — Больше не попадайся мне на глаза. Никогда. Понял? И запомни, паршивец: если продолжишь срывать афиши, я тебя из-под земли достану. Отвесив ему хороший подзатыльник, с досадой прохожу через сквозной подъезд и, стараясь не дышать, выбираюсь из этого мрачного, зловонного мира на свет Божий. Душно. В глазах темнеет. Грузно опираюсь на трость и, вытирая со лба выступивший пот, пытаюсь отдышаться. Все-таки, человеку моей комплекции и моего возраста такие пробежки больше вредны, чем полезны. Когда в глазах немного проясняется, осматриваюсь кругом и вижу слегка осоловевшего от жары, мающегося от безделья продавца воды. Жестом подзываю его и жадно выпиваю два стакана, хотя, черт побери, мне нужно что-нибудь покрепче… Кажется, настала пора серьезно поговорить с Порпорой. *** Карло. Июнь 1734 года. Давно заметил интересную деталь: когда работы много, мне, несмотря на то, что я люблю музыку больше всего на свете, кажется, что я задыхаюсь от усталости: я жду отдыха и точно знаю, что буду делать в это время. А когда наступают блаженные дни отдыха, я не знаю, куда себя деть, изнываю от скуки и скучаю по Италии. Двери «Оперы знати» закрылись только два дня назад, а я уже страдаю от праздности. Последний спектакль, «Эней в Лацио» Порпоры, был относительно неуспешен — впрочем, у возобновленной «Астарты» печально известного Бонончини была еще более грустная судьба — опера выдержала всего три постановки и сошла со сцены. Аддисон в своем «Зрителе» запальчиво заявил, что время Бонончини прошло, и он устарел. Я прекрасно помнил, что тот же Аддисон всего только несколько месяцев назад на полном серьезе ставил Бонончини рядом с маэстро Генделем, и писал, что по сравнению с «легким и изящным итальянским стилем» стиль саксонского маэстро кажется громоздким, неуклюжим — и устаревшим. Я указал ему на это в анонимке и посетовал на то, что английский воздух настолько густой, что мешает думать и составлять обо всем не заказное, а собственное суждение. Глупость, ребячество, но хоть душу отвел. Аддисон пока не опубликовал анонимку и свой ответ на нее, но, признаюсь, мне не интересно, что он напишет — я не собираюсь вступать в словесные баталии с человеком, далеким от музыки. Вчера вечером я в десятый раз посетил «Дебору» маэстро Генделя и насладился гениальной музыкой. Особенно меня каждый раз поражали хоры, хотя, признаюсь, я плакал и на ариях. …Как очаровательна молодая женщина, сочетая в себе отвагу и силу с кротостью! Она требует от нас самой нежной заботы, и сияет в божественном свете… «Дебора» — не опера, а оратория, хотя и исполнялась она на оперный манер. Эту музыку, как и виртуозную игру маэстро на органе, можно слушать вечно. Не смею думать, что мой скромный вклад поможет ему наполнить кассу, но мне приятно знать, что я хоть как-то могу поддержать своего друга… Вообще, я могу больше. У меня есть сбережения, предназначенные для того дня, когда мой голос состарится и я уйду в отставку, но я готов отдать маэстро все, что имею — лишь бы это только помогло ему. И одновременно я боюсь оскорбить его — он ведь так горд… За обедом Порпора говорит:  — Собираюсь съездить на материк. Вы не составите мне компанию? Ненадолго задумываюсь. Мне хочется побывать в Италии — увидеться с немногочисленными родственниками, заглянуть в отчий дом, который я покинул будучи совсем мальчишкой… повидать друзей и вдоволь наслушаться шумной итальянской речи. Но, с другой стороны, я не хочу уезжать отсюда: мы нечасто видимся с маэстро, но меня утешает мысль, что мы спим под одним небом, дышим одним воздухом и ходим по одним и тем же улицам — я не могу лишать себя всего этого даже ненадолго.  — Нет, спасибо, маэстро. Я останусь здесь.  — И что вы будете здесь делать? — Порпора пристально смотрит на меня и не улыбается.  — Думаю, я найду, чем заняться.  — Как хотите. — Сухо говорит он. Помолчав несколько секунд, он вдруг резко подается вперед и впивается в меня черным взглядом, — только имейте в виду: это я научил вас всему, что вы знаете и умеете. Я был вашим маэстро. Вы обязаны мне, Карло. Он холодно кивает мне и удаляется к себе в кабинет. Он сердится на меня, он считает, что это я виноват в провале его оперы, музыка в которой, как он считает, была безупречной. Он прав лишь частично. Недавно он встречался с маэстро Генделем, и пришел домой, чернее тучи. С этого момента наши с ним отношения стали гораздо более холодными и отстраненными. Не понимаю причины, но и не могу сказать, что меня это сильно беспокоит. В последние дни он все чаще заговаривает о набирающем популярность кастрате Гуаданьи, которого, насколько мне известно, выписал с материка — по его словам, певец до осени прибудет в Лондон. Я же давно подумываю о том, чтобы съехать от него, и уже присмотрел себе дом — в сентябре жилец уедет на материк, я переселюсь туда, и, наконец, вздохну свободнее. Допиваю вино и тоже ухожу к себе. Неожиданная мысль посещает меня, и теперь я точно знаю, что мне делать. Достаю из шкафчика деньги, кладу их в конверт и пишу короткую записку, стараясь выводить буквы так, чтобы было похоже на женский почерк. Я пишу: «Пожалуйста, маэстро, примите от вашей скромной поклонницы этот дар. Анонимная почитательница вашего гения». Зову слугу и велю ему передать конверт маэстро Генделю анонимно. Пусть придумает, как именно это можно сделать. Слуга, слегка поклонившись, уходит. Принимаюсь разбирать свою корреспонденцию, и от мысли, что я все сделал правильно, на сердце становится тепло. Спустя некоторое время ко мне с тихим стуком входит другой слуга и подает сложенную вчетверо записку. Разворачиваю ее, узнаю ровный, четкий почерк маэстро Генделя, и в сердце проникает сладость: он приглашает меня сегодня к шести вечера в таверну «У Артура» — выпить пива. Бережно складываю записку и убираю ее в стол — там лежат несколько его записок, начиная с самых ранних. Я люблю перечитывать их, а иногда развлекаю себя тем, что пытаюсь проанализировать, как, судя по написанному там, в течение всех этих лет менялось его отношение ко мне. Но сделать это сложно: записки маэстро очень лаконичные. Вот и сейчас он пишет: «Броски, вы свободны сегодня вечером? Приглашаю вас сегодня в шесть «к Артуру», пропустить по стаканчику. Дайте знать». Но одновременно я почему-то знаю, что сейчас он относится ко мне гораздо лучше, чем раньше. От этой мысли на душе становится тепло, хотя рассчитывать на нечто большее я, конечно же, не могу… *** В половине шестого на улицах города все еще жарко — солнце, укатывающееся за горизонт, светит назойливо и монотонно, и даже у меня, с детства привыкшего к южной жаре, начинает болеть голова. В тени деревьев дышится гораздо легче, и я искренне радуюсь тому, что городские архитекторы, активно застраивающие Лондон, бережно относятся к ним. Таверна «У Артура» представляет собой новое красивое здание. Здесь просторные, тщательно выбеленные комнаты, лепные потолки достаточно высокие, а широкие окна пропускают внутрь большое количество света. Здесь подают лучшее в городе пиво — в частности, здесь можно попробовать крепкий, сладковато-терпкий эль, сваренный по старинным английским традициям. Я вхожу в таверну ровно в шесть часов, но маэстро уже ждет меня — он занял небольшой столик в самом углу. Рядом с его стулом, прислоненные к стене, стоят его шпага и трость с большим наконечником в виде головы белой лошади — известный символ династии Ганноверов, дому которых он служит с юных лет. Он сидит, положив руки перед собой, и мрачно смотрит в одну точку. Пышный белый парик странно контрастирует со сдержанным черным кафтаном — и с серым цветом его уставшего, осунувшегося лица. Когда я подхожу ближе, он поднимает на меня взгляд, и улыбается краем губ:  — Броски.  — Добрый вечер, маэстро, — говорю я, снимая шляпу и присаживаясь напротив него, — рад вас видеть.  — Я вас тоже. Что будете пить?  — А что вы порекомендуете?  — Во всем городе вы не найдете такого вкусного эля, как здесь.  — Значит, эль. — Улыбаюсь я.  — Но имейте в виду, это невероятно крепкая штука. — Усмехается он. — Пейте осторожно. Нам приносят эль, и я делаю небольшой глоток. Терпкий напиток приятно холодит горло.  — Ваша «Дебора» изумительно прекрасна. — Воспользовавшись возможностью, говорю я. — Я был на всех представлениях, и еще бы пошел…  — Вот как? — В глазах маэстро пляшут озорные огоньки. — Рад слышать. Как вам контртенор?  — Очень хорош — кажется, он обещает стать виртуозом.  — Все может быть. — Лаконично отвечает маэстро и смотрит мне в глаза. — Как ваши дела?  — У меня все хорошо, но Порпора недоволен сезоном.  — Не только Порпора. Вы расстроили Аддисона: бедняге в этот раз ваш голос показался «недостаточно волшебным».  — Зачем вы мне это сказали? Теперь совесть будет мучить меня по ночам, и я не смогу уснуть. — Смеюсь я. Он залпом допивает свой эль и жестом просит обслугу принести еще.  — Что планируете делать летом? — Спрашивает он, слегка подавшись вперед.  — Пока не знаю. Думаю, просто буду отдыхать и читать. Давно хочу полностью прочитать в оригинале «Неистового Роланда». А вы?  — В августе хочу съездить в Бат на воды — один мой старинный приятель внезапно озаботился состоянием моего здоровья и настаивает на том, чтобы я покинул Лондон хотя бы на время. Он делает несколько больших глотков эля. Сердце в груди сладко сжимается от волнения — я жду, что он пригласит меня с собой. Но маэстро ставит бокал с оставшимся на донышке элем на стол и умолкает. Его взгляд вновь становится сосредоточенным и мрачным. Все еще сильно взволнованный, я осторожно касаюсь его руки:  — Вам нужно беречь себя, мой друг. Не знаю, что выдало меня — возможно, дрожь в голосе. Он вдруг резко вскидывает на меня взгляд, затем слегка отстраняется, достает из кармана кафтана пухлый конверт и кладет его мне под руку.  — Никогда больше так не делайте, Броски. — Сквозь зубы цедит он, слегка сжимая мои пальцы. — Я не нуждаюсь в милостыне.  — Это… не милостыня! — Злосчастный конверт лежит у меня под рукой, и я не могу ни оттолкнуть его, ни взять. Щеки и уши горят от стыда и боли, голос от волнения звучит сдавленно и тонко.  — «Анонимная почитательница вашего гения». Додуматься же до такого… — Издевательски фыркает маэстро. Он встает, достает кошелек, несмотря на мой горячий протест, расплачивается за обоих, и окончательно уничтожает меня. — Приберегите деньги. Они понадобятся вам быстрее, чем вы можете себе представить. Он пристально смотрит на меня, и мне ничего не остается, как взять конверт и положить его в карман кафтана. Я дрожу, щеки и уши продолжают гореть, голова слегка кружится. Понимаю, что что-то нужно сказать, но язык меня не слушается, и я тупо смотрю, как он пристегивает шпагу к перевязи. Он берет трость, кивком велит мне следовать за собой, и мы выходим на улицу. Пройдя несколько шагов, маэстро Гендель останавливается, резко поворачивается ко мне и говорит:  — И прекратите этот саботаж. Вы ничего этим не добьетесь, Броски — только настроите всех против себя. Горечь, боль и обида неожиданно накрывают меня с головой. На глазах закипают слезы и я с неожиданной для самого себя резкостью отвечаю:  — Вы… не можете запретить мне! Если они так обращаются с вами… если они ведут себя по отношению к вам нечестно, то и я буду вести себя так, как считаю нужным! Разворачиваюсь и ухожу. Впервые в жизни я ухожу от него первым. *** …Лето всегда было моей любимой порой, но сейчас я считаю дни и с нетерпением жду наступления сентября. Маэстро Порпора еще в июне уехал на материк, и я в одиночестве провожу время в большом и внезапно одиноком доме. Июль уныло проскрипел мимо моего окна полозьями экипажей, прошелестел жарким ветром, жирно прожужжал вездесущими мухами. Сейчас за окном желтел томный август, воздух стал немного свежее, и едва-едва слышалась робкая поступь осени. Днем я обычно ел и спал, по вечерам читал, а как только наступала полночь, выходил на улицу и сливался с царящей вокруг тьмой. Я неспешно прогуливался вдоль Темзы, иногда заходил в сквер и долго сидел на скамейке, считая звезды и вспоминая юность в Италии. Однажды я забрел на Брук-стрит и оказался у дома маэстро. Я знал, что он в отъезде, но сердце все равно сладко запело — сейчас этот тихий дом воплощал собой все, что было мне дорого. Я смотрел на этот высокий особняк, а в сердце сладость боролась с горечью: маэстро был далеко, он не позвал меня с собой, а наша последняя встреча закончилась нехорошо. Сейчас я понимал, как сильно оскорбил его этим конвертом, понимал, что был неправ, и с ужасом думал о том, что сам, своими импульсивными действиями разрушил ту хрупкую связь, что образовалась между нами в последние годы, что потерял его дружбу и расположение навсегда. Мучимый этой мыслью, я несколько раз обошел вокруг его дома, и, устав, прислонился спиной к стене. Ночь была душная, безветренная, и пот лил с меня градом. «Я напишу ему» — подумал я, с остервенением разматывая шейный платок и промакивая им взмокшее лицо. — «Сейчас же!» Отдышавшись, я отправился домой и сразу же сел за перо. «Дорогой маэстро! Пожалуйста, простите меня за мой поступок — мысль о том, что я жестоко оскорбил вас, мучает меня и днем, и ночью. Я просто не знал, как вам помочь… А я хочу вам помочь! Мне больно знать и видеть, что они делают с вами… Простите меня, маэстро. Это никогда больше не повторится. Броски. P.S. Не могу смириться с тем, что из-за этого поступка потерял вашу дружбу.» Как только забрезжил рассвет, я растолкал слугу и заставил его отправить письмо. На душе стало немного легче, хотя грызущее беспокойство никуда не ушло. Я принялся считать дни и прикидывать, когда письмо дойдет до адресата. По моим подсчетам, маэстро должен получить мое послание самое малое через два дня. То есть, ответ от него должен будет прийти только к концу недели… Если он, вообще, будет. Несколько дней проходят в томительном ожидании — я не могу ни есть, ни читать, и только бесцельно хожу по дому, время от времени забываясь тревожным сном. Мысли вертятся вокруг одного и того же, а в груди у меня как будто все воспалилось, и сильнее всего болит измученное сердце. Наконец, слуга возвращается с почты и протягивает мне тонкий конверт. Выхватываю его у него из рук, ноги подкашиваются, и я падаю на стул. Жду секунду-другую, пытаясь успокоить бешено колотящееся сердце и привести в порядок лихорадочно скачущие мысли. Неожиданно меня охватывает страх: в письме маэстро мог быть более откровенен: на бумаге разорвать всякие отношения куда проще, чем при личной встрече, глядя в глаза… Дрожащей рукой вскрываю конверт, делаю глубокий вдох и разворачиваю письмо. Оно по обыкновению короткое: «Дорогой Броски! Ваш поступок был мальчишеским, и, что греха таить, совершенно идиотским — как по сути, так и по форме. Но это не повод с моей стороны разрывать с вами отношения. Поэтому вот вам моя рука и самые сердечные заверения в том, что я как был, так и остаюсь вашим другом. Г.Гендель. P.S. Здесь я познакомился с чудесным музыкантом по фамилии Гуаданьи. Эту встречу я считаю не иначе, как чудом — он кастрат, и превосходный. Он прибыл в Англию недавно по приглашению Порпоры, но от нашего климата ему стало дурно, и он решил до начала сезона подлечиться на водах, где я его без особого труда и переманил к себе. Так что не считайте меня невинной жертвой — я ответил «Опере знати» той же монетой». Несколько раз перечитываю письмо, потом роняю его на колени, закрываю лицо руками и разражаюсь облегчающими душу рыданиями.