Песня феникса

*** Февраль 1729 г. Карло        - Карло, вы будете сегодня в Каннареджо? - Спрашивает граф И.Пеполи. - Для чего? - Улыбаюсь я. - Должно быть интересно. - Стараясь говорить равнодушно, пожимает плечами граф. Наверное, я неправильный итальянец: я совсем не люблю время карнавала. Погулять и выпить можно в любое время года - и в хорошей компании - а лицемерия и фальши мне хватает и в театре. К тому же, в карнавальное время легко можно оказаться в какой-нибудь переделке, выпутаться из которой не поможет ни имя, ни статус, ни любовь публики. - Что там может быть интересного? - Думается мне, - со смешком говорит Метастазио, - что не возможность дегустации славного вина влечет нашего друга Пеполи в Каннареджо, и не жажда приключений тому виной. Куда как интереснее смотреть на колокольню Сан-Марко, а?.. А?- Поэт толкает графа в бок большим пальцем, и лукаво подмигивает нам обоим. - Вовсе нет. - Щеки графа мигом розовеют. - Хотя, признаться, полет Ангела, действительно, очень красив… - ...особенно, если этим ангелом является некая Джульетта, а? - Смеется Метастазио, хлопнув графа по плечу. Граф бросает на меня смущенный и несколько виноватый взгляд. Желая поддержать его, я улыбаюсь ему. Мне не нравится, что Метастазио постоянно его задевает. Я знаю, почему он это делает: Хассе уехал в Вену, и Метастазио не получал от него писем уже два месяца. Сам же он, по его выражению, “застрял” на неопределенный срок здесь, в Венеции, тогда как душа его рвалась в Вену... Метастазио раздражен, и я его прекрасно понимаю: тяжело держать себя в руках, когда не можешь получить то, чего тебе хочется сильнее всего на свете. Но отдавать ему графа на съедение я не хочу: я обязан Пеполи тем, что тот появился в моей жизни тогда, весной, когда я хотел бросить все и уехать в Англию. Он буквально схватил меня в охапку и уволок на курорт. Долгое время я недоумевал, как так получилось - как я позволил ему, совсем незнакомому человеку, себя увезти... Теперь-то я понимаю, что это был Божий промысел. - Я тоже хотел бы посмотреть на полет Ангела. - Говорю я. - И с удовольствием поеду к Сан-Марко с вами обоими. - Без меня. - Метастазио поднимает обе руки. - Мне нужно закончить либретто для вашего, Карло, братца Риккардо. Он, видите ли, поймал музу за хвост, разродился шедевром (ну, по его словам), и теперь требует третий акт. - Жаль. - Говорит граф, но по его голосу чувствуется, что ему ничуть не жаль. - Вы пропустите самое интересное. - Да видел я этого вашего “ангела”. - Морщится Метастазио. - Если хотите знать мое мнение… - Не хочу. - Обрывает граф и поворачивается ко мне. - Едем? - Едем. Серениссима в феврале - не самое приятное место. Здесь, конечно, не бывает морозов, но ветры часто дуют пронзительные и злые. Из-за карнавала улицы становятся серо-пестрыми, и в сыром, влажном воздухе носится безумие. Мы въезжаем на площадь, и кучер пускает лошадей тихим шагом. Периодически внутрь кареты влезает с непристойностями какая-нибудь рожа, и нам с графом приходится обороняться - когда острым словом, а когда и кулаком. Наконец Пеполи стучит тростью и сердито велит кучеру ускорить шаг. Лошади снова пробуют рысь - если кто из масок и попадет под колеса, не наша вина: не зевай! Граф достает вино и протягивает мне бутылку. Я без особого удовольствия делаю пару глотков. Карнавал кружит графу голову, и кому-то из нас нужно быть начеку, иначе в один миг можно остаться без денег - а то и без одежды, и хорошо, если не побитым. Мы выходим на улицу, и идем к легендарной Кампаниле, к древней, темной Кампаниле, помнящей и изуверства церковных фанатиков, и поступь Галилея. Раньше на ее месте стояла другая Кампанила, построенная еще в средневековье: она сгорела от удара молнии. Долгое время на ее месте стоял мрачный остов, который суеверные венецианцы, крестясь, обходили стороной. А по городу расползались легенды, одна страшнее другой. Сейчас многие из этих легенд вплелись в историю Серениссимы, и понять, где выдумка, а где правда, стало невозможно. Возле Кампанилы собралась возбужденная, пестрая толпа. Все ждут появления Ангела, который вот-вот должен пролететь над площадью. Это очень древняя традиция, которая со временем лишь немного видоизменилась: раньше в образе Ангела представал акробат. Сейчас же честь пролететь над Сан Марко принадлежит самой красивой девушке города. Вижу маленькую хрупкую фигурку на площадке: девушка в белом платье раскрывает руки, делает шаг вперед, и парит. Толпа восторженно ахает, а у меня сжимается сердце от страха - ведь если тонкий, почти невидимый трос оборвется, она погибнет. Но девушка благополучно спускается, машет взволнованной, радостной толпе рукой, и исчезает из поля зрения. - Она прекрасна, не так ли? - Шепчет граф, сжимая мой локоть. - Да, она настоящий ангел. - Идемте, я вас познакомлю. Он увлекает меня за собой. Протолкавшись через толпу Арлекинов, Коломбин, Моретт и Котов, мы сворачиваем во дворы, и идем, идем, идем… Граф знает Венецию как свои пять пальцев, и ее темные переулки не пугают его. Мне же неспокойно рядом с ним, и мне не нравится его беспечность. Рядом с маэстро Генделем я не чувствовал опасности даже когда за мной охотилась Каморра, сейчас же мне в каждой подворотне чудятся мрачные тени, и гнилостный запах, к которому давно пора привыкнуть, кажется невыносимым, и в голове проносятся нехорошие мысли. Мы с графом заходим в один из подъездов, и поднимаемся на второй этаж. Пеполи толкает темную узкую дверь, и мы оказываемся в небольшой квартире. Навстречу выходит прелестная золотоволосая девушка-Ангел и приветливо улыбается нам. Графу она дарит особый теплый взгляд, а он задерживает ее руку в своей. Мы проходим в гостиную, к накрытому столу. В гостиной сидит еще одна девушка, высокая, стройная, темноволосая. Она поднимается нам навстречу, и неотрывно смотрит на меня. Граф пихает меня в бок, я целую ей руку. К горлу подступает тошнота: я понял, что попал в умело расставленную графом ловушку. Уходить сейчас, сразу, неприлично. Я сажусь рядом с темноволосой красавицей, и позволяю вовлечь себя в разговор. Рука девушки ложится мне на бедро, ее колено легко касается моего. Она пьет дорогое вино, и постепенно, мягко пьянеет. - Пейте, Карло, - подмигивает мне граф. Ангел сидит у него на коленях, и они между поцелуями пьют из одной бутылки. - Я уже опьянен, - улыбаюсь я. Граф и Ангел с пониманием переглядываются и вновь увлекаются любовной игрой, а темноволосая теснее прижимается ко мне. От нее исходит приятная теплая волна, но возбуждения я не чувствую. Она прекращает поглаживать мой пах и с интересом глядит на меня. В свою очередь с улыбкой смотрю на нее. Она по-настоящему красива: у нее профиль римской матроны и кожа цвета густых сливок. Глаза зеленовато-карие, ведьмовские, искристые, сильный подбородок украшен мягкой ямочкой. - Как вам Кампанила, неаполитанец? - Спрашивает она медовым меццо. - Красивое здание. - И это все? - Тихо смеется она. - Ну а что тут еще можно сказать? - И в самом деле. Вы мне нравитесь, неаполитанец. В вас нет фальши. - Она умолкает ненадолго, задумчиво смотрит в бокал с вином, а потом с легким вздохом говорит - Не умею я вести светскую беседу... Чтобы не терять время, спрошу прямо: вы меня не хотите? Я вам не нравлюсь? - Вы мне очень нравитесь, - улыбаюсь я, - но я бы хотел уйти. - Ясно. - Она смотрит на меня понимающе, но немного иронично. - Не знаю, кого вы любите, но это точно не граф. Как вас только занесло сюда с ним?.. - Прошу прощения, - говорю я, поднимаясь из-за стола. Она придерживает меня за руку и, подмигнув мне, шепчет: - Если любите, то любите. И будьте счастливы. Ухожу. Граф, увлеченный Ангелом, не замечает этого. *** Июнь, 1729. Гендель Всегда завидовал тем, кто ждет лета, а потом наслаждается каждым его днем. У меня летом наступает мертвый сезон: театр закрывается, публика разбредается. Я не маюсь от безделья, но без театра мне тоскливо. Этот сезон мы закончили крайне неудачно, и раньше, чем обычно. Хайдеггер приходил уже трижды, и в последний приход сообщил мне о скором собрании пайщиков. Оно состоится уже на днях: будет решаться дальнейшая судьба Королевской академии музыки. Хайдеггер, кстати, уже сравнил Академию с тонущим кораблем. А отъезд Сенезино и других “звезд” он сравнил с бегством крыс. - Я не был бы так категоричен, Хайдеггер. - Морщусь я. Хайдеггер смотрит на меня без улыбки и поджимает губы. Знаю, что он хочет спросить о Фаустине, но не решается. - Ну а как еще можно все это назвать? - Продолжает возмущаться он. - Они просто получили более выгодные предложения. А вообще, я удивлен, что вы, с вашим практичным умом, остались. - Усмехаюсь я. - Академия - мое детище. - Пожимает плечами Хайдеггер. - Мы должны хотя бы попытаться спасти ее. - Честно говоря, я понятия не имею, как можно помочь театру, который умирает у нас на руках. Что бы мы ни делали, это только продлит его агонию. - И что теперь? Что вы предлагаете? - Реформировать театр. - Боюсь, это не в наших с вами силах. - Тогда, если вы хотите продолжать плыть по течению, нам нужна новая труппа. И сильные певцы. - Правда? И как я раньше не догадался? - По-кошачьи смеется Хайдеггер. - Вы спросили меня, зная ответ. - Пожимаю плечами я. Мне понятен его сарказм: он недавно был в Италии по поручению пайщиков, но заключить контракт ни с кем из певцов почему-то не смог. Вернувшись, он заявил, что в Италии нет хороших певцов. Разумеется, никто в это не поверил. - Ладно. - Хлопнув себя по коленям, Хайдеггер поднимается и направляется к двери. - Я уже целых три минуты назад должен был быть в другом месте. Жду вас послезавтра на собрании пайщиков. - Хорошего дня, Хайдеггер. - И вам того же. - В дверях он оборачивается через плечо и неуверенно говорит - Может быть, вы… уговорите ее остаться? Не дожидаясь ответа, он уходит. Нет, не уговорю. Не потому, что не могу, а потому, что не хочу. ...Легкие руки ложатся мне на плечи, я вздрагиваю, делаю кляксу в форме лошадиной головы, роняю перо и оборачиваюсь так резко, что она отшатывается. - Я не вовремя? - Нет, все в порядке. - Привлекаю ее к себе. - Просто не люблю, когда ко мне подходят сзади. Она присаживается на ручку кресла, касается моей щеки, слегка гладит ее и задерживает ладонь. - Вы колючий, как ёж. Делаю вид, что хочу ее укусить, она смеется, ее ладони ложатся мне на грудь, тонкие пальцы забираются под рубашку, и я чувствую сильное возбуждение. Она скользит мне на колени и легко целует в уголок губ. Я не отвечаю. - Что такое? Не хотите меня целовать? - Не хочу. - Боитесь заразиться? Простуда уже прошла. - Вы сами сказали, что я колючий. Я боюсь вас поранить. - Мне приятно целовать вас небритого… Целую ее, постепенно углубляя поцелуй. Она тихо стонет и прижимается ко мне всем телом. Беру ее на руки, несу в спальню и кладу на кровать. Мне нравится самому раздевать ее: туфли, чулки, платье, и, наконец, корсет: петелька, крючок, петелька, крючок… Она подается вперед, обнимает меня за шею, и мы падаем на кровать. Вхожу в нее, и она радостно движется мне навстречу. Блаженно закрываю глаза, перекатываюсь на спину, она садится на меня верхом, и мы продолжаем - более медленно и нежно. Закусив губу, она откидывает голову назад и ласкает себя. Не выдерживаю, набрасываюсь на нее, переворачиваю на спину, и беру ее снова и снова. - Вы саксонский дикарь, Handelino. За это и люблю вас. - Вот как? А как же моя гениальность? - И за это тоже. Но еще у вас широкие плечи и грудь, сильные руки, стальные мускулы, и вы неистовый… Заметьте, я не спрашиваю, любите ли вы меня. - Зачем спрашивать, если знаете? Садится в постели и грустно смотрит на меня. Знаю, что ей предложили (некий Хассе) заманчивый контракт в Италии, и она собирается принять предложение. Она сказала мне об этом вскользь, но мы это еще не обсуждали. Она опускает глаза и тихо говорит: - Хотите, я останусь? - Вы думаете, я отпущу вас на ночь глядя? - Я не об этом. Вы знаете, о чем. - И о чем же? - Об Италии… Крючок, петелька, крючок… Фаустина, дорогая, мне так жаль, что мы не смогли поговорить нормально, не смогли услышать друг друга. Мне жаль, что вы поняли меня неправильно, мне жаль терять вас и вашу дружбу... Я сказал, что ей, конечно же, не стоит пренебрегать таким предложением. Я сказал, что мой театр в любом случае закроется рано или поздно, а ей, с ее голосом, сцена нужна как воздух. Я еще что-то сказал, но она меня уже не слышала, потому что плакала. Крючок, петелька, крючок. Она тоже много чего мне наговорила. А потом ушла, и я не пошел за ней. *** Сентябрь, 1729. Карло - Ты не поедешь. - Риккардо давит меня взглядом. Я пытаюсь противостоять ему, но меня хватает на несколько секунд. - Почему это? - Спрашиваю по-мальчишески, с вызовом. - Потому что ты нужен мне здесь. - Терпеливо объясняет он. - Разве ты забыл? Зимой мы едем в Рим, ставить “Остров Альцины”, а на следующий год поедем еще куда-нибудь с “Гидаспом”. - Не забудьте о “Катоне Утическом”, Карло. - Подхватывает Метастазио. Лео не простит вам, если вы нас бросите. И, честно говоря, я тоже. - Кроме того, Порпора… - продолжает Риккардо, но я не даю ему закончить. - Все, хватит! - В раздражении вскакиваю с места, и они удивленно замолкают. Начинаю ходить по комнате, и они следят за каждым моим движением. Меня душат злые слезы, и я сдерживаюсь изо всех сил, чтобы не сорваться на крик. Останавливаюсь у раскрытого окна, вдыхаю полной грудью сладковатый, все еще летний воздух, наблюдаю за тем, как большое бесформенное облако преобразовывается в медвежью, а затем в баранью голову, и уже гораздо покойнее говорю: - Вы рвете меня на части. Вы не заметили? Они молчат, и я продолжаю: - Смотрите, как у нас получается. Я занимаюсь своими делами, что-то планирую, чего-то хочу. Потом ко мне приходишь ты, Риккардо, или вы, Пьетро, и безапелляционно сообщаете, что я вам позарез нужен. Вы не спрашиваете меня, могу ли я, и хочу ли я. Вы берете меня за шкирку, как котенка, и тыкаете носом в то, что я должен сделать для вас. - А разве не так же делает и он? - Тихо спрашивает Риккардо. Теперь я не уступаю, и смотрю на него до тех пор, пока он не отводит взгляд. Он имеет в виду письмо маэстро Генделя, которое я получил несколько дней назад, и из-за которого все так переполошились. В письме маэстро сообщает о своем скором прибытии в Италию для набора труппы, и спрашивает меня, свободен ли я, и может ли он рассчитывать на меня на ближайшие два-три сезона. Я уже ответил, что он может располагать мною полностью, и отправил письмо. После этого все и началось. - Нет, не так. - В тон ему отвечаю я. - И, кроме того, наши желания совпадают: я действительно хочу работать с ним. - Чем же он так очаровал вас, Карло? - После небольшой паузы спрашивает Метастазио. - Если верить Сенезино, он настоящее чудовище, которое держит музыкантов и певцов буквально в рабстве. - Сенезино получал у него раза в два больше, чем архиепископ - у короля. - Парирую я. - Что-то не очень похоже на рабство.Кроме того, он сам признает, что лучшие свои партии он пел именно в операх маэстро Генделя. - А вы помните, Карло, он не раз говорил, что Гендель категорически запрещал ему (ему!!!) украшать арии, как ему хочется, из-за чего он все время чувствовал себя собакой, сидящей в наморднике и на короткой цепи. - Я заметил, что Сенезино любит приукрасить. - Усмехаюсь я. - Фаустина рассказывала несколько иное: как он срывал спектакли, прикрываясь болезнью, а сам при этом пьянствовал с Ролли, как он хамил маэстро, как он, в конце концов, влип в скандал с какой-то высокородной девицей. Скандал удалось замять, но девушку после всего произошедшего сослали в отдаленный монастырь. - Сдается мне, что Фаустина, все-таки, несколько пристрастна. - А Сенезино, значит, беспристрастен. - Чувствуя, как закипает кровь, щетинюсь я. - Я допускаю, что в его отношении к Генделю много личного. - Мягко говорит Метастазио. - Но его слова подтверждает и Куццони. К ней он вообще однажды силу применил лишь за то, что она осмелилась ему возразить... Кстати, знаете, что Фаустина сказала Хассе, когда он позвал ее замуж? - Он делает паузу, а потом меняет голос и очень похоже изображает Фаустину - “Хассе, милый Хассе, я не люблю вас. Я безумно люблю другого, Хассе, и не смогу составить ваше счастье”. - И что? - Как “что”? - Несколько развязно говорит Метастазио, подняв брови и немного сморщив чистый лоб. - Она была в отношениях с Генделем. Он, кстати говоря, ее замуж не звал. В глазах у меня темнеет, я чувствую, что еще чуть-чуть, и я наброшусь на него и ударю. - И охота же вам во всем этом копаться, Пьетро. - С трудом сдерживаясь, сухо отвечаю я. - Это все-таки их личное. - Ну, во-первых, я либреттист. А во-вторых, Фаустину никто за язык не тянул - она сама не раз говорила, что ее Handelino, как она его называет, для нее больше, чем маэстро. А значит, это уже не личное. - Ну да. Теперь вам осталось написать либретто на эту тему. Риккардо сочинит музыку, а Сенезино выступит в главной роли. Кстати, Сенезино в Италии, зачем вам я? Метастазио умолкает и поворачивается к Риккардо, который доселе молчал и даже не пытался вставить свое слово. Отвечая на взгляд Метастазио, он говорит мне: - Я писал партии именно для тебя. Ты сопранист, а Сенезино - альт. То же самое касается и Лео, и Порпоры. Все мы… - Говори только за себя. - Раздраженно перебиваю я. - Это во-первых. Во-вторых, более идиотской отговорки я не слышал. Подгони все партии под него, да и все... А в-третьих, думается мне, дело в другом. Сенезино не согласится на такой гонорар, который получаю я, он запросит куда больше. И еще, после Лондона ему едва ли будет интересно петь то, что все вы, вместе взятые, можете предложить ему. Искать других кастратов у вас нет времени, как нет и гарантий того, что они будут более покладистыми, чем Сенезино. Остается только малыш Карло, который, уж конечно, выручит друзей. - Думай, как тебе угодно. - Холод в голосе Риккардо и внезапно выступившая бледность на его щеках показали, что моя речь задела его за живое. Они с Метастазио снова переглядываются, и я оставляю их. Я слишком раздражен, мне нужно успокоиться. Иду на улицу. *** Ноябрь, 1729. Гендель Венеция, Неаполь, Рим… Последняя поездка по Италии получилась грустной. Эта страна дала мне очень многое, но встреча с ней была похожа на встречу со старой любовницей: когда-то в золотой юности вас связывали искренние чувства, но вы не остались вместе, и нового романа не случится. Потому что вы разные, и у вас у каждого своя дорога. К общему впечатлению примешался тяжкий осадок от встречи с Галле, и с мамой. Галле все спит, и едва ли когда проснется. Этот город был стариком от рождения, и сейчас он почти мертвец, схоронивший многих своих мертвецов. Я говорю “последняя поездка”, потому что точно знаю, что не вернусь больше в Италию, как бы мне того ни хотелось. И маму я тоже больше никогда не увижу… Венеция встретила меня с именем Фаринелли на устах. Провожала она меня слезами. “ - Если вы не увезете меня, маэстро, я выйду замуж за Хассе. - Звучит как угроза. - Все шутите… - Зачем вы пришли, Фаустина? - Глупость, глупость и глупость: вы мой первый и единственный, я люблю вас, я не могу вас забыть, я не знаю, как буду жить без вас. Шутка. Вы, дорогой саксонец, мне отвратительны. - Я тоже вас люблю. Очень... - Мы ведь никогда больше не увидимся? - Нет. - Тогда я хочу еще раз разделить с вами это ложе… Перед тем, как. - Вы уже дали слово Хассе? - Да...” Увы, с самим Фаринелли, который, судя по количеству восторженных поклонников, успел вырасти в большого певца, мне встретиться не довелось. Я писал ему, и получал какие-то странные отписки в ответ, я приходил к нему трижды, и каждый раз не заставал его дома. Уж не знаю, что с ним случилось - то ли Сенезино с Куццони наплели про меня Бог весть что и напугали его, то ли он сам, по каким-то собственным соображениям, решил не связываться больше со мной. Странно и жаль: я даже начал было привязываться к нему, чего со мной давно уже не было - я всегда предпочитал держать людей на расстоянии: меньше близость - меньше боль... Ну да Бог с ним, с Фаринелли. Неаполь подарил мне Антонио Бернакки - того самого Бернакки, который выиграл однажды певческий поединок с Фаринелли. У него большой диапазон, и он способен брать очень высокие ноты. Не могу сказать, что он одаренный певец, но он обладает очень гибким голосом, и я точно знаю, что с ним делать. Вот только отучить бы его от украшательства пения фиоритурами… В Риме я встретил контральто Франческу Бертолли. Не могу сказать, что был потрясен ее певческими данными, но она, черт возьми, красива. Знаю, в Лондоне найдутся ценители. Примадонну мне пришлось поискать. Бертолли никак не тянула на это звание, и, к счастью, сама понимала это. - А Куццони? - Вы серьезно? - Вполне. Лучшей примадонны вам не найти. - Благодарю покорно, маэстро Бернакки, но мне не очень-то хочется связываться с ней снова. - А она горит желанием работать с вами. - После того, как растрепала всей Италии, что я хотел убить ее, пытаясь выбросить из окна? - Она, конечно, тот еще подарок, это правда... Вы слышали, какой гонорар она запросила в Вене? - Нет. Какой? - В два раза выше, чем ранее получала Бордони. Даже Карл VI, покровитель музыки, не смог бы удовлетворить ее потребности. - Ну, у меня тем более таких денег нет. - И она это, в конце концов, поняла. И просила меня устроить ей аудиенцию у вас. - Нет. - Что ж… А вас устроит певица, имеющая более скромные вокальные данные, но при этом совершенно не капризная и покладистая? - Более чем. - Тогда я познакомлю вас со Страдиной. Так я нашел Анну Марию Страду дель По - маленького пухленького соловушку с золотым сердцем. Надеюсь, с ней в качестве примадонны, и с новой труппой театр возродится, как птица феникс, и просуществует еще долго. По крайней мере, я сделаю все для этого.