Кислородная маска

      — Кем бы ты ни был — мне жаль, — шепчет Чимин, смотря из окошка модуля за тем, как буря вырывает очередной фрагмент изоляции из соединявшего когда-то блоки их станции коридорчика.       Теперь узел их лаборатории отрезан от основного здания негерметичной полосой почти в двадцать метров.       В разреженной углекислой атмосфере планеты это критично.       Оставаться в микромодуле без собственного запаса кислорода — тоже.       Чимин обречённо усмехается, размышляя над тем, какому «гению» пришла в голову мысль делать блоки герметичными, но не поставлять в них ни кислородных баллонов, ни скафандров.       Если отправить сообщение с жалобами на это сейчас, оно достигнет земли плюс-минус через пятьдесят минут. Ещё столько же ему будут отправлять ответ (если только не потратят лишние полчаса на обдумывание).       Итого почти сто потерянных впустую минут.       Впустую, потому что ни одно недовольство не телепортирует ему защиту, с которой он мог бы попробовать добежать до ближайшего ангара.       Но как бы смешно ни звучало — Чимин не боится за себя. Ему не страшно погибнуть при исполнении, так и не встретив того единственного, с кем бы он мог дышать такт в такт.       Страшно за того самого «единственного», который либо от недостатка кислорода умрёт вместе с ним через три часа, либо отравится газом здешней атмосферы.       Им уже не дано третьего.       — Всё же сто минут, потраченные в никуда, но с некоторым удовольствием — лучше ста минут, потраченных туда же, но уже без повода?       Чимин вздыхает так глубоко, как может, потому что боится забыть чувство наполненности лёгких к моменту, когда придёт ответ, и идёт к компьютерам.       Он искренне рад, что в модуле с ним никого, хоть он и знает, что их должно было быть четверо.       Было бы отвратительно видеть, как и они задыхаются.       Подумать только — один маленький коридор между блоками и восемь возможных жертв.       Весело же, не так ли? Не так.       Ну ладно, возможно, если Чимин перестанет смеяться и разговаривать вслух, весь местный кислород можно будет растянуть часа на три с половиной. Кто знает, может, за это время буря утихнет и кто-то оттуда, из ангара, принесёт ему скафандр. Кто-то из тех трёх, кого судьба отвела от этой глупой ситуации, в которой теперь дохнет Чимин.       Он снова усмехается.       А затем, взяв себя в руки, печатает небольшое послание — личное, жалкое, но, быть может, последнее. Если вдруг ему повезёт и ситуация правда закончится раньше, чем он перестанет дышать, то над ним посмеются только диспетчеры. Если буря не поутихнет раньше, то что же — быть может, этот сентиментальный бред и покажут в новостях, чёрт с ним.

«Вероятно, вы уже знаете — коридор разгерметизирован. Я один в модуле. И я даже не знаю, кто, возможно, умрёт вместе со мной сегодня. Если вдруг встретите — передайте, что мне было жаль».

      Чимин решает не отправлять ничего коллегам по экспедиции просто потому, что не хочет в очередной раз их тревожить — они и сами в курсе, что случилось с их станцией, и теперь наверняка все на нервах. Чимин ведь вообще-то руководитель их миссии.       Но даже если бы нет — он, как и любой участник экспедиции, в курсе, что местные бури длятся обычно по несколько дней. Поэтому и не верит совсем в шанс на спасение. Да и не нужен он — шанс. Людей жалко, да и только.       Заработавшись с привезёнными с соседней луны образцами — нельзя же умирать, страдая — Чимин даже не сразу замечает, что его «примерно сто минут» истекли и с Земли пришёл ответ от диспетчера.       Интересно, ему отвечал кто-то один, кто дежурил на линии в тот момент, или собирались с мыслями всем штабом?       Чимин снова усмехается — не то от долгой работы, не то уже по привычке, но никакого недостатка в кислороде он до сих пор не ощущает.       «Эм, привет. У нас пока нет решения данной проблемы, но возможно, когда ты читаешь, к тебе уже отправили планетоход: это опасная идея, но пока что единственная. И да, это глупо, но так, чтобы поддержать: вероятность того, что мы — соулмейты, всего 1 к 9млрд., но на всякий случай я обзаведусь кислородной маской не позднее чем через час».       Чимин снова смеётся, не заботясь совсем о том, сколько у него осталось времени, и мотает головой. Кем бы диспетчер, ответивший ему, ни был, он всё же умудрился сказать что-то ещё более глупое, чем его собственная извиняющаяся речь.       И это правда помогло.       Вот только зачем ему здесь маска одного из миллиардов людей там?       Становится даже интересно написать вновь и спросить, как там, в маске, дышится, но останавливает лишь мысль о том, что он всё равно не успеет прочесть ответ.       Да и не так уже трагично будет смотреться последнее сообщение исследователя планет.       Если только…       Интересно, кто-нибудь будет цитировать его шутки?

«Если ты правда тот единственный из девяти миллиардов — не забудь рассказать о том, каково умирать от удушья, сидя в кислородной маске, когда встретимся на том свете».

      И будь что будет. Чимин больше не властен над своей жизнью.       «К секции будет отправлен планетоход. Инструкции вам отправят по внутренней связи».       Вот что всего парой минут спустя получает Чимин.       Но уже не улыбается — не то чтобы он не верил в возможность своего спасения, а так, просто. Он, наверное, устал смеяться сначала над первым сообщением диспетчера, затем над своим же ему ответом.       А это сообщение, видно, отправил уже кто-то другой — не смешной совсем.       Чимин кивает в пустоту, разворачивается было к лабораторным столам — и снова слышит звук пришедшего сообщения. Думая, что это могли прийти инструкции, он смотрит в монитор и вдруг снова тихо смеётся — его просьба рассказать о смерти ещё не дошла до Земли, а вот с самой Земли он успел получить уже три сообщения за последние минут десять. Причём два из них явно от одного и того же безбашенного диспетчера, которого точно уволят.       Никогда ещё смерть не казалась Чимину не только настолько нестрашной, но и забавной даже. Представить только: кому-то могли написать в трудовой книжке «уволен по причине буллинга астронавта».       «Боже, они что-то придумали. Мы что-то придумали. Но пожалуйста, постарайся просто глубоко и медленно дышать, пока всё не вернётся под контроль — у нас уже есть кислородный баллон для меня. И да, не двигайся — я бы не доверял им».       Главный риск для Чимина — задохнуться от смеха.       Ну ведь нельзя быть таким… странным?       Да, Чимин предпочитает запомнить его как «странного», потому что ни «смешной», ни «самовлюблённый» здесь не подходит.       «Странный» не подходит тоже, но Чимин сильно заморачиваться с этим уже не хочет. Он послушно садится прямо на пол, вытягивает ноги так, что достаёт ими до лабораторного стола, и закрывает глаза, почти молясь — плевать, что он агностик, — о спасении своей души. Хотя бы её. С телом как-нибудь разберутся.       Чимин думает, какая разница между «когда умру» и «если выживу», раскладывая мысленные аргументы в столбики, когда начинает гудеть шлюз.       И либо его там разорвало к чертям, что очень вряд ли, либо кто-то открыл ворота.       Планетоходы в шлюзы сами заезжать не могут.       Чимин поднимает голову — перед глазами уже мутновато, но всё равно как-то легче, чем он планировал себе изначально. Даже пальцы не синие.       Давление выравнивается, и внутренние двери впускают в помещение двух человек, которые тянут один пустой скафандр. Свои они при этом не снимают.       Один из них присаживается перед Чимином и молча начинает просовывать его ноги в костюм. В окошке шлема Чимин, кажется, различает Сану.       — А как вы?.. — даже не договаривает Чимин, зная, что будет правильно понят.       — Укрылись спутниковой тарелкой и доползли, — без тени смеха отвечает оставшийся у шлюза астронавт, и Чимин, к своему облегчению, узнаёт в нём Бёнхи — этот парень мозговитый, ему можно доверять. Сану тоже можно — он уже затащил в костюм половину чиминовой туши, — но это другое. Сану сам никогда ничего столь сумасбродного не придумает и лишние риски на себя не возьмёт.       Наверняка идея со щитом из антенны пришла именно в голову Бёнхи.       Одно интересно — откуда они её скрутили.       Будто читая в лениво крутящемся в его же руках Чимине этот вопрос, Сану поясняет:       — Это мы её сняли, когда получили в ответ на сигнал «SOS» предложение развернуть ближайший планетоход, вернуть его в ангар, оснастить скафандром и отправить к модулю.       — Я более идиотские предложения только у одноклассников в сочинениях видел, — делится, усмехаясь, Бёнхи, — поэтому предложил спилить эту чёртову принимающую их инструкции антенну и всё свалить на бурю.       — Надо вернуть будет, — когда Сану уже стал надевать шлем, на выдохе произносит Чимин, чувствуя, что уже отключается. И будто бы напоследок он думает вновь о своём предначертанном: как там у него, на Земле, дела? Помогла ли ему кислородная маска, которую он нашёл? — Ахах… там диспетчер… смешной.

***

      Лечение, к счастью, максимально быстрое — Чимин уже через пару часов снова может смотреть из окошка на то, как буря потрошит остатки коридора. Смотрит, пьёт какой-то травяной отвар и выжидает, когда буря поутихнет настолько, чтобы они смогли починить спутник.       Ещё спустя два с половиной часа удаётся вернуть на место и его.       Чимин понимает, что здесь, в ангаре, и в лабораторном модуле установлены разные принимающие устройства, и разные потоки связи с Земли контролируют разные группы, но всё равно рвётся спросить, как дела у того шутника. Отбирает пульт у Бёнхи, отчитывающегося о починке антенны, и врывается в эфир коротким сообщением:

«Это Им Чимин. Самочувствие в норме. Надеюсь, обслуживавший линию лаборатории диспетчер не уволен?»

      И с гордостью возвращает всё в руки Бёнхи. Тот смотрит несколько секунд на пульт, затем на сообщение, ради которого удалили половину его текста о восстановлении работы антенны, и только после переводит взгляд, просящий объяснений, на Чимина.       Чимин в ответ улыбается, не зная, может ли он как-то адекватно прокомментировать поступок. Наверное, он просто слегка заразился странноватостью у того диспетчера.       — Ладно, допустим, всё шло по плану, — говорит наконец Бёнхи и возвращается к своему тексту.       — Да-а, допустим… кажется, я уже говорил, что развлекавший меня диспетчер довольно забавный?       — Во-первых, нет, не говорил, ты сказал только «там диспетчер смешной», а это не совсем одно и то же, а во-вторых, что значит «развлекал»? Он тебе на лютне играл?       — Кто-то умеет играть на лютне?! — приподнимая голову с соседнего стола, интересуется спавший до сих пор Сану. Весь растрёпанный, припухший и до сих пор растерянный, но счастливо улыбающийся — видимо, снился ему не рокот космодрома. — Я играл в третьего «Ведьмака»¹‎!       — Сану, будь другом — продолжай спать, — хлопая по спине, просит последний член их экипажа — Чон Доём — единственный, между прочим, кто своего предначертанного уже встретил и, наверное, потому больше переживал за команду, чем за него.       — Надеюсь, этот диспетчер на лютне не играет, — смеясь, качает головой Чимин. — У меня иначе совсем фантазия поедет.       — Чего поедет? Настолько смешной? Посмотреть скрипты на лабораторном компьютере потом, что ли…       — Нет, Бёнхи, не смей. Пожалуйста, мне будет стыдно.       — Мы добирались до тебя в общей сложности два с половиной часа. О чём можно было успеть попереписываться с Землёй за это время?! Тем более тебе… ты же, ну…       — Серьёзный? Ответственный? Нудный? — стал подсказывать варианты Доём, знающий, что Чимин всё равно не преодолеет разделявшие их полтора метра ради подзатыльника. Потому что Чимин не только «нудный», но и добрый.       А ещё чуть-чуть обречённый. Ему было не страшно даже умереть на лабораторном полу, угаснув от гипоксии, и волнение вызывал тогда лишь факт чьей-то ещё возможной смерти. И тот после шуток диспетчера отошёл и почти забылся.       Приятно было думать, что этот по факту некомпетентный «советчик» мог бы быть его судьбой и так разделял на двоих их будущую участь.       — Может, у него просто были галлюцинации, и там не то что провокационной переписки — и диспетчера-то не было? Недостаток кислорода — вещь опасная, хоть с соулмейтом, хоть без.       — Сану, я же просил, чтобы ты просто продолжил спать? Забудь — ты выдвинул, кажется, самую здравую идею!       Чимин качает головой, зная, что его собеседник — не выдумка, и смиренно опускается в кресло, ожидая уже совсем скорого ответа. Пятьдесят минут в уютном шуме кают-компании или ангара — сравнительное ничто с пятьюдесятью минутами наедине с медленной смертью.

«За время отсутствия связи основного модуля с Землёй произошло два события, о которых мы считаем нужным сообщить командиру экипажа. Обе ситуации требуют от нас соблюдения субординации, однако их внештатный характер не оставляет нам иного выбора, кроме как сообщить о них неформально: 1. После получения из лаборатории вашего сообщения был оперативно найден и проинформирован о вашем положении ваш потенциальный соулмейт; 2. Диспетчер, отвечавший за связь лаборатории с командным центром, не был уволен по причине его экстренной госпитализации с последующим подключением к аппарату ИВЛ². Надеемся на благоразумное принятие вами ситуации».

      Бёнхи читает это вслух, а сам, судя по удивлённо вскинутым бровям, даже не верит. Чимин, правда, не верит тоже — ну не может такого быть, чтобы тот самый шанс, один к девяти миллиардам, правда случился с ним! И с диспетчером, об этой глупой цифре рассказавшем.       Хотя если подумать…       — Неудивительно, — мгновение погодя шепчет Чимин, — что я стал реально задыхаться так поздно, несмотря на то, что кислород кончался уже давно.       — Неудивительно? — переспрашивает Бёнхи. — Ты считаешь это неудивительным?! Да это самое удивительное, что я видел!       — Имею в виду, что после сообщения штаба меня совершенно не удивляет, что я не испытывал недостатка в кислороде даже по прошествии большей части отведённого мне времени.       И Чимин ведь не знает даже пол своего соулмейта! Хотя он уже однозначно ценит его любого — не по умолчанию даже, не потому, что связаны и одну на двоих боль ощущают с детства, а потому что сегодня (у Чимина «сегодня» весьма растяжимое) они дышали одним воздухом на двоих, и добывал этот воздух для их лёгких лишь такой забавный, странный и далёкий предначертанный. Выкачивал из себя настолько сверх максимума, что у него от переизбытка кислорода наверняка заходили шарики за ролики.       Чимин знает наверняка лишь то, что человек, дважды спасший его — и от скуки, и буквально, — неглуп и, очевидно, молод. Ни глупые, ни чересчур взрослые люди не играют в панику в серьёзных переговорах, очевидно, умирая — они паникуют.       — Всё ещё смутно представляю, что такое случилось и почему ты не находишь это удивительным!       — Ну… — Чимин мнётся, думая, какие подобрать слова для разумного объяснения: фраза «он шутил, что достанет кислородную маску» адекватного доверия не вызывает.       Зато после ответа никто, по крайней мере вслух, не полагает, что их командиру какой-то забавный диспетчер привиделся. Он был! Есть в смысле. И благодаря тому, что он есть, до сих пор есть и сам Чимин.       — Видимо, мы дождёмся ответа, только когда закончится буря, — смеётся Доём, намекая, что стоит залезть в лабораторный компьютер.       — Я вдруг подумал, что я виноват перед своим предначертанным за произошедшее, — откликнувшись на его слова, не то в глубокой задумчивости, не то в уже ставшем ностальгическим забвении, отзывается наконец Чимин, — и написал просьбу в центр управления полётом. Типа «ребят, если будете на похоронах моего соулмейта, скажите, что я не специально» или что-то в этом роде. А мне кто-то ответил, что он на всякий случай достанет себе дыхательную маску. Потом он же написал ещё раз — сказал, что он нашёл баллон с кислородом, и попросил меньше двигаться… Я не знаю, это забавно? Чёрт, я умирал вообще-то! А он мне — незнакомому, по сути, человеку — по официальному и закрытому источнику связи рассказывал о том, что шанс нашей родственности один к девяти миллиардам! Мне было так… приятно? Знать, что я, может быть, на самом деле далеко не один и что тот крохотный шанс, о котором он говорит, — это не про то совсем, сколько нас погибнет, если я задохнусь, а о том, что мы выживем, если он сделает что-то настолько безумное.       Никто не понимает, о чём Чимин говорит. В глазах всего экипажа он только и читает недоумение и замешательство, но не видит и толики приятия, осознания всей глубины чувств, что он испытывает прямо сейчас. Он в этой глубине тонет, в то время как они даже не стоят у края.       Может, только Доём что-нибудь представляет, больше своё, чем общее, но хотя бы близкое к той правде, что теперь бьётся в груди Чимина.       Теперь Чимин хочет быть осторожнее вдвое и вместе с тем лучше — на его плечах не просто ответственность за ещё одного человека, которого он не знал никогда раньше, — на нём ответственность за того самого, уже спасшего их обоих. И задача Чимина — постараться не дать ему нового повода для волнений.

«Диспетчер Ли Гону будет повторно проинструктирован о правилах центра по возвращению на пост».

      Депеша совершенно грубая и официальная, не в пример предыдущей, но в ней Чимин замечает главное: имя. У того прекрасного, о ком он думал в свои будто бы последние минуты, есть не менее прекрасное имя — Ли Гону. Оно, очевидно, мужское, не самое изысканное, но и не затасканное (в отличие от его собственного) — простое и немного игривое, что ли.       Как и сам Гону, наверное.       Чимин заворожённо улыбается, думая, что раз с ним всё в порядке, то и с Гону тоже, и идёт в комнату отдыха — она одна больше всего блока с их спальнями, — чтобы там, в долгожданном безопасном уединении, поразмыслить о том, каков Ли Гону сейчас и каким он будет, когда они встретятся. К тому времени так много воды утечёт! Чимин вернётся уже к двадцати восьми, если вылетит сейчас.       Надувной диван слегка прогибается под тяжестью его тела, привезённая Доёмом с Земли игрушка «Хэллоу Китти» ложится под голову вместо подушки, и до сих пор ещё кое-как сдерживаемые мысли волной накрывают Чимина. Он не столько думает о том, что ждёт их, сколько мечтает.       В его представлении Гону — маленький, неловкий и очень смешной. И встречу с ним Чимин видит больше неловкой, чем романтичной — будто бы Гону вообще не создан для интимных и сокровенных первых свиданий. Будто бы он, такой смешливый и хрупкий, со всем необходимым наготове, нужен этому миру не для любви вовсе, а для того, чтобы проверять, всё ли со всеми ли хорошо, и глупо громко смеяться, отвлекая от невзгод.       Чимин не то что не знает достоверно, но даже догадывается лишь издалека — всего по двум уже ставшим частью их истории сообщениям.       Вдруг Гону такой, как Бёнхи, — добрый, сдержанный и очень большой? А шутит только от волнения. Или он такой же угловатый, молчаливый и понимающий до дрожи в пальцах, как Сану? И просто не видит грани между юмором и чем-то настоящим. Или вдруг!..       Чимин представляет, как однажды утром он, наконец ступив на твёрдую тяжёлую землю, обнимает Гону — тот взял бы выходной, и весь штаб знал бы причину тому. Сжимает в руках так бережно и крепко, как только может, гладит пальцами рёбра, за которыми те самые лёгкие, что дышали за двоих, и сотни раз просит не винить его за то, что едва не случилось. А Гону поднимает голову, улыбается, возвращая мыслями далеко не в бесконечно узкий оторванный от мира модуль, в котором Чимин впервые узнал, каково же на самом деле чувствовать его близость, а в широкое, как бескрайний космос, нежное, задыхающееся в собственной теплоте лето. И этой улыбке так хочется прошептать: «Я видел целую вселенную, но самая красивая — в тебе».       Погрузившись в нахлынувшие вдруг фантазии настолько, что от их реалистичности сводит приятной судорогой тело, Чимин даже не слышит сразу, что в помещении прибавилось душ — Бёнхи вежливо улыбается, пойманный с поличным, и не разрушающим момент шёпотом говорит:       — Тебе просили передать, что твой ненаглядный диспетчер уже отключён от аппарата, и если ты хочешь, его внесут в список близких гражданских контактов, с которыми мы поддерживаем связь…       Ближайшие земные сутки, когда им можно будет обменяться видеопосланиями с родственниками, будут уже совсем скоро, и вопрос, хочет ли Чимин получить что-нибудь от Гону, вообще не стоит — конечно, да. Пусть Гону ему в самом деле расскажет, каково это было — умирать от удушья, сидя в кислородной маске. Не шутки уже ради, не для красивой истории, а просто потому, что теперь Чимину кажется важным знать всё, что чувствовал Гону.       Они разделяют одну физическую боль даже на расстоянии миллионов километров — Чимин хочет разделить со своим спасителем и настигшую в момент осознания душевную.

***

      — Волнуешься? — уже пересаживаясь в челнок, спрашивает Доём — единственный, кто, пусть не разделяет чувств Чимина всецело, хотя бы представляет, каковы они на вкус и насколько греют предвкушением и детской неуверенностью душу.       — Я… я не знаю? Конечно?.. Я так часто говорил ему в последних сообщениях, что до сих пор удивлён тем, что мы наконец встретимся, что он не выдержал и рассказал о том, что почти наверняка знал, кто я, из-за постоянного ощущения перегрузки и перепадов давления… что после того, как начался полёт, у нас шансов оставалось всего один к трём, и он пошутил про девять миллиардов, просто чтобы не волновать меня на случай, если его план вкачать в себя ингаляционный баллончик и вызвать скорую не прокатит… Разве я могу не паниковать, зная, как много он сделал не то что до нашей встречи, а даже чисто ради?..       — Уверен, он волнуется не меньше твоего — человек, ко встрече с которым он так готовился, вернётся из относительно далёкого космоса на Землю уже через пару часов!       — Боже, не напоминайте это таким тоном, будто волнительно только тем, кто оставался там! — просит Бёнхи, усаживаясь в своём кресле бортинженера. — Я буквально испытываю панику за всех вас, нас, их и прочих вместе взятых! Меня шесть лет не было в пределах нашей орбиты!       — Какое совпадение! — смеётся Доём. — Нас тоже. Только, в отличие от тебя, нас ждал кто-то ещё, кроме бабушки и её трёх котов.       — У них есть имена!       Чимин прикусывает губу, гадая, будет ли он говорить с Гону так же непринуждённо когда-то, откидывается на спинку кресла — и вдруг почти до звёзд в глазах ощущает боль от пощёчины на лице. Удивлённо подскакивает и осматривает челнок, в котором всё остаётся неизменно, а чувствуя следом, как щеку обдаёт чем-то жутко холодным, понимает наконец, что это был Гону — не то будит его от фантазий, не то сам возвращается в реальность. Ту самую, где они наконец встретятся.