Забытый бог

Правда в том, что в Вей Юн что-то сломалось, пока она была на Курганах. Она не знает что. Не знает точно — когда. Но ей снятся прохладные белые руки, обнимающие ее за плечи, длинные пальцы на щеках, отводящие в сторону волосы. Ей снится глубокий и грубый голос другого человека. Ей снится горький аромат соленой воды, смерть, горе и полная ненависти и кровавой, яростной любви сила, укрывающая надежным коконом и защищающая от всего мира. В этих снах перед ней человек в черных одеждах, отороченных золотом. С тускло-золотыми глазами. С его руками на ее руках. С его улыбками на ее губах. Она не помнит — не знает — кто он такой. Но от этого только больнее. Война будто мимо нее проходит. Будто сон. Будто не она сражается, убивает и умирает сотню раз на дню от боли, которая стала нескончаемой после того, как из ее тела удалили Золотое Ядро. Вей Юн не помнит большую часть этого. Только черную флейту в руках и громкий, кровавый, яростный и отчаянный призыв к своим мертвым солдатам. Вставайте. Сражайтесь. Вы не можете остаться лежать, не можете просто принять случившееся. Вставайте, иначе не останется ничего. Вставайте, иначе останется только пепелище, залитое кровью. Только адский огонь и пустынная земля, по которой не пройдет больше нога человека. Вставайте, иначе… И перед глазами Вей Юн, даже не это поле битвы. Перед ее глазами огонь, смерть и кровь. Вот только не те, что в реальности. И падают на землю другие люди, а враги и вовсе людьми не являются. Вей Юн не знает этих людей, но падение каждого из них отдается отчаянной грустью в сердце. Она хотела бы умереть за любого из них. Она хотела бы быть сильнее, чтобы их спасти. Больше всего на свете она хочет знать — кто же они такие. Но для нее поет флейта. Громко, надрывно. Призывая и пробуждая, направляя атаку. И Вей Юн не может отвлечься, не может сосредоточиться достаточно, чтобы вспомнить. Она только знает, что должна идти. Вперед. И до самого конца… Это она и делает. Когда война заканчивается легче не становится… Наоборот. В мирное время и жить и дышать сложнее. Будто забился дым в ее легкие и никак не уйдет. Будто навсегда эта боль с ней. Всегда была и всегда будет. Ей больно, когда она надевает свои полночно-черные одежды с алыми вставками. Потому что это напоминание о чем-то далеком и важном. Ей больно, когда пальцы ее тянутся к поясу, чтобы схватить белоснежно-белый веер на светлом дереве, который должен теплом лечь в пальцы и согреть душу своей надежностью. Веер которого нет. Больше нет. Еще… Ей больно когда поворачивает она голову, чтобы поймать чужую улыбку, чтобы улыбнуться в ответ, посмеяться… Насладиться любовью и счастливым вниманием чужих глаз. Потому что нет никого за ее плечом, чтобы ответить. Чтобы смеяться вместе с ней. От этого странно-пусто в груди. Она просыпается пустыми серыми днями. Без слез и крика, но с искусанными до крови губами. Просыпается и встает на ноги, чтобы заново отстраивать мир. И работа заставляет на часы-минуты отвлечься от того, что бьется в голове и мелькает перед глазами. В конце концов, Вей Юн — главный ученик Цзян. Но даже это звание отдается старым как мир одиночеством в ее костях и тоской, затмевающей все остальное. Когда-то она любила Пристань Лотоса… Сейчас?.. Она сидит вечерами на мостках, наблюдая за тем, как кровавое яркое-золотое солнце тонет в темно-коричневых водах Юньменя. Она смотрит и думает о том, насколько же это неправильно. Пальцы ее касаются воды. Окунаются подушечки в теплые чистые озера, заставляя круги расходиться во все стороны… А Вей Юн скучает по неподвижной черноте необъятного океана. По ледяному прикосновению проклятой соли, стягивающей после высыхания кожу… Она скучает по тяжести, тянущей ее ко дну. Скучает по запаху. Горькому и соленому. Совсем не похожему на запахи цветущей воды, наполняющие ее дом. Это… Так странно! Так одиноко. Так отчаянно больно и тяжело. Иногда ей хочется… Поэтому Вей Юн пьет. Не потому, что ей нравится. Не потому, что наливают бесплатно. Не потому, что работать не хочется… И даже не из-за тоски по прошлому. Просто, когда алкоголь туманит ей разум, когда вино льется в глотку, оставляя кисло-терпкий вкус на губах… На несколько часов она может провалиться в благословенную пустоту. Забыть обо всем. Отогнать эти образы, танцующие по краям зрения и сводящие с ума. Отстраниться от боли и пронизанного яростью отчаяния, наполняющего каждый вздох и каждую секунду жизни. Напиваясь, она может забыть. Забыть войну, более страшную, чем ту, что она прошла. Она может забыть бесчисленные ряды воинов по обеим сторонам. Может забыть вспышки цветов чужих одежд и то, как люди, связанные с этими цветами падали. Падали и больше не вставали. Она может забыть вой флейты у себя в ушах, когда та звала их вперед. Когда требовала их верности, их силы, их безжалостной и всепоглощающей любви. Вставайте, кричала флейта в их головах. Вставайте. Продолжайте идти. Продолжайте сражаться. Нет никого кроме вас. Вставайте. Сражайтесь. Любите. Яростно, пылко, страстно. Сражайтесь и умирайте за эту любовь. За этот мир. Потому что вы — люди. Помнить об этом тяжело. Слишком тяжело. Поэтому Вей Юн с радостью проваливается в туман. Позволяет зыбкой дымке скрывать от нее все те кровь и безысходность, что пропитывают все ее мысли… Она просто не может жить с памятью о том, как одна за другой падали фигуры, не имеющие лиц, но ради которых билось ее сердце. Она помнит, как упал кто-то в ярком золоте и глубоко-красном цвете. Помнит, как пала женщина, облаченная в синее. Яркой вспышкой запечатлен в ее сознании момент, когда вместе, не раздумывая и не сомневаясь пали две ярчайшие звезды на поле боя — белая и ярко-красная. В то мгновение Вей Юн помнит только гнев и любовь. Такую любовь, что она причиняла ей больше боли, чем ненависть. Больше боли, чем раны, чем крики, сквозь сорванное горло… Эта любовь пронзила ее сердце, но не заставила ее остановиться. И Вей Юн двигалась даже когда все умерли. Даже когда надежда погасла. Когда смысла двигаться вперед не было, а кровь пропитывала землю под ее ногами и вокруг нее. Она шла по телам и ненавидела. Ненавидела, любила, печалилась. И флейта пела в ее сознании, а в пальцах был зажат веер. Забыть все это — счастье. Но Цзян Чен кричит на нее, возвращая к реальности. Снова и снова. Он трясет ее за плечи и спрашивает, что же не так. Ее добрая, нежная шицзе взволнованно навещает ее каждое новое утро, принося отвар от головной боли и качая головой в расстройстве. Все это возвращает ее к реальности и неопределенности. К туманным, зыбким воспоминаниям и постоянной двойственности. У шицзе мягкая улыбка, нежные руки и легкий, тихий голос. А Вей Юн представляет на ее месте человека в белом. С каштановыми волосами и ласковыми глазами. Человека, который просто подал бы ей стакан воды, посмотрел бы внимательными светлыми глазами и позволил бы быть собой. Губить себя, как хочется… Но все равно, каждое мгновение был бы рядом, чтобы помочь, когда дадут шанс… Вей Юн ненавидит все это. Ненавидит крики и ссоры. Эти воспоминания. Ненавидит боль в груди, в том месте, где когда-то было Ядро. Такую сильную боль, что порой она в прямом смысле не может дышать. Не может двигаться. Только замирает на месте, сжимая зубы, лишь бы не выть от боли и ждет. Когда же пройдет. Когда же станет легче. Она ненавидит неправильность ее мира. Неправильность ее дома. Она не может терпеть то, как ей хочется, чтобы вместо прекрасных строений Пристани перед ней оказался город с позолоченными дворцами. Или полный полумрака и влажной прохлады дом, одинокий и тихий… Или даже крохотный храм с парой циновок, столом для подношений и плохонькой, маленькой печью. Что угодно только не это место, которое ощущается как дом, но на самом деле неправильное-неправильное-неправильное. Хуже всего ей становится… Когда ее все же находит Цзян Чен. Вей Юн его избегает. Сбегает от него как может. Прячется в Пристани. Долгие часы проводит в воде, плавая в дальних озерах… Уходит в леса, чтобы вечерами заставлять свою флейту петь печальные, тоскливые песни, спрятавшись в ветвях одного из раскидистых, крупных деревьев… Когда он ее находит… Вей Юн любит своего брата. Он то драгоценное немногое, что осталось у нее от того подобия семьи, что вообще было. Она любит Цзян Чена всем сердцем… Но когда он кричит на нее… Когда он кричит, покрасневший и полный ярости, когда спрашивает, что черт подери с ней не так, если ей плевать не только на дом, не только на семью, но даже на Стигийскую печать… Вей Юн не может ему ответить. Ее брат — константа ее мира. Ее брат — пылкий, живой, горящий… Сломленный, но все равно идущий вперед — это то, что будит ее. То, что сильнее всего влияет на ее расколотый разум. На ее расколотую душу. Ее брат приходит к ней… Кричит на нее… И ее голова разрывается на части от чужих криков, от не ее воспоминаний… От обрывков чужих разговоров и отчаяния, более горького, чем смерть. И она кусает губы. Кусает губы в кровь, закрывает глаза, чтобы скрыть собирающиеся в них слезы… Она дышит через воспоминания, царапая ногтями ладони, руки… И не находит в себе сил, чтобы сказать ему, что Курганы что-то безвозвратно сломали внутри нее. Что они что-то в ней разбудили. Что-то древнее, изломанное, искалеченное… Что-то мертвое. Бывшее мертвым тысячелетия и должное таким оставаться. Она не может сказать ему, что ее не должно быть здесь. Что она должна быть мертва. Лежать в земле рядом с другими своими братьями и сестрами. Та часть ее, которая прожила с этим мальчиком, с этим высокомерным идиотом… Эта ее часть бьется и воет внутри, отказываясь причинять боль. Эта часть еще сильнее разжигает головную боль, пока любовь — такая разная и к таким разным людям — борется внутри. Поэтому не может сказать, что в костях ее гудит песня, непонятная никому другому. Не может сказать, как тянет ее на Курганы — проклятое, омытое кровью богов место. Как флейта плачет под ее пальцами. Как кричит она в ее голове. Как может Вей Юн рассказать ему о марше полном жертвенной готовности сложить голову за мир? Как может она объяснить ему — тому, кто еще недавно потерял все и дом, и семью, и Орден — боль, отчаяние и ненависть ко всему живому за то, что ее дорогим людям — не Цзянам — нужно умереть? Что они умирают у нее на глазах, а она идет вперед и живет? Живет одна. Совершенно одна на пепелище. Но с песней мира в ее душе, в ее голове. С этим безликим, но нежным голосом, который говорил ей, что она может быть любой, что она может любить и ненавидеть, молиться или проклинать небеса… Но что она также как и все остальные горит. И пламя горит в ее душе, подпитываясь этими чувствами… Вей Юн не думает, что это вообще можно объяснить. Это слишком много для человека. Это слишком больно, чтобы пережить. Вей Юн не может рассказать об этом своему глупому, ранимому брату с его хрупким сердцем и готовностью защищать сестер. Она не способна взвалить еще и свою боль на его плечи… Что будет, когда его глаза потухнут, наполнятся виной и жалостью после того, как она расскажет, что Курганы разрушили ее сильнее, чем все остальные думали?.. Она лишь кривит губы. В чем-то горьком. В чем-то непохожем на улыбку. Где-то внутри нее ревет пламя полное любви, страсти и горя, которое не смогла утихомирить даже смерть. Горя, сметающего все на своем пути. Уничтожающего врагов, союзников, ее саму. Ее душу… Готовое уничтожить весь мир… Это горе заползает в ее кости. Наполняет собой ее кровь. Оно отражается в ее глазах… Горе. А еще, война, смерть, кровь и боль. Бесконечное поле сражений… Трупы, по которым она шла вперед и белые одежды, изукрашенные красным… Испачканные ее сапоги. Белый веер с каплями крови, что она сжимала в своей руке. И все, кого она любила лежали на том поле и под ее ногами, пока она шла вперед, не зная толком куда идти. Никого в целом мире не осталось, кто знал бы ее и любил ее. И даже похороны для них подобающие у нее не было возможности провести, потому что их были тысячи, а она была одна. Она была одна и ее душа кричала от боли, ее тело было разбито, и она умирала, пусть и все еще оставалась в живых. Она в конце концов упала. Упала и сидела на коленях перед его телом. Она упала и не могла больше подняться. Кровь стекала по ее рукам, по ее груди и спине. И она положила его голову себе на колени, всматриваясь в белое лицо, обезличенное смертью. Она ласково скользила пальцами по знакомым чертам лица и улыбалась, пусть улыбка ее и была полна горя-отчаяния-одиночества, а по щекам текли слезы. Она перебирала его волосы, темные и красивые, стирала следы крови с его лица, с его губ. Целовала его лоб, его щеки, его длинные темные волосы. Его руки, которые когда-то так надежно обнимали ее. Которые защищали ее от мира… Руки, которые когда-то доставляли ей страдания. На которых была кровь ее семьи… Но которые она полюбила. Она сидела рядом с ним. Он был холодным. Таким же холодным, как и раньше. Но в нем больше не было жизни. В его теле не пела сила и не билась она вместе с ритмом мира, который поднимал их на бой. Она сидела с ним. Она сидела в окружении павших. И она была одна. Она была брошена. Оставлена в одиночестве в этом мире. И каждый из них умер, но она осталась и это было неправильно, но это было. Глаза Цзян Чена гневные и темные от злости. Но он жив. И глаза его живые. И Вей Юн не может найти в себе силы, чтобы сказать ему, что все дело в том, что она больше не жива. Что она когда-то жила. Что она когда-то умерла. И умерла в одиночестве. Последняя из своих людей. Так и не нашедшая дороги к ним за тысячелетия блуждания в темноте. Она не может сказать своему нежному, юному и такому сильному брату, что она скорбит. Что она оплакивает свой народ, который ушел и оставил ее. Что она, даже с ними… Даже с Цзян Ченом, даже с Цзян Яньли… Даже с их шиди… Совершенно одна. Одна. Навсегда.