Жди меня, я приду этой осенью, когда завянут все цветы

Юнги медленно и с трудом восстанавливался. Несмотря на то, что в коме он провёл всего четыре дня, всё равно пробуждение было сложным. Он не мог вспомнить пару дней до операции и что было потом. Юнги казалось, что он лёг спать и проснулся через неделю в мире, где больше не было Габби и где Хосок превратился в тень. Его нога по-прежнему ныла, по ночам под коленом поселялась тянущая боль. Зато внутренности больше не стягивало стальным кольцом. Временами Юнги просто лежал, положив ладонь на грудь, и дышал, наслаждаясь каждым глубоким вдохом. Воздух спокойно и легко проходил внутрь, и от переизбытка кислорода слегка начинала кружиться голова. Он не мог поверить, что наконец избавился от этого бремени, что больше не нужно считать прожитые дни и гадать, сколько ещё осталось. В голове и в сердце стало так пусто, как в огромном зале, где гуляет ветер и эхо улетает под самые своды. Хосок всё время оставался рядом, кудахтая и хлопоча, как курица-наседка. Юнги относился к этому с пониманием, ощущая лёгкий отзвук вины, словно сам выбрал впасть в кому. Намджун и Чонгук выглядели до отвратительного влюблёнными. Последние ростки ещё были внутри Чона, но тот будто совсем об этом не думал. Он больше печалился из-за смерти Габби, хмурил брови и закусывал губы. Но иногда, глядя на Намджуна, будто забывал, что должен грустить и расплывался в глупой нежной улыбке. Юнги мысленно прощал его за это. Невозможно долго скорбеть, когда тебя самого распирает от счастья, от нового чувства. Намджун тоже вёл себя как влюблённый дуралей. И всем было очевидно, как им хочется всё время друг к другу прикасаться, смотреть, говорить. Чонгук после каждой фразы невольно оборачивался к Намджуну, будто спрашивая глазами: «Я ведь прав? Ты думаешь так же, как и я?». Юнги немного завидовал им, казавшимся ему теперь моложе на целую жизнь. Зато рядом с ним был Хосок, милый и добрый, такой же постоянный, как восходы и закаты. У него был измученный вид, но стоило ему поймать на себе взгляд Юнги, как на губах тут же расцветала широкая улыбка. — Не нужно быть таким добрым ко мне, — сказал Юнги на третий день после пробуждения, когда Хосок вместо медсестры принёс ему завтрак. Он поставил низкий столик прямо на кровать и удивлённо похлопал ресницами. — Почему? Юнги поймал его ладонь и прижался к тыльной стороне щекой. Хосок замер, приоткрыв рот. Тёплое дыхание обогрело кожу. — Потому что… потому что у меня ощущение, что я этого не заслужил. Не заслужил всей твоей заботы, которую ты мог бы отдать кому-то получше. — Неправда, — Хосок присел на край кровати и мягко отнял руку. — Я делаю то, чего хочу сам. — Спасибо. Спасибо за то, что ради меня поставил жизнь на паузу. — Ага, не за что, — хрипло отозвался Чон и шумно прочистил горло. — Мама звонила вчера вечером, когда ты уже лёг. Очень беспокоится, хочет, чтобы мы поскорее приехали. Ей тоже не верится, что ты выздоравливаешь… совсем-совсем выздоравливаешь. — Я очень по всем соскучился, скорей бы… — Юнги осёкся. Дома он впервые увидит Хёнсока. Что произойдет в этот момент? Вселенная взорвётся, или, наоборот, не будет ничего, кроме воспоминания о былых чувствах? Прислушиваясь к себе, Юнги ничего не чувствовал, ни боли, ни радости. Хёнсок больше не занимал его мысли каждую секунду, не стоял призраком при каждом разговоре с Хосоком. Напоминания о нём не всплывали в каждой строке прочитанных книг, в каждой реплике девчачьих фильмов о любви. После операции жизнь не стала абсолютно простой и понятной, как широкая мощёная дорога, что видна до самого горизонта, но в ней стало меньше трудностей, будто немного рассеялся туман над извилистой лесной тропинкой. Прежде, чем его выпишут, должны пройти похороны Габриель. Её тело всё ещё обследовали, а госпожа Мартен приезжала каждый день, чтобы получить очередной отказ на транспортировку дочери. Юнги хотел бы попрощаться с Габби как все, но, скорее всего, его не отпустят. — Что? — чутко спросил Хосок. — Почему она не дождалась меня? — Юнги сглотнул ставший в горле ком. — Она должна была. — Габби? Не вини себя, никто ничего не заподозрил. Она ведь заходила к Намджуну и Чонгуку вечером накануне и вела себя как обычно, они вообще ничего не почувствовали. — Может быть, она бы пришла ко мне? Что, если то, что случилось со мной, стало для неё той соломинкой, что переломила спину верблюду? — Ты не можешь отвечать за других, Юнги, — Хосок придвинулся к нему, прижался к боку и положил голову на плечо. — Она такая маленькая… была. Не могу привыкнуть. — Понимаю, — он взял Юнги за руку и переплёл их пальцы. — Я видел, как ты к ней привязался, поэтому очень тебе сочувствую. Хочешь немного банальностей? — Валяй. — Габби наверняка стала очень яркой звёздочкой и теперь будет освещать чей-то путь. А может, ей не захочется быть там в темноте и пустоте, и она переродится такой же забавной и милой, как и была. Юнги не заметил, как по щекам побежали слёзы. — Скажи ещё. — Может, мы встретимся вновь. Не сейчас, так ещё через жизнь. По-настоящему близкие нас не оставляют, они остаются присматривать и оберегать. Он уткнулся в плечо Хосока и тихо на одной ноте завыл. Все говорили, что он больше ничего не почувствует, что все чувства умрут. Но почему же так больно? Хосок крепко обнял его и погладил по голове, как ребёнка. — Не плачь… не плачь, пожалуйста, мой сильный Юнги… мой родной. В его осторожных объятиях было уютно и спокойно, Юнги погладил пальцами шершавую ткань поношенных джинсов. Хосок пах домом, чем-то неуловимо с детства знакомым, как ласковые лучики весеннего солнца, которое не обжигает, а согревает мокрую, сонную после зимы землю. От этого света на носу расцветают веснушки. Юнги обнял Хосока крепче, обвивая руками тонкую, почти девичью, талию. — Ты исхудал… — негромко заметил он. — Как и ты, друг. — Я хочу домой, к нашей работе… хочу вернуть старую жизнь только для тебя и меня… если ты, конечно, не захочешь построить что-нибудь новое. — Куда же я от тебя? — Ну не знаю, встретишь кого-нибудь, влюбишься и оставишь меня. — Не для того я с тобой столько лет по больницам мотался, чтобы так просто отпустить. Теперь тебе никогда от меня не отделаться, — улыбнулся Хосок. Юнги прижался к нему теснее, хотя казалось уже некуда. — Мы успеем вернуться до весны? Хочу увидеть, как зацветут первые цветы. — Если ты очень постараешься выздороветь, а для этого надо есть, — Хосок вновь придвинул к нему столик с едой и сам взялся за ложку. — Давай, за маму, за папу, за лучшего друга… Юнги рассмеялся и послушно открыл рот, в этот раз больничная еда показалась ему необычайно вкусной. Чонгук осторожно заглянул за приоткрытую дверь. В палате Габби всё было убрано, как будто там никогда и никого не было. Будто бы она не провела там долгие месяцы. Исчез беспорядок с письменного стола и неровные стопки книг с подоконника. Вещи не свисали со спинки стула, и не стояла на тумбочке у кровати позабытая баночка кислотно-зелёного желе. Всё казалось чистым до стерильности и ужасно неуютным. Потолочный вентилятор лениво крутился, с него исчез яркий кушак от халата. Посредине комнаты стояли два больших чемодана с поднятыми ручками, словно уже наготове. Женщина сидела на стуле около перестеленной белоснежным бельём кровати. Она не плакала, только комкала в руках плотный хлопковый платок с вышитыми инициалами: «Г.М.». Она обернулась, когда Чонгук просочился внутрь. — Здравствуйте, — неловко сказал он, не зная, как ещё начать разговор. Она кивнула. Чонгук крепче перехватил свою крупногабаритную ношу, зашуршала грубая крафтовая бумага. — Я пришёл сказать, что… Он замолчал. На самом деле он вовсе ничего не хотел бы говорить. От смущения казалось, что госпожа Мартен видит, как его колотит. Но тут она сама заговорила: — Так ведь не должно быть… да? Не должны родители хоронить детей, — и Чонгук вздрогнул. — Это неправильно. Жизнь не должна быть такой. — Да… — выдохнул он, но госпожа Мартен, кажется, не обратила внимания. — Они упаковали её вещи, — она кивнула на чемоданы. — А куда мне их теперь девать? Там её одежда, украшения, какие-то тетрадки с записями, книги. Неужели мне стоит всё это хранить? Они думают: однажды я взгляну на них без боли? Я что могу когда-нибудь забыть, что потеряла ребёнка? Чонгук опустил голову и молчал, пока она смотрела на него покрасневшими глазами. Подними он голову, прочитал бы в них мольбу о хоть какой-то надежде. Госпожа Мартен всхлипнула и отвернулась, только тогда Чонгук смог заговорить. — Я не… Я не буду вам лгать, что полностью разделяю вашу боль, потому что это невозможно. Не могу даже представить, каково это. Скажу только, что Габби была прекрасным другом, она была полна любви и сострадания к людям. Знаю, как она переживала за Юнги и была бы счастлива, что он поправляется. Она так сильно любила вас и вовсе не хотела бы видеть, как вы страдаете, госпожа Мартен. Она вздохнула глубоко и кивнула, всё ещё гипнотизируя несмятую постель. Чонгук вытер вспотевшие ладони о штаны и подошёл на несколько шагов ближе. — Не могу привыкнуть к тому, что она не вернётся, — сдавленно проговорила женщина. — Всё кажется, что сейчас вбежит в палату, обнимет и снова застрекочет о том, кого сегодня встретила. Никак не могла на одном месте усидеть. Почему именно она? Почему моя девочка? Она написала мне, чтобы я не винила себя, а кого же мне тогда винить? Чонгук покусал губу, но, похоже, его ответ и не требовался. Госпожа Мартен снова взглянула на него и тут заметила объёмный свёрток. — Что это? — А, — будто опомнившись, отозвался Чон. — Это вам. Портрет Габби, который я нарисовал. Ей он понравился, может, понравится и вам. — Спасибо, — бесцветно сказала она. Чонгук прислонил упакованную картину к кровати. — Госпожа Мартен… — он помедлил, внутренне принимая решение. — Если вам ненавистны эти вещи, то я могу их забрать. Не себе, конечно! Просто раздам. Она смерила его задумчивым взглядом. — Похороны на следующей неделе, вы придёте? — Я не уверен, что меня отпустят… Кажется, госпожа Мартен его не слышала, вновь погрузившись в странное оцепенение. Будто вспышка активности высосала из неё остатки сил. Она опустила плечи и почти уткнулась носом в колени. Чонгук ещё постоял, а затем попятился к выходу. Её последняя фраза нагнала его уже в дверях. — Заберите их… заберите вещи, не хочу ничего видеть. Пусть они лучше скорее отдадут мне моего ребёнка. Чонгук вернулся за чемоданами, попрощался негромко и ушёл, оставив её наедине с невыразимым, всепоглощающим горем. На следующий день Намджуну нужно было поработать, и он ещё затемно уехал в бизнес-центр в Брайтоне. Утром Чонгук прошёл все нужные процедуры, количество которых вовсе не уменьшилось, несмотря на значительные улучшения. А после обеда он, включив музыку для настроения, стал разбирать вещи, раскладывая их по разным стопкам. За этим делом его и застали Юнги и Хосок. Чонгук сидел на полу, скрестив ноги и подпевая: — «Сыграй нам песню, ты ведь пианист…» — и паковал одежду в пакеты. Рядом высилась шаткая пирамида из книг и блокнотов. — Билли Джоэл? Серьёзно? — скривил губы Юнги. Хосок бросил на него предупреждающий взгляд и устроился рядом с Чонгуком. — А что? — младший поднял брови. — Мне нравится. — Ничего, — Мину расхотелось его дразнить, слишком уж у Чонгука был невинный и трогательный вид. Юнги выудил из стопки книгу и опустился в кресло, притулив рядом трость. — Что ты делаешь? — Разбираю вещи Габби, её мама попросила. Она не хочет вести их с собой. Поэтому я сортирую, какие куда стоит отдать. Одежду — в приюты, книги — в библиотеку. Как попало сложенные вещи, вываливающиеся из распахнутого чемодана, походили на внутренности животного, которому распороли брюхо и бросили умирать. Удручающая картина. Юнги пролистал несколько страниц подросткового романа про любовь. А Хосок потянул из горы шмоток штаны и стал аккуратно складывать. — Вы только послушайте, — через несколько минут обратился к ним Мин и стал зачитывать: «…родилась надежда, что Хейзел умрёт, не узнав, что я тоже умираю. Но я тут же захотел, чтобы она ещё пожила, и мы успели влюбиться друг в друга. Полагаю, я реализовал своё желание. Я оставил свой шрам… Я люблю её. Мне так повезло, что я люблю её, ван Хаутен. В этом мире мы не выбираем, будет нам больно или нет, старик, но у нас есть возможность выбрать, кто именно сделает нам больно. И я своим выбором доволен. Надеюсь, она тоже». Разве так бывает в реальности? Чонгук пожал плечами: — Что именно? — Кто-нибудь произносил такие слова вслух на самом деле или это просто выдумки писателей и сценаристов? — Наверное, это было бы очень смущающе, сказать подобное, глядя человеку прямо в глаза, — заметил Хосок, завязывая ещё один небольшой пакет с вещами. — Ну, может быть, в темноте, лежа в кровати… играет тихая музыка, свечи и всё такое… — томно протянул Чонгук и мечтательно прикрыл глаза. Хосок хихикнул и кинул в него свёрнутыми в шар носками. — Что это за книга вообще? Юнги показал им обложку с названием. — Умирающая девочка читала книгу про умирающую девочку. Чонгук издал долгий вздох. — Не печалься, она не так уж плоха. Сплошная трагикомедия, которая вдохновляет ценить каждый отпущенный день. Тут есть пометки на полях… — Юнги ещё полистал страницы. — Можно… можно мне её забрать? — Думаю, да. Одной не пристроенной вещью меньше. — Хочешь, я заберу и остальные? — он указал на стопку. — Бери, только их тоже нужно рассортировать. Тебе ведь не нужны учебники за девятый класс? Юнги кивнул и вновь углубился в книгу, время от времени зачитывая ещё куски или хмыкая под нос. — Юнги хён, — как-то нерешительно позвал Чонгук, когда первый чемодан опустел. — Ммм? — отозвался Мин, шелестя страницами. — Было… больно? — Что? — Юнги, заложив пальцем страницу, посмотрел на Чонгука. Хосок насторожился, будто пёс, почуявший опасность, настолько призрачную и неясную, что пока рано скалить зубы. — Операция, — пояснил Чон коротко, потому что всем и так было понятно, о чём речь. — Я не вижу разницы, а ты что-нибудь чувствуешь? Мин помолчал, остальные ждали ответа. Хосок несколько раз сложил и скомкал футболку. Чонгук осторожно протянул руку и остановил его судорожное дёрганье. Он мягко покачал головой, а Хосок кивнул с благодарностью и вцепился в его руку дрожащими ладонями. — Сама операция — это не больно, конечно. Для меня это было как: заснул и проснулся. Только не понял, почему не могу встать с постели, почему всё тело одеревенело. Но мне кажется, я ещё не видел всех последствий. — Ты ничего не чувствуешь? — Как сказать… — задумчиво отозвался Юнги. — Ощущение, словно я что-то забыл. Знаешь, как бывает, когда уходишь из дома, оставив включённый утюг или не закрыв дверь? Целый день тебя щекочет какое-то странное чувство. У меня так же, будто я оставил позади что-то важное. Умом, конечно, я всё понимаю, но… — Угу, — угрюмо кивнул Чонгук, но Мин его остановил. — Я не жалуюсь и не жалею. Я теперь могу дышать, спать могу без кислородной маски, колено почти не болит. Меня не тошнит по утрам, и не идёт горлом кровь. Чувствую себя разбитым, как бывает после долгой и тяжёлой лихорадки, когда руки и ноги трясутся от слабости. Но… мне лучше. — То есть ты ни капельки не жалеешь? Юнги задумался, посмотрел на Хосока долгим пронизывающим взглядом, который Чонгуку было не понять. — Да. Жизнь лучше, чем смерть. Один лучше, чем ноль. Для кого-то жизнь без любовных волнений была бы жалкой и неполной, но не для меня. Любовь никогда меня не определяла и теперь не будет. Есть, — ещё один долгий взгляд на Хосока, тот опустил глаза, нервно теребя край рубашки, — кое-что поважнее этого. Я говорил это раньше, а теперь только убедился. — Хорошо, — просто ответил Чонгук, возвращаясь к упаковке вещей. — Наверное, это важно, — задумчиво, будто самому себе, продолжил Юнги, потирая пальцем подбородок. — Знаешь, ты ведь не чувствуешь свою печень, почки или лёгкие, если они не болят, так? Будь внутри просто один огромный орган, мы бы не чувствовали разницы. Вот и я теперь ничего не чувствую, кроме отсутствия боли. Мне не больно. То ноющее, бесконечно давящее чувство прошло. Но я не знаю, что будет дальше. Они закончили только к вечеру: одежда была разобрана по пакетам, книги — по стопкам и крепко увязаны бечёвкой, откровенный мусор отправился в бак. Маленькие стеклянные безделушки — фигурки животных — Чонгук решил оставить себе. И ещё он оставил у себя, но не стал читать пухлую розовую записную книжку с потрёпанными листами. Подпись под обложкой ясно дала понять, что это был личный дневник. Его Чонгук засунул глубоко в тумбочку. Нагруженные книгами Хосок и Юнги вышли в коридор. Они не спешили, Мин чуть прихрамывал, засунув трость под мышку. Было пусто и тихо, впрочем, как и всегда. Серые тени ранних сумерек падали на плитки пола, рождественский снег за окном сменился ледяным дождём. — Зачем тебе всё это? — наконец, спросил Хосок. — Не хочу забывать, — сразу ответил Юнги, будто ждал этого вопроса. — Скажи, мы снова будем жить вместе? — Думаю, да, если ты так хочешь. — А квартира будет та же? — Сомневаюсь, за два года её уже снял кто-то другой. Я вывез все наши вещи к родителям. — Ладно. Хочу оставить все эти книги в нашей новой квартире, чтобы точно не забыть ни о чём. Буду помнить, кем я был и кем я стал, кто был со мной и кого больше не будет. — Психологи советуют отпускать прошлое. — Если оно связано со страданиями, а я не собираюсь больше страдать. Они остановились на площадке между этажами, Юнги сгрузил книги на подоконник и позвал: — Хосок-а… — Чего? — Прости за то, что наговорил перед операцией, — Юнги потянулся и коснулся кончиками пальцев тыльной стороны его ладоней, державших книги. Руки задрожали, стопка зашаталась, Мин крепче сжал его кисти, не дав всё уронить. — Ты вспомнил? — Недавно… да. Я не должен был так говорить. Это было жестоко, а я никогда не хотел быть жестоким с тобой. Я был грубым и злым, а всё потому что очень боялся. Можешь простить меня? — Да не за что… — с досадой проговорил Хосок. — Я же и так всё знаю и понимаю тоже. — Нет! Есть за что. Я теперь гораздо лучше это вижу… — Не надо, — вздохнул Хосок обречённо. — Так только хуже. — Не надо быть таким добрым… пожалуйста, а то я чувствую себя последней сволочью. Я изо всех сил пытаюсь извиниться, а тебе не нужны мои извинения. Тогда что же ты хочешь? Он снова погладил тонкие, но сильные запястья, будто рассчитывал через кожу получить ответ, но Хосок лишь отступил назад, словно отказываясь от его прикосновений. Юнги сжал зубы и шумно вдохнул через нос. — Чтобы у нас всё было хорошо, — ответил Чон. — Мы не будем никуда торопиться, ладно? Ты выздоравливай, а я буду рядом. Мы ещё обо всём успеем наговориться, когда вернёмся домой. — Как хочешь, — Юнги вновь подхватил книги с подоконника и стал медленно спускаться по ступенькам. — Может, нам и правда ничего не надо выяснять. Нужно просто жить день за днём. Пусть жизнь сама решает, куда мы плывём по течению. — А говоришь, никто не произносит пафосных речей в реальности, — фыркнул Хосок у него за спиной. — Ну извините, что меня потянуло на такое, больше не буду. — Да нет уж, продолжайте! — Ой, заткнись! — ухмыльнувшись, велел Мин. Они выехали из института ещё в сумерках, когда холодный утренний воздух казался синим. Намджун сидел за рулём взятой напрокат машины, невозмутимо справляясь с левосторонним движением. Чонгук, устроившийся на пассажирском сиденье, выполнял роль штурмана, хотя Ким, похоже, в этом не нуждался, и заодно развлекал водителя тихим разговором. Юнги дремал, положив голову на плечо Хосока. А тот смотрел в окно на мелькающие указатели населённых пунктов и скоростных ограничений. Он никогда не водил машину так лихо, будто совсем ничего не боялся. Вскоре унылые зимние поля грязно-жёлтого цвета с ноздреватыми островками тяжёлого снега остались позади, они помчались вдоль моря. Дул порывистый ветер, по воде шла сильная рябь. Казалось, что Хосок прикрыл глаза, а в следующую секунду они уже остановились в очереди за красной машиной. Их чёрный Мерседес, словно лошадь в стойле, оказался зажат между белых отбойников. Намджун уже оплатил билет, теперь они медленно пробирались к бело-синему запылённому поезду. Впереди человек в кислотно-жёлтом жилете руководил посадкой. Он махнул рукой, и все машины замерли, ещё взмах — красная Тойота свернула в металлическое нутро поезда. Намджун нетерпеливо побарабанил пальцами по рулю. — Думаешь, опоздаем? — Чонгук с любопытством крутил головой. — Не должны. По указанию человека в форме они проехали на второй этаж поезда вдоль белых стен с маленькими окошками. Когда состав тронулся, Чонгук первым вышел из машины и подскочил к окну. В этот момент будто вспомнив, что самый молодой в компании, и вёл себя на свои 26 лет. Проезд на поезде через Ла-Манш по подземному туннелю невероятно его взволновал. Намджун подошёл к нему и остановился сзади, почти касаясь щекой щеки. Поездка длилась всего чуть больше получаса. Юнги так и не вышел из машины, Хосок оставался с ним. И Намджуну казалось, что они с Чонгуком отправились в путешествие только вдвоём. Он не думал о поводе, который увёл из института, а только о синей водяной глади, расстилающейся за окном, и о человеке рядом. Намджун обвил талию Чонгука руками и подул на шею, заставив того чуть покраснеть. На открытой воде наверняка дул пронизывающий ветер, от которого промерзаешь до самых костей. Но внутри поезда было тепло и даже уютно. Их немного покачивало. — Поедем куда-нибудь, когда всё закончится? — Например? — Не знаю, куда захочешь. — Хочу скорее вернуться домой и всё. Жить обычной жизнью… — Надеюсь, в этой жизни будет место для одного старика? — Всегда, — ответил Чонгук так тихо, что его слова почти заглушил шум поезда. — Я не смогу забыть то, что вы сделали для меня. «Благодарность, да? Но лучше бы это была любовь», — мысленно отозвался Намджун и потёрся щекой о его щеку, чувствуя захлёстывающую нежность. Чонгук прикрыл глаза, умостив затылок у него на плече. Прозвучал сигнал, что поезд скоро прибудет, поэтому они поспешили вернуться в машину.