Тишина

Ночь не создана для молчания. Большинство поэтов, вероятно, не согласятся с этим утверждением, как, впрочем, и большинство чувствительных тонких натур, что вздыхают теми самыми ночами над особенно удачными строками гениев древности или со скрипом водят пером по бумаге в надежде создать что-то созвучное красоте минуты и собственному возвышенному настроению. Однако именно ночью, когда замирает дневная суета и притухает свет, и за окном отражаются звезды в каплях росы или снежных шапках, и по полу пляшут длинные бело-желтые полосы, — именно тогда каждый незначительный трудноуловимый звук наливается силой и наполняется смыслом. У Олафа хороший слух, и зимние ночи Старой Придды временами кажутся даже слишком громкими. Переклички патрулей, стук копыт по камням мостовой, возгласы редких прохожих, треск горящих поленьев в камине — весь этот привычный фон с исчезновением отсвета последнего солнечного луча превращается чуть ли не в какофонию, добавлять в которую лишние ноты почти больно. По крайней мере, когда рядом Вальдес. Вальдес, мелодично мурлычущий что-то себе под нос; Вальдес, вскрикивающий коротко каждый раз, когда Олаф зарывается пальцами в растрепанные черные волосы; Вальдес, вздыхающий с предвкушением, прежде чем коснуться губами обнаженной кожи. Именно эту симфонию Олафу хочется слушать до самого рассвета, не отвлекаясь на посторонние звуки, и именно этой симфонией он наслаждается так, как никакими, даже самыми интимными, ласками. Ночами Олаф молчит. А Вальдес — улыбается, упрямо и немного азартно. Прихватывает зубами кожу над ключицами — и чуть слышно, на грани уловимого, всхлипывает, разрывая контакт. Легко, едва касаясь, проводит короткими ногтями по животу — и удовлетворенно стонет, когда Олаф выгибается навстречу этим движениям. Обводит языком головку, скользит в сочащуюся смазкой щелочку, дотрагивается до уздечки, медленно спускается к основанию и возвращается обратно, чтобы повторить все снова, и не один раз. Дразнит. Олаф ловит шалые искры в полузакрытых черных глазах и сдерживает не столько стон, сколько улыбку. Молчание дается легко, тем более что Вальдес снова стонет — на этот раз нетерпеливо, от своих игр он сам всегда теряет голову быстрее любовника — и размыкает губы, принимая напряженную плоть. Одна его рука ласкает мошонку, а другая спускается ниже, и скользкие пальцы касаются входа. Олаф подается вперед — не столько просьба, сколько поощрение. Вальдес довольно ахает с набитым ртом — вибрация передается по стволу к яйцам, и это — тоже звук, очередная нота ночной симфонии, и Олафу все-таки приходится закусить губу, чтобы сдержать собственный стон. Теперь, когда в постели им больше почти не нужны слова, Олаф чаще всего молчит. Молчит, когда ласкает Вальдеса, и даже когда Вальдес ласкает его; молчит, когда тот входит в его тело — и не важно, как это происходит, быстро и резко или медленно и плавно; молчит, когда Вальдес двигается в нем и терзает короткими жалящими поцелуями чувствительную шею. И только в самом конце вскрикивает, громко и протяжно — финальный аккорд теперь уже общего произведения, — и Вальдес победно рычит, кончая, и утыкается лбом в его плечо. А потом устраивается рядом и долго водит рукой по груди любовника, на которой медленно проступают следы его давешних «напрасных» усилий. — Мне кажется, или вам нравится надо мной издеваться? — смеется он хриплым, сорванным голосом. — Возможно, — с улыбкой тихим шепотом откликается Олаф, притягивая Вальдеса ближе, вслушиваясь в затухающие звенящие ноты его голоса, перебирая в памяти отголоски его жадных нетерпеливых стонов — именно в такие ночи куда более жадных и нетерпеливых, чем тогда, когда Вальдес отдается сам. Засыпая, Олаф думает о том, что, наверное, именно поэтому даже не пытается объяснить Вальдесу природу своей странной причуды — своей молчаливости. Просто — вне зависимости от обстоятельств — из всех ночных ролей ему куда больше по душе роль слушателя.

Конец