Целовать нельзя

      Все у Ньюта в последнее время из рук валится. Он собирает ромашки, чтобы засушить их между страницами, потому что, как оказалось, Томас спит беспокойно, и что-то в груди у него трепещет от каждого сорванного цветка, разливаясь по телу приятным теплом. Он улыбается каким-то своим мыслям, когда срывает очередной цветок. Подносит его к носу, чтобы вдохнуть аромат, но из-за пыльцы ужасно хочется чихнуть, поэтому лицо Ньюта рефлекторно жмурится, от этого нос его забавно морщится, формируя мелкие волны складок. Потом он ловит себя на мысли о том, что волосы у Томаса пахнут ромашкой. Ньют смотрит на охапку цветов в своих руках и почему-то из груди начинает литься чистый радостный смех:       — Знаешь, я так счастлив сейчас, Томми. Я никогда прежде не был таким счастливым. «Ты делаешь меня счастливым.» — Хочет поправиться он.       Ньют приземляется рядом с Томасом на траву, чтобы немного отдохнуть и перебрать цветы. Пальцы машинально переплетают стебли в незатейливые узелки, и тогда он понимает, что хочет сплести для него венок. Пыльца игриво облепляет пальцы, и кожа от нее открашивается в желтый цвет, словно золото солнца. Ньют не уверен, что помнит, как это делается, но ловкие пальцы умело справляются с задачей. Юноша прикусывает губу — он всегда так делает, когда задумывается или увлечен работой, — эта его странная привычка кажется Томасу очень милой. Они сталкиваются взглядами совершенно случайно.       — Мне нравится то, как ты смотришь на меня, — подает голос юноша, задумчиво перебирая пальцами травинки. Ему почему-то очень неловко смотреть в лицо Ньюта, и поэтому он смотрит на свои руки. Пальцы перепечатаны зеленой травой и черной землей. — Словно в твоей жизни впервые за много лет появился смысл.       Щеки едва заметно наливаются кровью.       — Томми... Знаешь, я…— Начинает Ньют шепотом, а потом он понимает, что не может выдавить из себя ни слова. Все слова растворяются в бесконечном потоке мыслей и чувств, хочется вылить чистейшую правду. Он боится, что Томми ударит его, ведь то, что он чувствует ужасно неправильно. Прокручивая в воображении разные варианты развития их отношений, самое страшное — разочарование на лице юноши и неприкрытая неприязнь. — Прости. Ничего, наверное. — Осекается он, заламывая свои пальцы до хруста костей. — Я просто вдруг вспомнил о кое-чем. Это неважно.       Он растерянно ковыряется с заключительным узелком в бесконечной цветочной цепи, и пальцы почему-то едва заметно подрагивают.       — Знаю. — На выдохе отвечает юноша, едва шевеля губами.       Ньют поджимает губы в тонкую полосочку. Он ничего не отвечает, но в груди сердце колотится так громко, что, кажется, вот-вот разорвет грудную клетку, чтобы оказаться в теплых руках Томаса. Ему очень сильно хочется невзначай прикоснуться к молочной коже, чтобы провести пальцем вдоль белых рубцов шрамов. Хочется просто быть рядом. В конечном итоге существует нечто гораздо большее, чем просто мгновение. Томас смотрит на него глазами, и они настолько близко, что стоит Ньюту подвинуться чуть ближе, и он сможет увидеть в них собственное отражение, утонув в глубине цвета. Он борется с желанием сцеловать розовый румянец с щек Томаса вместе с шоколадными крошками-родинками.       — Я был бы рад выкинуть тебя из головы, но не могу. — Признается юноша.       — Мне кажется, что тебе это очень даже нравится.       — Это неправильно.       — Неправильно, — соглашается Томас, запустив пятерню в свои волосы. Ньют не смеет отвести взгляд от его точеного профиля, будто сидящий рядом с ним плод воображения и стоит только отвернуться на мгновение, как образ растворится в лучах алого заката. — Когда ты в последний раз думал о том, что правильно, а что нет?       На удивленный взгляд Ньюта Томас отвечает тихим смешком, невольно сорвавшимся с губ. Флиртует неумело и сам же смущается, стараясь скрыть алеющие щеки за белыми ромашковыми бутонами. Рядом с ним Ньют может немного побыть слабым Ньютом, наслаждающимся ощущением внутренней легкости и бесконечного счастья. Он просто влюблен. Томас давно заметил, что во взгляде ореховых глаз появилась искорка жизни. И Томас искреннее рад этому, поэтому, наверное, губы его невольно растягиваются в глуповатой широкой улыбке.       — Почему ты вдруг заулыбался? — Интересуется Ньют, надевая сплетенный венок на голову Томаса.       — Я просто смотрю на тебя, — отвечает Томас, продолжая улыбаться, — один древний китайский философ говорил: «счастье — это, когда тебя понимают, большое счастье — это, когда тебя любят, настоящее счастье — это, когда любишь ты.» Я знаю, что ты счастлив по-настоящему. И я счастлив, потому что счастлив ты.       Ньют чувствует, что в эту минуту произошло кое-что ужасно важное.       Ему кажется, что у них с Томасом одни мысли на двоих.       — Я хочу тебя поцеловать, — Говорит Ньют, обжигая жаром своего дыхания чужие губы. — Томми.       Он не знает всех мужских имен на свете, но уверен, что это самое красивое из всех существующих. Его хочется произносить постоянно: рвано, раскладывать по слогам, пробуя на вкус, на вдохе и выдохе — не важно. Это имя согревает изнутри. Ньют снова произносит его про себя, останавливаясь в считанных миллиметрах от нежной покусанной кожи. Юноша едва заметно кивает, сокращая расстояние к опасному минимуму. Раньше Ньют думал, что Томми, его Томми, ударит его за то, что они оба считают чертовски неправильным. Пожалуй, это самая правильная вещь из всех неправильных.       Томас дышит рвано, и Ньюту сносит крышу. Он сжимает чужую футболку своими пальцами, мажет губами по чужим, сминая в поцелуе.       Раньше он думал, что от Томаса пахнет ромашками, теперь он думает, что это ромашки пахнут Томасом.       — Я не хочу, чтобы ты пожалел.       — Я не пожалею, — вторит ему Томас. И как же хорошо все-таки, что у них одни мысли на двоих.