new person, same old mistakes.

Квакити помнит, как нашел эту дурацкую книжку в сундуке на собственной ферме. Потёртая обложка, пожелтевшие страницы и до боли знакомый почерк. Помнит, как сердце тяжело заныло в груди из-за одного единственного идиотского предложения. Мгновенное осознание того, кто всё-таки был автором этого чтива, будто ударило по голове, смешалось с недоверием, чуть не сбивая с ног. Кью помнит, как лицо обдало жаром от предпоследней странички и он медленно осел на землю. Трава под ногами была прохладной, рядом мычали сонные коровки и озадаченно поглядывали на хозяина. Тот сжимал в руках книжку и глубоко дышал, будто бы надеясь уловить чей-то родной, смешанный с ароматом алкоголя, запах, в тёплом ночном воздухе, что-то, что угодно, что бы убедило его, что всё реально. Шлатт никогда раньше не говорил так, как тогда, но он, чёрт возьми, знал на что давить. После Квакити взволнованно шёл по указанной дороге, спотыкаясь о рельсы раз за разом, как в тумане, не веря собственным глазам и действиям. Почему он вообще идёт туда? С чего он взял, что это действительно написал Шлатт? Даже если он, с чего Квакити вообще должен идти к нему? Почему он хочет идти к нему? Глубоко вдохнув и задержав дыхание от наплыва эмоций, крадучись, парень спускался ниже и ниже в пещеру, куда его привели железнодорожные пути. А потом появился он. Призрачно мрачный и блеклый, но такой же неприятный и язвительный, как при жизни. Только Квакити отчего-то до дрожи был рад видеть его. Шлатт говорил какие-то глупости большую часть разговора, а Кью смеялся, как в первый раз, будто и не было между ними ничего плохого. В конечном итоге, они буквально заключили сделку на душу Шлатта, которую последний торжественно выиграл, и теперь Квакити был должен ему. Был должен бросить привычную, и так подкосившуюся в последнее время, жизнь, и пойти туда, в тюрьму к Дриму, за этой глупой книгой. Он бы соврал, если бы сказал, что сам не хотел убить его, но когда это нужно было сделать для Шлатта — ощущалось совсем иначе. Квакити совершенно упустил тот момент, что связав себя с призраком этой абсурдной сделкой, тот негласно станет его неофициальным соседом. Не то чтобы парень был сильно против хоть какой-нибудь компании, просто… Он так отвык от этого. Одиночество, которого Кью боялся до удушающей паники, стало его привычным спутником, с тех пор, как он серьёзно занялся бизнесом. Он был холодным и гордым, когда дело касалось работы, не позволяя чувствам брать верх и мешать осуществлять свои планы, чтобы больше никогда-никогда не вышло так, как вышло с бывшим президентом Мэнбурга. Однако сидя ночью наедине с чертежами, рёбра сдавливал ужас. Квакити заглушал его сигаретами и представлениями о грандиозном будущем, но обручальные кольца на руках будто прожигали кожу, напоминая, что будущее совсем не выглядит так грандиозно без тех двоих. Сколько бы денег он не получил, они по неизвестной причине отнюдь не глушили пустоту внутри. О ней получалось лишь забыть в мгновения, когда его накрывала мания, сумасшедшее желание власти и веселья, но оставаясь один на один со своими мыслями, Квакити каждый раз казалось, будто он вот-вот захлебнётся ими, утонет, а эта ночь окажется последней, чего он бесконечно боялся и хотел одновременно. Больше всего на свете в такие моменты он желал услышать ласковый голос Джейкобса, задорный смех Сапнапа, хотел, чтобы всё было как раньше. Только вот, кажется, о нём совсем забыли. Кажется, он не найдёт ни одного откровенно-честного слова, чтобы сказать, как скучал. Кажется, как только они встретятся снова, Квакити будет холодным и гордым, потому что в ином случае разрыдается и умрёт на месте, как только посмотрит в такие родные глаза и не увидит в них того прежнего отблеска тёплых чувств к нему. Кью ненавидел себя и за то, что чувствовал так много, и за то, что выказывать это было никак нельзя и, честно, он уже и не знал, как это в принципе стоит выказывать. Ненавидел себя за то, что скрывал страхи за смехом и напускной агрессией и не мог остановиться. Смотрел в зеркало после очередного сумбурного дня и вздрагивал, не узнавая себя в отражении. Зато он прекрасно узнавал кое-кого другого. Неужели тот тоже чувствовал себя так подавленно от всего что делал? Ему было так же ужасно жаль? Кью думал об этом, когда они работали вместе, но после его смерти поставил точку — Шлатт был просто ужасным человеком, понятия не имевшим, что он вытворял. Чувство превосходства пьянило не хуже алкоголя, последствия обжигали больнее огня. Он ни за что бы не смог остановится. Ему никогда не стоило становиться президентом. Ему никогда не стоило быть живым. Думать так было куда проще. Спокойнее. Исключить все моменты, когда Шлатт действительно выглядел беспомощным и разбитым было куда выгоднее, ведь в конце-концов всё остальное время мужчина был тем ещё ублюдком. В конце-концов, он мёртв. Квакити до сих пор просыпается в слезах с твёрдой уверенностью в том, что это его вина. По крайне мере, просыпался, до тех пор, пока тот снова не появился в его жизни. На самом деле, это случилось прошлой ночью. И он ждёт его дома. Этот самовлюблённый, глупый и жестокий диктатор, с которым было покончено столько времени назад, сидит на кухне с тетрадкой на коленях и учит чёртов испанский со словарём для школьников. Квакити тяжело вздыхает, растирая чужую кровь на своей щеке, смываемую каплями холодного дождя. Он промок до ниточки и ужасно устал, но провести ночь в одном помещении с призраком Шлатта кажется чем-то невозможным. Перевесив тяжелый топор через плечо и откинув мокрую чёлку, падающую на глаза, Кью оглядывается в последний раз перед тем как наконец-то направиться к своему временному пристанищу около быстро растущего Лас Невадас, погружаясь в собственные мысли. Чёрт, даже сигарету не закуришь. На самом деле, сидя ночью наедине с чертежами, Квакити скучал и по Шлатту. По моментам, когда всё было в порядке, когда он был милым — а он был? — когда мягко обнимал за плечи и говорил что-то такое незначительное совсем рядом, так близко, что его дыхание щекотало щёки парня, заставляя заливаться краской. Шлатт определённо знал и видел, что делает с Квакити, но прикидывался, будто не замечает, и по большей части, младший был рад этому. Когда Шлатт не подтрунивал его и не кричал, когда дотрагивался осторожно, а не насмешливо и больно щипался, когда не бросался словами, зная, прекрасно зная, как сильно это задевало. Когда Кью ощущал, будто весь мир у их ног. Когда он чувствовал себя таким нужным из-за простых поручений, просьб… приказов? Даже тогда обида смешивалась с чем-то сладким, чем-то запретным и приятным. Много раз Квакити смотрел в чёрное ничего и пытался представить тот образ, который так старательно силился забыть. Курчавые волосы в цвет дубовой коры, густые брови, строгий шустрый взгляд — на солнце он так красиво блестел алым; Кью был готов на всё, когда мужчина хитро щурился, а в его зрачках отражался шальной азарт и какая-то прямо детская игривость. Эти его глупые колючие бакенбарды у мягкой линии подбородка, тонкие губы, которые почти всегда изгибались в улыбке. Квакити постоянно подмечал про себя его выступающие при ухмылке клыки. Он больно кусался. Ему ужасно шли деловые костюмы с кучей золотых побрякушек на его рогах и крепких руках, но в свитерах и толстовках он был такой тёплый и родной. У него были длинные ловкие пальцы и он очень мило снимал свои многочисленные кольца с них. И он бесконечно мило шмыгал носом когда думал о чём-то. А если Шлатта почесать за ушком, по нему заметно пробегалась дрожь от чего тот блаженно закатывал глаза. В такие моменты рёбра прямо жгло от осознания, как сильно Квакити скучает по нему. По его низкому, хриплому и ужасно вкрадчивому голосу, когда тот полушёпотом говорил о чём-то отстранённом посреди ночи, или когда жарко выдыхал слова на чужие губы. За его манерой изъяснять мысли, его широкой жестикуляцией и уверенной ходьбой, будто бы он дома абсолютно везде. Квакити всё ещё помнит их первый день на новой должности. Шлатт так уверенно говорил свою речь, но его выглядывающий из-под пиджака хвостик так комично взволнованно крутился то туда, то сюда. Помнит, как впервые смотрел в его глаза так близко, в свете одних лишь свечей. Как Шлатт гладил его по щекам, зарывался в волосы, когда делал так много и в тоже время всегда ужасно мало, никогда не переступая какую-то проведённую им же черту. И вот он снова здесь. Такой ирреально бледный и жуткий, прозрачно-туманный, в голубом свитере поверх старой рубашки, с цепким взглядом выцветших белесых зрачков и властным голосом, отдающим эхом. Только отчего-то это абсолютно не радует. Господи, сколько это вообще продлится? И что будет потом? С чего Шлатту вообще понадобилось воскреснуть так срочно, что для этого ему оказался нужным Квакити? Или он просто знал, что больше никто не возьмётся помочь? И о чём им сейчас говорить.? Конечно, всю дорогу до казино и после до дома Квакити они вполне спокойно болтали, правда, после своего проигрыша Кью был не особо разговорчивым, как-то зло и отрешённо теряясь в мыслях. Так же как и сейчас думал о том, что он теперь будет делать, и как снова уживаться с тем, кого так долго пытался насовсем забыть. Шлатт же, напротив, тараторил без умолку, кардинально отличаясь этим от того, каким Кью его запомнил. Кажется, в мужчине действительно что-то поменялось, но Квакити не находил времени и решительности чтобы понять, что именно. От раздумий Кью отрывается только тогда, когда замечает меж деревьями жёлтый свет от маленьких окон. Подойдя ближе, парень топчется около входных дверей с минуту, будто надеясь — чем дольше он будет искать ключи, тем больше вероятность того, что за дверью не окажется ничего и никого, кроме пустой комнаты. Пальцы предательски подрагивают и Квакити нервно хмурит брови, открывая замок не с первой попытки, нажимая на ручку двери. Вздыхает и ступает на порог. Шум дождя остается позади, в помещении тихо, а из всех комнат горит свет, будто Квакити оставил здесь маленького мальчишку, боящегося темноты большого дома. Эта аналогия, почему то, совсем не веселит. Парень закрывает двери, оставляет оружие принесённое с собой в углу прямо так, мокрым и перепачканным. Он займётся этим завтра, может быть. На ходу развязывает галстук, оставляя на плечах и хочет было уйти к себе в комнату, переодеться из всего этого тряпья, прилипающего к телу, от которого из-за каждого движения было мерзко и холодно, хочет поскорее провалится в уже привычный беспокойный сон, но, почему-то, перспектива найти нового соседа кажется более заманчивой. «Новый сосед» оказывается на кухне, вальяжно развалившись за столом, как в собственном доме, в одной руке держа бутылку с каким-то пойлом, вероятно, крепким, а в другой книгу, вероятно, найденную где-то на полках Квакити. Перед ним стоит пепельница в которой бычков десять как минимум, выкуренных прямо на этой чёртовой кухне. Мужчина поднимает стеклянный взгляд белесых глаз и тот в мгновение становится осмысленным. Квакити чуть не давится воздухом от застрявшего в горле возмущения. Ну вот и какой бес его дёрнул отправиться сюда, а не спать. — Мм-моя сладкая тыковка! — сглатывая только что отпитое из бутылки, цокает языком призрак; с радостным возгласом он расплывается в улыбке и приподнимает руки, так, будто человек, увидевший в баре старого приятеля. Ну вот и какой бес его дёрнул… — Ты что, курил здесь? — почти сипит от злости Кью, замерев в дверном проёме. Мысли бегают, не зная к чему первому уцепится. — А где моё «привет, милый, рад тебя видеть»? — Это, что, бардель тебе какой? А вот эта дрянь? Что это? Я ведь сказал — никакого алкоголя в моём доме. Ты меня вообще не слушал? На рассвете же я выпру тебя за двери, чтобы ты погорел на том солнце! — Тихо, тихо! — в пол голоса, но достаточно настойчиво, проговаривает Шлатт; хочет, наверное, успокаивающе помахать руками, но те заняты, — Это ведь ты меня не слушал. Что мне, скажи на милость, будет от виски? Я ведь говорил, на призраков это не действует… — Мне плевать, Шлатт, я сказал… — Нет, ну ты подожди. Давай без этого «выпру на солнце, сгоришь»… Спокойно. Ну да, курил, да, выпил, и что с того? Мы ведь не чужие люди, м? — от ровного тона мужчины Кью почему-то совсем не может говорить так уверенно громко, как ему хотелось бы, — Давай-ка ты присядешь и расскажешь мне, как прошёл твой день, а? Выглядишь неважно. — Не переводи тему, — «Расскажешь… что?». — Боже, тыковка, серьёзно. Давай мы вместе будем думать что здесь сок, потому что, честно, это недоразумение мало чем отличается, — он косится на бутылку в руке, немного покачав её, омывая стенки содержимым, — Зачем тебе эти разборки посреди ночи? Знаешь же, что я всё равно никуда от тебя не денусь. Квакити тяжело вздыхает, опустив плечи. Понимает ведь, какой этот дружелюбный тон напускной, какой Шлатт на самом деле, чувствует, как тот делает что угодно, чтобы получить желаемое. И опять растерянно отступает. Каждый раз отступает. И правда, какой смысл ему сейчас что-то выяснять. — Если нет никакой разницы, так зачем ты это пьешь, — уже более тихо отзывается Кью, проходя в комнату. — Привычка, — коротко бросает Шлатт, пока его собеседник садится напротив него за стол, — Ну так что? — снова воодушевлённо начинает он, — Как там всё? — Да как… Этот придурок кричал как маленький, звал Сэма. Жаль, не было чем его заткнуть. Надо будет что-нибудь взять на следующий раз… Кажется, мне серьёзно придётся приходить туда каждый день и не одну неделю — он упёртый, зараза… Но мне всё равно. Главное не убить его раньше времени потому что, честно, когда он что-то там вякает у меня еле хватает сил, чтобы не проломить его тупую бошку. Шлатт внимательно слушает его с каким-то неопределённым заискивающим взглядом и отпивает из бутылки, перед тем, как ответить. — Не знал, что ты такой жестокий, тыковка. — Ещё раз назовешь меня так и узнаешь, милый. Да и вообще, откуда тебе было знать… Ты никогда мной не интересовался. — Да ну? С чего ты это взял? — Вот не нужно опять строить из себя саму невинность, — Кью встает с места, намекая, что текущая тема разговора его утомляет, и подходит к плите, — Будешь чай? Или ты и дальше будешь этот свой спирт глотать? — непринуждённо тянет он, пускай в его голосе и ощущается неприязнь. — Я ведь говорил что многого не помню, почему ты… а, ладно. Чай? Да, давай, почему нет. Давно мы с тобой не сидели за кружечкой чего-нибудь вместе. Квакити фыркает, но больше ничего не отвечает, скривившись от формулировки только что сказанного. «Вместе». Он заливает в чайник воды, включает плиту, достает вторую кружку с полки. Крутит её в руках, разглядывая пару мгновений и ставит на стол. С волос на лицо неприятно капает холодная вода, и Кью отстранёно думает, что ему поскорее нужно привести себя в порядок, если он не хочет приходить к Дриму с температурой под сорок. — Сколько тебе сахара? — задумчиво спрашивает парень и отвечает сам себе быстрее, чем успевает сообразить, — А, помню. Шлатт хмыкает. Квакити замирает на секунду прямо так, как стоял, желая провалиться под землю, а после продолжает начатое, будто ничего не произошло, закусив внутреннюю сторону щеки и потупив взгляд. Он ведь правда помнит. — Сам доделаешь, когда чайник закипит, да? Мне нужно переодеться и всё такое… Кью поворачивается к мужчине и невольно отводит глаза под его изучающим взглядом. Хочется побыстрее скрыться в другой комнате, в безопасности и убаюкивающей тишине, будто закрытые двери хоть когда-нибудь останавливали призраков. — Э… конечно. Хорошо, — немного растеряно выдаёт Шлатт в пустоту кухни — Кью уходит, даже не услышав ответ. В голове совсем некстати замирает образ, на котором взор задержался в последний момент: плавные линии чужой ключицы, выглядывающие из-под расстегнутого ворота рубашки, и студенисто замершие на них капельки воды. Шлатт трёт переносицу, точно пытаясь прогнать какие-то мысли. Когда Кью глубоко дышит, приподнимая плечи, эти линии становятся куда более выразительными. Заходя в свою комнату и даже не включая свет, спотыкаясь о такой знакомый и уже порядком поднадоевший беспорядок на полу, Квакити шарит по наспех приделанным полкам, хватая первые попавшиеся штаны с рубашкой. И только закрывая двери в ванной, замечает, чья эта рубашка. Светло-голубая в полоску, с обделанными цветными нитками манжетами и воротником. С любовно пришитыми пёстрыми пуговичками разных размеров, так как те, которые были изначально, Кью по неосторожности и нетерпеливости сорвал. Он помнит, как тем солнечным утром, первым поднявшись с кровати, взял в руки эту рубаху и, накинув на плечи, объявил — «Больше не отдам! Теперь она моя!». Карл рассмеялся — «Всё моё — твоё, глупыш. Я ведь твой». Кью тогда поперхнулся прежней уверенностью, а сейчас — накатившими воспоминаниями. Замер посреди комнаты, сжимая такую памятную вещицу в подрагивающих руках и уперевшись в неё взглядом. «А Карл-то хоть помнит это?» — совсем не вовремя думается и парень шмыгает носом. Жмурит глаза, надеясь отогнать куда-подальше это предательское жжение в них, и зарывается лицом в молочно-голубую ткань, шумно вдыхая. Почему всё просто не может быть так легко, как тогда? Время густеет в горячей воде, Квакити невольно вздрагивает, когда она очерчивает его лопатки, скользит по жёлтым пёрышкам, омывает старые шрамы. Он откидывает голову и зарывается пальцами в спутанные чернявые волосы. Не будь Кью таким уставшим и вымотанным, точно пробыл бы здесь дольше часа, но ощущение, будто он вот-вот уснёт, всё же заставило поскорее закончить с душем, вытереть волосы на скорую руку, одеться и, ещё какое-то время проведя в своих мыслях, разглядывая рукава сорочки, наконец-то выйти в коридор. — Чай почти остыл, — осведомил его Шлатт даже не поднимая глаз, когда Квакити зашёл на кухню. Кажется, его не было всё же дольше, чем ему казалось. На столе стояли две доверху наполненные кружки, мужчина всё так же читал, забравшись на стул с ногами и положив книгу на колени. Квакити снова садится на место напротив, отстранено подмечая, насколько для него непривычно видеть Шлатта таким спокойным. Тянется за кружкой и призрак делает тоже самое, наконец отвлекаясь от книги. Быстро пробегает взглядом по лицу напротив — Кью без шапки — редкое зрелище, но не для Шлатта и, наверное, это был повод для гордости. Забавно, но он похоже действительно ждал парня, чтобы выпить вместе. — Что ты… делал пока меня не было? — не находит темы получше Кью. — Мм? В смысле сегодня, или вообще? — Сегодня? — А. Да ничего особенного. Почти тоже самое, что и всё остальное время до этого. Порылся во всяком твоём барахле — скучно ты живешь, тыковка. — Не зови меня так, — тут же перебивает Квакити и проводит языком по зубам. — А как мне тебя звать? — По имени, Шлатт. Нормально. Призрак хочет сострить, сказать что-то обидное и еле-еле сдерживается, запивая замершее на языке подтрунивание чаем. «Плоский пирожок было лучше?». — Мне кажется, это как-то слишком формально. — Моё имя? — не сдерживает смешок Кью, — Слишком формально? Скажи спасибо, что не обращаешься ко мне на «сэр», хотя должен бы. — О, ну конечно, ваше величество. Квакити закатывает глаза и цокает языком, пускай в другой ситуации точно рассмеялся бы. Дотрагивается губами к кружке и вдруг резко отрывается: — Подожди, ты рылся в моих вещах? — Ну да, — невинно выдает Шлатт, будто это само собой разумеющееся, — Говорю же — скучно живешь. Кроме книжек — таких себе, хочу заметить, — и карт у тебя даже делать нечего. Хотя уже лучше, чем было там, с одним всратым уно и такой же убогой компанией. Кстати, сыграем? — Ты время видел? Ещё дня не прошло, а меня уже тошнит от твоей компании. Если у тебя столько энтузиазма, почему бы тебе самому не наведаться к Дриму? — Потому что проиграл ты, а не я, — хитро, но мягко улыбается мужчина, — И на самом деле не так уж и поздно, утёнок. Вчера в это время ты, кажется, ещё даже не пришел ко мне. — Лучше бы и не приходил. Шлатт смеётся в ответ как-то так ребячливо и тепло, что у Квакити ощутимо тяжелеет в груди. — Ну так что? Сыграем? Один разок. — Нет-нет-нет, у меня уже в глазах плывет. Максимум — могу предложить выйти на перекур. — Мм, — неопределённо тянет призрак, поднимая скучающий взгляд к потолку, — А здесь никак? Там ведь дождь, — будто в подтверждение его слов с улицы доносится слабый раскат грома. — Никак. И ещё раз закуришь в доме, — Кью опрокидывает кружку, допивая чай и, поднявшись с места, наклоняется к Шлатту, понизив тон и на выдохе, слабо улыбнувшись в конце, говорит совсем беззлобно, — я тебя убью. Шлатт снова смеётся и встаёт из-за стола следом за Квакити, довольно подмечая про себя, что парень хихикнул тоже. Смешно, но Шлатт до сих пор курит те же сигареты, что и раньше. Смешно, потому что Квакити курит их тоже. Он ежится от холода под коротким карнизом, поджимая крылья и невольно подходя ближе к бывшему президенту. Небо раз за разом разрезают вспышки молнии, а Шлатт в темноте да и в такую погоду выглядит ещё более туманно. Мужчина достаёт пачку сигарет из заднего кармана брюк, протягивает одну Квакити, неосторожно соприкасаясь своей рукой с его. А потом они оба добрых несколько минут крутятся и так, и эдак, пытаясь зажечь маленький огонёк. То, что призрак не является препятствием ветру — доходит не сразу, но когда доходит, парни не сдерживают смех. — Господи, ты выглядишь как настоящий труп, — наконец затягивается Квакити, разглядывая до жути бледное лицо рядом. — Я он и есть, тыковка, — медленно проговаривает призрак, моргая и расплываясь в глуповатой улыбке. — Но ты же, ну, не настолько же! Я имею в виду, ты выглядишь прямо мёртвым, хотя Вилбур, несмотря на дыру в груди, выглядел почти точно так же, как при жизни! — Вилбур? Шлатт молчит пару мгновений, видно, о чём-то размышляя, крутит сигарету между пальцев, щурит глаза и затягивается: — Тот Вилбур, который в жёлтеньком свитере и с непонятной голубой жижей? Такой весь миленький-хорошенький? — Ну… он, а кто ещё? — Забей. Я не объясню, но это, как бы, не тот Вилбур. Я ведь говорил, пока я сидел на том свете, там был Вилбур, тот Вилбур, наш Вилбур, отбитый на всю голову, мы с ним играли в уно и бухали вместе, а он мне свои эти вот планы возмездия рассказывал… На самом деле что я, что он, даже когда были живы в последние дни выглядели как покойнички, но он сейчас правда выглядит по сумасшедшему пугающе. Не то что бы он был пугающим для меня, но… — Подожди. В смысле, а этот Вилбур тогда кто? — Говорю же, не спрашивай. Тебе ведь нужно спать по ночам и всё такое, да? Просто держи в голове что ему не стоит верить. Не потому что он такой сильно опасный, скорее наоборот, абсолютно неважный и слова его не стоят ни гроша. Забудь Вилбур своё прошлое хоть тыщу раз, он бы не стал таким добреньким. Он никогда таким не был, поверь мне, я знаю его как свои пять пальцев. Квакити не находит что ответить, обдумывая слова призрака. Вспоминает, как он пел песни с Гостбуром под гитару, как они отдавали честь павшему Лмэнбургу. Он определённо был спокойнее и доброжелательнее чем при жизни, но разве это не было бонусом смерти? Шлатт тоже был куда сдержаннее чем раньше. Вдруг он тоже… не настоящий? — И, о, не думай, я это я, — заметив тень на лице Кью, затараторил Шлатт, — мне можно верить настолько, насколько ты бы вообще доверял мне живому. В ответ Квакити тихо хмыкает улыбнувшись и прикрыв глаза. Несмотря на такое мрачное открытие, он вдруг чувствует себя как-то непривычно уютно, как не чувствовал уже бог знает сколько времени. Может, сказалась его усталость и сонливость, или то, что ему наконец-то было с кем поговорить, выходя на перекур. — Я бы не стал доверять тебе ни живому, ни мёртвому, Шлатт. — И правильно. За первой сигаретой, Шлатт достаёт вторую, темы разговоров медленно сменяют друг друга, не переходя на личности. Они оба так давно не говорили с кем-то просто ни о чём и обо всём сразу и Кью отчего-то ощущает, что совсем не хочет возвращаться в свою комнату. Он определённо всё ещё ужасно хотел спать и буквально валился с ног, а Шлатт всё ещё был ненавистным и раздражающим, но только найдя какого-никакого собеседника (даже в лице бывшего президента) и отвлёкшись от щемящего одиночества, Квакити вспомнил, как сильно этого самого одиночества боялся. Он не знает, но Шлатт чувствует тоже самое. Многим позже, укутавшись в одеяло почти с головой, Кью зажмуривает глаза и даже задерживает дыхание на мгновение так, как делал каждую ночь прежде. В тёмной комнатушке пахнет хвоей и совсем немного, от самого Квакити, сигаретным дымом. В углах и под потолком копошится чернота и парень не знает, что было бы страшнее — открыть глаза и увидеть кого-то рядом или не увидеть абсолютно никого. Приятный осадок от чужой компании медленно сходит на нет и Кью жмурится сильнее, силясь поскорее уснуть. Кладет одну свою открытую ладонь на холодные простыни и накрывает сверху второй, переплетая пальцы, неслышно всхлипнув. Так неправильно горько. Днём все эти глупые слабости будут ощущаться как дурной сон, а значит, они абсолютно не повод для беспокойства. Даже, если дурные сны это единственное, что ему снится. Мягкая полоска света из-под закрытой двери и мерное постукивание ложки о края кружки, пока Шлатт на кухне размешивает сахар в чае, отчего-то сильно убаюкивают, возвращают в реальность и мягко обволакивают. От этого Квакити чувствует себя совсем маленьким, хоть и слабо помнит детство, но ощущение покоя, безопасности, того, что ты не один и в соседней комнате кто-то давно знакомый — родной? — занимается обычными бытовыми вещами и никаких тебе войн и сражений, только длинные пальцы на пожелтевших страницах и чайные пакетики пахнущие чем-то из лета; вот оно, это чувство, наверняка и точно из детства. Шлатт только что, кажется, что-то уронил и еле слышно проматерился, и Квакити расплывается в улыбке, приоткрыв глаза. Ещё немного поглядев на оранжевый свет на деревянном полу сквозь ресницы и шмыгнув носом, он наконец начинает проваливаться в сон, куда быстрее, чем привык обычно. Наверное, он просто слишком устал.