Бес противоречий

      Мин Йесо — образцово-показательная дочь, лучшая студентка, в конце концов, жена.       Она живет по четко заданной траектории, потому что ему нравится порядок во всём… буквально. Книги на полке по алфавиту? А по году издания и цвету не хотите? Йесо пошла дальше — свои-чужие джинсы подворачивает ровно на два с половиной сантиметра, шнуровка с морским узлом «хрен развяжешь, ублюдок», ручки кружек в кухонном шкафу всегда смотрят на юг и с рисунками ромашек, единорогов, бабочек, на каждый день недели разный принт на одежде и никакого, блять, монохрома. В общем, Чимин даже не смеет под сомнение ставить — не простила, не забыла, новую роль играет, — когда она заявляет:       — У меня свидание в пятницу.       А у Чимина ужин с партнерами отца, где все будут парами. И он обещает себе, что сожрет собственный паспорт, предварительно сменив фамилию, если по итогу придет туда один. Всякому терпению, даже тому, что с пометкой «я пиздец виноват», рано или поздно приходит конец. Крайне короткому терпению Чимина и подавно, поэтому он поправляет розовую ручку керамического подобия кружки в виде головы единорога на север.       — Сама отменишь или мне заставить? — ледяным тоном щекочет чужой ливер Чимин, пока его порочный изгиб неприлично пухлых губ кривится в нездоровой улыбке. — Нам как раз через неделю отчет в СОУЛ отправлять. Как думаешь, в графе статус отношений написать загадочное «всё сложно», а в разделе «опишите характер своего соулмейта»: уступчивость на нуле, конфликтность плюс сто?       Чимин не хочет, но угрожает, потому что за месяц Йесо даже не думает вынимать белый флаг: кружки все в доме меняет каждую неделю, красно-зелено-синие упорно прячет по углам квартиры; везде и всюду систему свою наводит, рождая её из хаоса. Ладно, окей, возможно Чимин немного хочет ей угрожать. Терапия связи, шантаж, договорные отношения? Что угодно, но в пятницу он не ударит в грязь лицом ни перед отцом, ни перед его партнёрами. Хотя бы видимость идеальных взаимоотношений, но создаст, а цена — это уже дело десятое.       — Сама, — понуро жует нижнюю губу, царапая ложкой дно аляпистой, мать вашу, чашки. Чимин знает: ей противопоставить ему нечего, но она никогда не упустит шанса намотать вокруг своего позвонка ещё одну ленту из его нервной системы. Он банально уже не успевает регенерировать их.       Одного Чимин ещё не знает, что ей есть чем крыть. Может, она и не такая идеальная, дотошная в деталях, зато терпеливая до одури и в солнечном сплетении зарождается тепло от одной мысли: белобрысый черт думает, что это он охотится. На деле Йесо едва сдерживает внутреннего зверя, которого Пак необдуманно выгрызает из тела, что обтянуто девичьей оболочкой. Она привычно приказывает себе замолчать, не возражать. Мысли так и остаются в капкане рта — ему безразлично. Он баючит собственную истину. В мире белобрысого беса всё парадоксально логично: тройной поворот ключа, ручки фаянсовых чашек, смотрящие на север, идеальный соулмейт Йесо.       — Хорошо, что до пятницы ещё четыре дня, — Мин не устаёт бросать в своего мужа наблюдением, содержащим намёк, толщина которого не оставляет простора для воображения.       Тем же вечером Йесо заявляется домой почти что с фанфарами и в стельку пьяная, но с гордо задранным подбородком объявляет: «Пила после университета, в общаге с Юнги, твою фамилию не позорила». Чимину крыть нечем, поэтому сгребает её в охапку и пихает под холодный душ. Во вторник Йесо объясняет Юнги, что по плану педантичный Чимин должен вскрыться от своей неугомонной жены-алкоголички и наркоманки.       — Либо тебя вскроет, — резонно замечает Юнги, сильнее затягиваясь.       Они говорят ещё два косяка, а потом Йесо отмахивается от такси, вываливаясь в ночную прохладу Сеула и вытаскивая из кармана пачку сигарет. Никотин вплетается в шерстяную вязь натянутой до глаз шапки, оседает на щеках, путаясь со сладким запахом марихуаны.       — Прячься в свою норку, Чимин-а, — выдыхает между горячащими затяжками и впервые за долгое время не прячет довольной улыбки. Чимин наверняка посчитал обороты ключа в замочной скважине. Глупый, будто это спасет его.       Внутри пентхауса свежо. Тут всегда гуляет уличный ветер, впущенный в окно, не оставляя работы кондиционеру. Темнота кусает пятки, лишившиеся защиты ботинок. Запах антисептика щекочет ноздри. Ступени, ведущие на второй этаж, где две комнаты напротив друг друга, не думают скрипеть или подставлять острые углы под мизинцы. Дверь в его спальню наверняка заперта, но Йесо знает, что ключ лежит под кадкой с геранью. Дорожка до комнаты Чимина стелется мягкой периной.       Она скидывает одежду:       куртка — коридор на первом,       шарф — четвертая ступень снизу, шапка — вторая сверху,       свитер — пол рядом с ванной,       лифчик — на засохшей герани, блузку оставить болтаться распахнутой на плечах.       — Проснись, принцесса, — Йесо шепчет куда-то в затылок парня, обнимая разомлевшее со сна тело ледяными ладонями, — помнишь, как ты хотел осквернить моё тело? — придушенный смешок вспугивает сон, прячущийся у изголовья кровати. — Поиграешь со мной, надо мной, на мне? — фраза рвет полумрак спальни.       Колени Йесо и руки, словно вонзенные в простынь булавки, удерживают Чимина в плену. Ей не нужно слышать ответа. Она ставит печать укуса где-то на загривке, то ли помечая, то ли раззадоривая, желая превратить важный шаг её никчемного существования в легкомысленную игру. Чимин, вместо ожидаемого барахтанья и сонного бурчания, оказывается на редкость не-спящим. Ловко переворачивается, подтягиваясь и упираясь лопатками в изголовье, усаживает Йесо себе на бедра. Мучительно долго разглядывает, пальцами сминая тонкий капрон чулок, голову к плечу клонит и только кончик языка, скользнувший по пересохшим губам, выдает хоть какую-нибудь эмоцию.       — Ты в хлам накурилась, — тяжелым голосом прибивает её к матрасу. — Опять.       Йесо кивает и расплывается в виноватой — по её мнению, видимо, — улыбке. Такой вот догадливый муж достался, и как только умудрился заметить, правда? Может, это всё характерный запах травы, которым можно птичек накурить? Ну тогда очень хорошо, что Чимин не птичка. Шею ему не свернет при всем желании, но попытается это сделать, ногтями царапая кожу вдоль линии роста волос.       Пока Йесо губами ищет мочку чиминова уха, тыкаясь всё время в шею, она с тоской думает: «Нет бы спросить, как день провела, не устала ли я?». Чимин по известным только ему причинам ничего из этого не произносит, только пулеметной очередью выдает очевидные факты, например:       — Да ты в говно, Йесо-я, — когда она кладет его руки себе на талию, распахивая блузку окончательно.       И ей бы в пору подкинуть ему ещё красноречивых синонимов для её состояния, свести всё на шутку и позорно сползти с него, но нет. Йесо на него смотрит так, будто не врубается, зачем он играет в новостную службу. Ну, типа, как смс-ка с прогнозом погоды, когда за окном уже три дня град фигачит: спасибо, блять, актуальненько.       Она всё ещё может слезть с него, он почти настаивает на этом, но это же Йесо. У неё всё кривое от позвоночника до причинно-следственных связей, особенно когда она в режиме «Дразнить Чимина — это весело»… смертельно весело.       Йесо ладонью накрывает чужой рот, неловко съезжая бедрами вниз и поднимаясь обратно повыше. Она едва ли может четко увидеть чиминовы глаза сквозь марево опьянения, но чувствует, как тело под ней напрягается, замирает на секунду. Любопытство берет верх, и Йесо повторяет нехитрые манипуляции, получая совсем удивительную обратку: Чимин сжимает пальцами её талию, давит, заставляя в пояснице прогнуться, и вильнуть бедрами вниз, потом обратно. И так ещё и ещё, потом ещё до тяжёлого вздоха Чимина и её неожиданного всхлипа. Внизу живота нервы собираются и завязываются тугим узлом, что в корне разнится с размягченным состоянием от легких наркотиков.       Йесо теряет контроль.       Подставляется под губы Чимина, жмется к нему теснее, отвечает на поцелуи. Её громкое и рваное дыхание глохнет в трещащем звуке разодранного чулка. Блузка смятой гармошкой болтается на локтях, пока чужой горячий язык выводит линию на груди. Йесо не думает и не сравнивает свой прошлый опыт с этим, потому что не может, физически не способна проводить сейчас параллели. Мозг напоминает поджаренную на огне зефиринку, которую Чимин самозабвенно лижет. Проглотит сейчас, она и не заметит. Как не замечает того факта, что её план очевидно идет по одному месту, по которому чиминова ладонь проезжается, вытапливая из её груди кислород развязным стоном.       Мин Йесо — образцово-показательная дочь, лучшая студентка, жена и самая конченая сука, когда кто-то конкретный пытается залезть ей в душу.       Шутка.       Мин Йесо — пустая жестяная банка, которая даже отомстить нормально не может.

***

      На следующий день Йесо дурно, липко и мерзко. Она едва вспоминает, что ещё неделю назад шутки ради записалась вместе с Юнги на курс по НЛП преподавателя из Германии. Кое-как чистит зубы, собирает волосы в пучок и себя в толстовку с джинсами, обещает, что начнет трезвую жизнь, если не опоздает на первую же лекцию.       В аудиторию влетает, запыхавшаяся и кидающая извинения на кривом немецком. Взгляд поднимает и… лучше бы опоздала. Где-то между поскрипыванием маркера о доску и движением лопаток, угадывающимся под темно-зеленой рубашкой, ей сворачивает кишки в ленту Мёбиуса. Хотя бы потому, что вчера эти лопатки так же приглашающе смотрели на неё, только вот блузка, путающаяся на бедрах, со смятым капроновым чулком, с поехавшей стрелкой, принадлежали ей — Мин Йесо, а лопатки — Пак Чимину в темно-зеленой рубашке.       Её поспешные шаги драконят акустику аудитории, взгляды студентов — липкие, любопытные — кусают тонкую кость, в то время как её собственный — пьяный, в красной сетке сосудов цепляется за допотопный паркет. А хочется, чтобы за туфли. Зеркальные, хорошо начищенные туфли Пак Чимина, которые в данный момент хочется чуть-чуть забрызгать блевотиной, отчаянием и несколькими шотами водки, что курсировали вместо крови со вчерашнего вечера.       — Если тебе станет легче, то лицо у него было, — Юнги задумчиво замирает, подпирает подбородок кулаком и изрекает, — ну, взволнованное.       Легче не становится. Становится стыдно.       Хочется забиться в тесную кабинку университетского туалета и вывалить тонну желчи в канализацию. Перекумариться. Избыть его из себя вместе с постыдными картинками прошлой ночи, где Чимин языком ласкает её сосок, ребром ладони ведет между ног, а из преграды только её влажное белье.       Блять…       Лицом об раскрытые ладошки бьется. Как? Как избыть его из себя? Вырвать с мясом? уйти к другому? выпить снотворного ровно столько сколько нужно, чтобы не проснуться? поплыть?..       — Ich bin mir sicher, dass du nackt besser aussiehst /Уверен, без одежды ты ещё лучше/, — горячий шепот низким рокотом неожиданно врывается ей в ухо из-за спины, спустя какое-то время, и Йесо знает — узнаёт — этот голос. Только поверить не может, что уже столько времени прошло, и Чимин оказался почему-то ровно за ней, и почему-то знает немецкий.       — Du spielst mit dem Feuer /с огнем играешь/, — звучит чиминово предупреждение на выдохе, который по касательной обжигает шею.       Поплыть, да-да, Мин Йесо, лучшая студентка, образцово-показательная дочь, пять минут жена, поплыть, как в первый раз от прожжённого этого взгляда, голоса, выверенного жеста — пальчиком поманил, ать-ать, — поди сюда, моя ты хорошая. И вроде же переболевшая всеми этими клише соулмейтовскими, себя заперевшая в каморке с чучелом, чтоб его рас-так, Дровосека, до черта самодостаточная я-тебе-не-Йесо~я, легко развоплощается в ту самую и «мою ты хорошую», и в Йесо~я. И Пак Чимин-ши вдруг мило «Чимин-а», и голос у него на пол-октавы ниже, а руки выше, чем следует, путаются в подоле задравшейся юбки.       Тьфу… опять.       — Тебя куда так кренит? — ловит её за локоть Юнги, вырывая хриплым голосом из пучины грязных и откровенных воспоминаний, которые смешиваются с немецким шепотом. Юнги запускает пятерню ей в волосы, убирает их с лица, ойкает от статического электричества, и якорит её окончательно в тяжелой реальности заговорщическим шепотом:       — Давай, приходи в себя, а то сейчас твой немец на минималках сожрет тебя взглядом.       Не показалось, значит. Не послышалось.       — Ну, допустим, не мой, — очень вяло отвечает.       Мин Юнги — чип и дейл — спасатель на фрилансе, с недавних пор спешащий раздать целительных пиздюлей; толстовка размера на четыре больше положенного — Чимин бы уже сдох от такого несовпадения, — вязаная шапка, в которой он, кажется, спит; сигарета за ухом и набор распальцовок на случай важных переговоров. Юнги непроницаемо улыбается той самой улыбкой с деснами, закатывает глаза и в последний раз бросает косой взгляд на заднюю парту:       — Расскажи мне что-нибудь новенькое.       Из нового у Йесо только постыдная ночь, не остывшая со вчера и позорно слитая, неудавшаяся месть. Она-то надеялась, что Чимин в её сексуальную игру включится, доведет до конца, а она потом его к стенке укором прижмет. Она не рассчитывала, что Чимин поиграет чуть-чуть, а потом блузку на все пуговицы застегнет на ней, с краю кровати уложит, в одеяло завернет, а сам на диван спать пойдет.       Мин прикрывает глаза, будто её могут прочесть. Этот может, даже со спины, даже через три парты, даже с другого конца города. Она кое-как высиживает лекцию, через себя пропуская всю информацию, словно какой-то дуршлаг, только наоборот: макароны в раковине — вода в голове. Юнги её за ворот толстовки подтягивает, помогает выйти из аудитории. В голове становится кристально ясно, когда они оказываются во дворе университета и в руки ей суют холодную бутылку с водой.       Продолбалась она со своей местью на десять баллов из десяти или:       — Поставь мне вот тут засос, а? — Йесо оборачивается к другу, обнажая бледно-тонкую шею. — Пусть побесится, теперь его очередь.       И Чимин очевидно бесится, но, зубы сцепив, терпит, потому что ему его долбаные кружки на место возвращают. Потому что, поразмыслив немного на трезвую голову, Йесо решает, что собственная шкура ей все-таки дороже керамических чашек в цветовой палитре rgb.       В четверг Чимин долго не приходит домой, и Йесо решает исследовать жилплощадь основательнее. Лезет в шкафы, необдуманно переставляя вазочки, фотографии, статуэтки, диски с музыкой (он, в каком веке вообще родился, про apple music не слышал?) На часах уже девять, и она думает, что самое время ему бы вернуться. В половину десятого Йесо с горя открывает винный шкаф и бутылку красного сухого. В пять минут одиннадцатого решает приготовить мужу ужин, руководствуясь исключительно добрыми намерениями.       Рецепт приготовления пасты «Примирение» от Мин Йесо:       Паста.       Со всем присущим ей энтузиазмом — четыре бокала вина все-таки — принимается открывать кухонные шкафчики в поисках макарон. Один-второй-третий-четвертый… бинго! Теперь задача посложнее: найти кастрюлю. Снова открывает дверцы, но уже с другой стороны. Роняет сковородку для блинов на пол, под ногами хрустят рассыпанные ранее хлопья. За оливковым и кунжутным маслом обнаруживается бутылка виски. Йесо заботливо отставляет её в сторону, обещая себе выпить только после того, как справится с макаронами. Правильная мотивация — залог успеха.       Сыр.       Когда вода начинает подавать признаки закипания, Йесо решает, что надо заранее натереть сыр. Пока она достает огрызок пармезана, за спиной раздаются шорохи. Оборачивается — Чимин.       — Привет.       Хрусть-хрусть.       Бульк-бульк.       — Опять, — говорит негромко, но напряженно, едва заметно ссутулившись, подпирает плечом косяк.       Йесо икает и кивает одновременно — отпираться бессмысленно. Особенно когда Чимин видит, что в руках у неё брикет сливочного масла. Он вопросительно заламывает брови. Смотрит на Йесо, на масло, на терку, брошенную на столе, на незапертые дверцы шкафов, снова на Йесо. Кажется, информацию следует уточнить:       — Ты опять в говно пьяная.       — В ж-жопу, — икает ему Йесо и предусмотрительно кладет масло на стол, потому что Чимин очевидно настроен получить им сегодня в лицо. Она, значит, тут ждала его, примирительный ужин готовила, а он выёживаться вздумал?!       Йесо со всей театральностью долбит ногой по дверце, закрывая её с оглушительным треском, и даже не представляет, как комично смотрится среди всего этого хаоса. Кидает макароны-бабочки в кастрюлю с кипящей водой, а сама думает, как бы ещё одну ложку дёгтя в бочку не кинуть и так уже полыхает дальше некуда.       — Дай угадаю, опять проблемы? Опять флэшбеки из каморки и Миран? — скалится Чимин, и вид у него становится какой-то не очень здоровый. — Опять тебе на больную мозоль наступил?       — Ну вот чё ты сразу скалишься? — и правда, чего это он. — Я ведь не допытываюсь где ты был. Наоборот, даже решила побыть заботливой женой и приготовить ужин. А ты?       Не спрашивает она. Совсем не спрашивает. Только вот рожей его в это тыкает, как котеночка — смотри, шерстяной пидорас, какая я классная и несчастная со всех сторон, а ты садист и педантичная мразь с кружками своими вместо нормального поведения. А то он, блять, сам не замечает; изо дня в день, пока эти ручки двигает на север, потому что иначе трясти начнет так сильно, что десятибалльное землетрясение покажется легким толчком под прелестную пятую точку. И нет бы помочь, хотя бы перестать зубы показывать каждый раз, как только он рот открывает.       Что там у нас было на тему «жена должна вдохновлять мужа»? На удачу заряжать, ага. Деньги в дом, юбку в пол, энергию в космос… ладно, здесь лучше обойтись без перегибов. В конце концов, на дворе не девятнадцатый век, а он вроде как не настаивает на том, чтобы Йесо сидела дома и пыль пипидастром с верхних полок стряхивала, но всему ведь должен быть какой-то предел. Например, морской соли, которую она вмешивает в кастрюлю в размере пяти столовых ложек.       Чимин смотрит на неё оценивающе и думает, что если такова цена внятного диалога, то он лучше завтра с ней поговорит, только шкафчики закроет и хлопья с пола подберет.

***

      В пятницу утром Чимин, оттирая жирное пятно от сливочного масла, думает, что любые мысли о Йесо — мертвая петля. Каждый раз ему чудится, что он перерос и её, и эти какие-то ущербные, рахитные недо-отношения. Мол, вот, погодите, ещё пару таких выкрутасов со стороны Мин-никакого-порядка-Йесо и Чимин отправит её к родителям, к Юнги — порхать в образе шлюхи по университету, напиваться, засосы ставить в университетском дворе. А потом случается реверс в прошлое и дайте-ка подумать: школьница, скулёж в темной каморке, чужое желание выслужиться и его в этом вина. В общем, к вечеру Чимин уже остывает, отдраив до блеска всю кухню.       Йесо он находит в коридоре в черной водолазке, в черной юбке и в черных босоножках на высоченной шпильке, которыми она не без удовольствия раскурочивает давний чиминов комплекс по поводу роста. И Чимина по новой накрывает, мертвую петлю на шее потуже затягивая и обещая ему максимально томный вечер.       — Только попробуй выкинуть что-то при всех, — шипит он ей в ухо, когда они выходят из машины. Приходится задрать голову повыше, потому что иначе не достать, и за одно это уже хочется скрутить её в бараний рог. — Накажу при них же.       Весь вечер Йесо общается с женской половиной банкета, в руках крутит один единственный бокал шампанского, охотно пробует закуски и даже не забывает подходить к своему мужу, чтобы наклониться и шепнуть ему что-нибудь милое. Так кажется всем окружающим. Чимин же видит, как стремительно она пытается закусывать, чтобы не пьянеть слишком быстро; слышит, как она едва языком ворочает ему свое «ещё пять минут и я выпущу себе кишки». Он не против посмотреть на это. Почти на сто процентов уверен: Йесо очень аккуратно и драматично в стиле Поллока разложит их вокруг себя.       Самое ужасное, что он замечает — взгляды. Жадные, взволнованные взгляды охочих до молодой плоти мужчин и… Сокджина. Того самого Сокджина, с которым его стравливают с самого детства, но до этого года он был лишь призрачной: «А вот Сокджин-ши с отличием окончил школу», «Поступил в лучший университет Лондона», «Получил грант на реализацию научного проекта», а теперь Джин в Сеуле. Смотрит на его соулмейта. У Чимина кошка на ребрах не то скребется, не то урчит довольно. Чимин ещё точно не знает, что он чувствует, но ему определенно это не нравится. Горло дерет когтями от неприятных ощущений, когда Ким подкрадывается к Йесо со спины и закрывает её своей широкой. Чимин со злостью отмечает, что даже на каблуках она всё равно ниже Сокджина почти на голову.       — Так ты и правда жена Чимина, — доносится до Пака глухим смешком, заставляя его всего напрячься и непроизвольно шагнуть ближе к ним.       — М-м? — неразборчиво что-то мычит Йесо, явно пережевывая очередную тарталетку с креветкой, она их вроде любит.       — Говорю, решил, что это шутка какая-то, будто Пак Чимин женился на известной шлюхе и лесбиянке Сеульского университета, а оказывается — правда.       И Чимину хочется сорваться туда, чтобы, как минимум, возразить — Йесо не лесбиянка, уж в этом-то он точно уверен, но он застывает камнем. Дает ей шанс самой постоять за себя — сделать выбор. Желательно правильный. Только он сам не уверен в том, есть ли этот правильный выбор, но прямо сейчас ему кажется правильным не вмешиваться. Она столько нянчила в себе эту боль, уворачивалась от чужих выпадов, разрушая себя, а теперь у неё есть реальный шанс прервать цикл, создать свой собственный. И Чимин терпеливо ждет, как тот самый родитель, что страхует сзади, усадив своего ребенка на двухколёсный велосипед. Ждет и готовится расстелиться в её ногах, лишь бы падать было не больно.       Йесо молчит. Чимин, кажется, слышит, как она хлопает ресницами. У него сердце в такт бьется, заглушая чужие голоса, которые активно обсуждают партию в гольф и новый благотворительный фонд.       — Ладно, можешь, ничего не говорить, — первым не выдерживает Джин. — Вижу, что правда это лишь отчасти. Чимин опять захапал себе самое лучшее, а жаль. Я бы тебя в черное не заставлял одеваться ни по пятницам, ни в любой другой день.       Ким на пятках разворачивается, щерясь в голодной улыбке Чимину, и уходит в другой конец зала. В груди что-то ухает, трескается и тут же чахнет — она даже не села на этот велосипед, даже ногу на педаль не поставила, даже не подумала это сделать. Обида глушит собой всё хорошее. Обида на себя, что не остановил этот цирк, знал же, что от Сокджина ничего хорошего не дождешься. Обида на Йесо за её тупое молчание, он-то хотя бы подумал её защитить, а она?.. Скорее всего глубоко в душе активно поддакивала.       Чимину хочется пойти и уродливо заплакать от обиды, что, как ни старайся, а она всё равно его ненавидит за то, чего он даже не делал, о чем не просил. Хочется свернуть её не просто в бараний рог, а свернуть, под стекло упаковать и демонстрировать всем окружающим, заодно и ей самой — смотри, как умею. Смотри и учись, вот что такое настоящая жестокость и равнодушие.       Он сам не знает почему его триггерит, но процесс обратить уже не может. Губы в тонкую линию сжимает, зубами скрипя, когда Йесо к нему подходит и гаркает на весь зал:       — Оппа, он меня обидел и назвал, — почти шепотом последнее слово озвучивает, — шлюхой! — пальцем в Сокджина тычет, губы в трубочку складывая и глаза округляя, будто она мультяшка какая-то. — Что это за грубая деревенщина?! Он что, не знает кто ты?!       Чимин уверен, она это не в защиту ему делает, наоборот, опозорить хочет. Знает же, что это не то общество, где подобные выпады хоть кто-то способен оценить. Тут другие правила игры, куда тоньше, изощреннее и не в той плоскости, в которой она привыкла мыслить. Они попросту не способны оценить такого подъёба. Даже если все-таки защищает — Чимин голову на отсечение даст, что нет, — то это срабатывает в обратном направлении. На них все пялятся. Вот буквально все. Отец пунцовый, словно рак, дыхание задерживает, пока у него сосуды на глазных яблоках лопаются. Правда, Чимину его нисколько не жаль, он предлагал подправить результаты СОУЛа, пусть теперь пожинает плоды своего упрямства, не один же Чимин должен эту лямку тянуть.       Пак вздыхает и натягивает маску вежливого стыда, мол, перепила моя милая, с кем не бывает. До белых костяшек цепляет пальцами её локоть и тащит к родителям, чтобы извиниться и откланяться. Лишь у выхода позволяет щекам своим покраснеть совсем немного, потому что все видят, как его жена с и без того неидеальной репутацией собственноручно тянет мужа за собой на социальное дно с пометкой «слабак, который не в состоянии усмирить свою телку».       Он волочит Йесо по коридору, пока та едва успевает перебирать ногами, стирает набойки на каблуках, царапая пол. С силой отшвыривает её в угол кабины лифта, вдавливая кнопку первого этажа. Молчит, на неё не смотрит, но лопатками чувствует страх и непонимание. Успокаивать? Входить в её положение? Пытаться наладить контакт? Нет уж. Хватит. С него хватит.       Он терпел её пьянство, ночные выходки, когда она распускала руки и откровенно себя предлагала, желая поиметь ещё один повод натыкать его носом в лужу «смотри, дорогой, что ты со мной наделал». Он честно раскладывал своих тараканов в коробочки по номерам, но она продолжает открывать их, доставать с целью препарировать и выбросить после за ненадобностью. Он честно замалчивал свое недовольство, надеясь на обычное «перебесится и простит». Не простит, а он больше не будет терпеть.       Снова её тащит, но уже сквозь просторный холл, не обращая внимания на прислугу — у них в рабочие обязанности входит быть слепо-глухо-немыми. Йесо путается в ногах и жалобно пищит, ломая каблук. Оседает на пол беспомощным мешком в красивой черной обёртке, и Чимин, наконец, оборачивается, предварительно отключив в себе всякую человечность. Не чувствует ничего, когда взглядом скользит по вздымающийся груди, по тонким пальцам, размазывающим тушь.       Ложь.       Чувствует. Он чувствует раздражение и отвращение. Топит всякую жалость к ней в этих двух, разъедающих внутренности, эмоциях. Потому что за одну короткую поездку в лифте он вспоминает, кто он такой. Пак Чимин — образцово-показательный сын, студент, наследник и самая конченная мразь, когда что-то идёт не так, стоит не так, выглядит не так, говорит не так.       Йесо вся не так.       На коленке дурацкая ссадина, поломанный каблук и торчащие гвозди из задника, грязные дорожки на щеках и взгляд максимально потерянный, как у оленя, который оказался посередине дороги в тот момент, когда там проезжала машина. Чимин та самая машина. Он нагибается к ней и цедит сквозь зубы:       — Утри сопли, пока это не сделал я. Дома на кулак их намотаешь, а тут изволь выглядеть хоть на одну сотую достойно. Ты все-таки моя жена.       — В жо…       — Отдай её мне на перевоспитание? — Сокджин обрывает её своим неожиданным появлением, и ему только белого плаща не хватает для достоверности образа рыцаря. Он же именно эту маску вечно на себя надевает.       — Может, мне ещё и место свое в компании тебе отдать, хён? — прячет руки в карманы брюк Чимин, переводя всё свое внимание на старшего, будто Йесо тут и вовсе не существует.       — Позже, — с уверенностью отмахивается, словно знает наверняка, что Чимин отдаст, но когда придет время. Бесит ужасно. — Пока обойдусь твоей милой женой.       — И что ты готов отдать за неё? — носком ботинка цепляет воздух рядом с Йесо.       — Договорюсь с СОУЛом, и ты про неё забудешь, устрою всё так, будто Мин Йесо никогда и не существовало в твоей жизни.       Звучит слишком заманчиво, чтобы всерьез об этом не подумать. Он вертит в ладони шпильку от босоножки, взвешивая все «за» и «против», но, давайте начистоту, вариантов «против» просто не существует. Только вытатуированная кошка на ребрах, что спрятана под жирным шрифтом, немного когтями царапает его, как бы спрашивает «неужто все из-за чашек?». Из-за чашек, — мысленно кивает ей Чимин, — из-за вазы, которую сдвинула на три сантиметра вправо в четверг, из-за засоса, который Юнги оставил, из-за прилипших к кастрюле макарон, из-за обкуренной побудки, когда играла с ним с помощью своего тела. Но в целом, корень зла именно в кофейных кружках в цветовой палитре rgb, поэтому роняет на пол тяжелое:       — Забирай.       И когда Чимин разворачивается и уходит, последнее, что Мин Йесо видит — это спину, обтянутую черным пиджаком, своего соулмейта и такую же, в тон пиджаку, шпильку от её босоножки, что дырявит мужскую ладонь.       И когда первая капля крови падает на белоснежный мраморный пол у самых дверей, Мин Йесо не думает о своем будущем, она думает, что отныне по пятницам носить будет только красное.