Lay My Body Down

      Клаусу надоело умирать изнутри. Надоело слышать за окном практически не стихающие надрывные крики, стоны, вопли и бесконечно рокочущие проклятия — всё это эхом стояло в голове, пульсируя на затылке и стягивая тугой болью виски. Он устал, но у него нет права опустить руки, отказаться, он обязан, считай, пригвождён к филиалу ада на земле. Чёрная дыра внутри становилась всё больше, выедая в нём всё живое, человечное, всё, что он старался бережно хранить в своём и без того гнилом существовании.       Вселенская ненависть и разочарование стали его спутниками по жизни, они не пропадали ни с рассветом, ни с последними лучами закатного солнца, которое едва виднелось из-за горизонта, до боли в горле напоминая, что раньше было лучше, а теперь никаким «лучше», никакими обещаниями не напьёшься, не высушишь солёный океан непролитых слёз, скопившихся уже где-то под сердцем. Пустота и соль разъедали его, день за днём мучительно убивая в нём человека, остаток которого едва ли мог более бороться за себя, окончательно сдавшись.       Сколько раз он держал в руке пистолет? Сколько раз чувствовал холод металла на своих губах, обруч дула на своём виске? Он так и не смог выстрелить, окончить свои мучения. Слабак наверное, но утешал себя мыслью, что попросту не заслужил спасения в смерти, что он обязан до конца мучаться, жаждать её. Какой могла бы быть его смерть? Героической? Навряд ли. В сорок первом он был на волоске от смерти, но дьявол отказался забирать его к себе. Видать, свободного котла для него не подготовили. Или не придумали заслуженных им пыток — даже у дьявола жестокости не хватало, чтобы выдумать нечто достойное такого ублюдка, как Николаус Ягер.       Шероховатая бумага под пальцами шуршала в тишине кабинета, такого же строгого и идеального, каким пытался казаться мужчина. Он не улыбался курсантам, не водил дружбы с приближёнными по званию. От любого приглашения на ужин или за партию в шахматы отказывался — ему не нужны были люди, от взгляда на которых смесь отвращения и гнева пульсировала в темечке и оседала горечью на языке. Клаус терпеть не мог лживых людей, их улыбок и попыток с ним сблизиться, ведь мало ли, что может случиться, а такой друг как Ягер мог быть полезным.       Солдату не важны эмоции — раз за разом повторял он себе, когда держал серьёзную мину на казнях, что выписал сам. Он вторил это себе каждый раз, видя, как комендант срывается на девушек остарбайтеров — совсем молоденькие и напуганные, большинству и двух десятков не исполнилось.       Эмоции яд, что прожигает его каждый раз перед сном, в те долгие мучительные минуты, когда он не может отделаться от чувства собственной грязи и ненависти, когда кривит губы и рычит в подушку от собственного бессилия. Николаус Ягер — человек, который ненавидел своё существование.       Тихий стук в дверь прерывает его увлечённое самоедство, выдёргивает из некого забытия. Проклятье, он даже не заметил как пистолет снова оказался у него в руке, а желтоватые листы с документацией порезали подушечки пальцев. День ото дня всё становилось хуже. Теперь, даже будучи занятым работой, он забывался и захлёбывался в себе и той черноте, что разрасталась из груди крепкими стеблями, заполняя собой всё его существование. Пожалуй, ему стоит начать соглашаться на вечер в компании остальных офицеров и пузатого коменданта, чтобы хоть немного отвлечься. Может, за пустым разговором у него не поднимется рука бездумно схватить оружие и приставить его к своему лбу, виску или что хуже — к чужому.       — Войдите, — собственный голос кажется отстранённым, незнакомым, полным несвойственного ему скрипа, будто он часами кричал на морозе или до срыва голосовых связок рыдал, точно дитя.       Прочистив горло он убирает пистолет в ящик рабочего стола, а после уже поднимает взгляд на вошедшего адъютанта — молодой, но уже весьма опытный малый. Парня приставили к нему ещё в Берлине, когда по приказу Гиммлера, штандартенфюрера направили в этот треклятый концентрационный лагерь — порядок наводить да курсантов обучать.       — Разрешите доложить, Герр Штандартенфюрер Ягер, — выпятив вперёд подбородок, по-солдатски ритмично выговаривает кареглазый и не смотрит в глаза ровно до тех пор, пока Клаус не хмыкает себе под нос «вольно», — Русский пленный совершил попытку побега, был пойман у северной смотровой.       Было ли ему интересно, что происходило в лагере? Нет. По правде говоря, ему было глубоко наплевать, пробовал ли кто-то сбежать или нет. Раз уж поймали, то пулю в лоб и достаточно с пленного, незачем тратить больше времени и сил. Возможно, это было жестоко с его стороны, но война есть война и здесь нет места для жалости, здесь никому не бывает хорошо, страдает каждый по обе стороны фронта, задыхаясь в пепле и порохе, глотая собственный страх, смешанный с слюной и кровью. За почти пять лет войны, с тридцать девятого, он растерял в себе умение и желание помогать, стал чёрствым, грубым, показательно надменным — другим бы просто не выжил.       — Понятно, — безучастно отзывается он на слова помощника, — Тилике, передай в архив сжечь его карточку.       — Но он жив, Герр Ягер, — неуверенно отвечает адъютант, чуть сводя брови к переносице.       — Жив?       — У солдата, поймавшего беглеца, порох намок и он отвёл пленника в одиночную камеру, — мокрый порох звучит как полнейший бред, глупое оправдание, присущее молодняку, что боится забрать у кого-то жизнь — тот солдат явно никогда не был на первой линии фронта и не стрелял по живым мишеням, не менее опасным, чем он сам.       — Хорошо, я решу что с ним делать утром, — кивает он Тилике и смотрит вниз на документы с его собственным проектом по обучению курсантов — очередное развлечение, чтобы отвлечь себя от самокопания и желания повеситься прямо на люстре в кабинете или даже лучше — утопиться в ванной комнате, прилегающей к этому самому кабинету.       Завтра он будет решать не только судьбу русского пленного, но и судьбу неудачливого солдата, что, вероятно, просто побоялся стрелять по и без того обречённому человеку. Для солдата будет достаточно выговора и удвоенного времени дежурства, а вот что делать с заключённым он пока решать не хотел, не первой важности это дело.       — Я принёс его карточку, — голос у Тилике немного потерянный, видать, этим вечером актёрская игра Клауса оставляла желать лучшего и его плохое настроение было видно, а может, дело было и вовсе в его усталом виде и тёмных синяках под глазами — он не спал толком уже несколько ночей, просто глядя в потолок и обдумывая свои бывшие и будущие поступки с проступками.       Приняв карточку заключённого из рук адъютанта, он бегло окидывает её взглядом.       — Пустая? — на ней не было ни имени, ни звания, ни даже возраста пленника, только его национальность и год, с которого он был взят в плен.       Прикреплённая фотография мало волнует мужчину, поэтому, бесстрастно отложив карточку на угол стола рядом с хрустальным графином, полным дорогого коньяка — лучшего друга штандартенфюрера, помимо любимой курительной трубки из вишнёвого дерева, он переводит взгляд на помощника, что заметно мнётся от вопроса штандартенфюрера.       — Он не сказал своего имени за все три года заключения. Даже под пытками из него только оскорбления вытянули, — Тилике говорит так, будто боялся своими словами огорчить старшего по званию, но они лишь пробуждают в чёрной дыре Ягера мерцание интереса, ведь пленный оказался поистине уникальным.       Ставшее непривычным и чуждым с годами любопытство побуждает его окинуть карточку русского ещё одним взглядом, на этот раз, задерживая внимание на фотографии заключённого.       — Можешь идти, — он кивает в сторону выхода, даже не отрывая глаз от молодого лица на фотографии.       — Так точно! — рублено произносит подчинённый, — Доброго вечера, Герр Ягер, — он слабо улыбается, расслабившись от увиденной смены настроения в извечно хмуром и отрешённом от лагерных проблем Ягере.       — Доброго вечера, Хайн, — даже как-то по-дружески выдыхает Клаус и берёт в руки карточку неудавшегося беглеца.       На него с фотографии смотрит совсем ещё юный светловолосый парень с тонким шрамом «вилкой» на щеке. Он кажется Ягеру смутно знакомым, особенно его дерзкий взгляд, устремлённый прямо в объектив фотографа — в этих глазах даже на чёрно-белом снимке можно разглядеть презрение и недовольство, волю к борьбе и страсть к жизни.       Нетрудно догадаться, что русский с фотографии обладал упорством и изворотливостью, не зря же он предпринял столько попыток бежать и по-прежнему оставался в живых. Может, дело и было в его феноменальной удаче, везении или ещё чём-то, но Клаус был уверен, безмозглым мальчишку точно не назовешь, как никак, он так напоминал того русского из сорок первого…       Осознание возможной причины сходства посылает дрожь по телу, выбивает из мужчины изумлённый вдох. Поднеся карточку ближе к лицу, он приглядывается к парню на фотографии, присматривается к форме его лица, к прическе, а после, смотрит на дату взятия в плен — ноябрь сорок первого. Это точно тот самый мальчишка, что всего с одним танком разгромил к чертям собачьим целую роту опытных танкистов в подчинении Клауса, когда он был ещё простым гауптманом.       В тот день под Нефёдово, Ягер не только лишился своей роты, но и полностью растерял уверенность в правильности действий своей страны. Разве, будь Господь на их стороне, они бы проиграли так легко русским, чей танк ещё до начала боя дышал на ладан? Разве Клаус проиграл бы совсем ещё юному русскому танкисту, чьё лицо в копоти и саже так крепко отпечаталось у него в сознании, нередко всплывая со снах? Нет, он бы не за что не продул неопытному юнцу, едва ли научившемуся управлять танком — перед тем, как сознание покинуло его в том селе, после оглушительного разгрома, он помнит, как стрелял в мальчишку, что даже с измазанным лицом не казался старше восемнадцати.       Откинувшись в кресле, он думает, что судьба порой любит издевательски подкинуть нечто, из-за чего он хоть ненадолго забудет и отвлечётся от угнетённого самокопания да давящего желания лично выписать себе расстрел и встать у стены вровень с провинившимися заключёнными, чьи казни были подписаны, опять же, его аккуратным ровным почерком. С приезда в концентрационный лагерь он обзавёлся властью распоряжаться всеми жизнями в нём, даже решения коменданта проходили через его подпись — такая себе последняя инстанция принятия важных, а порой и смертных решений. Однажды, кто-то фыркнул, мол, он штандартенфюрер, коронованный самой смертью и теперь Клаус ответственно выполнял эту роль через ненависть и презрение.       Стоит ли выписать русскому танкисту смертный приговор? Стоит ли взять и этот грех на свою и без того гнилую чернильную душу? Нет. Во всяком случае не сразу. Не тогда, когда победивший его русский волей судьбы оказался в лапах безкогтистого зверя в лице немецкого офицера.       Оглядев стол с бумагами по проекту, разбросанными в одному ему понятном порядке, он задумчиво хмыкает. Танкист. Командир. Ему как раз нужен такой, чтобы возглавил экипаж русских для тренировочного боя, а если удастся, то нескольких, с его непутёвыми курсантами. Горло обжигает налитый в хрустальный, под стать графину, стакан коньяка. Ну что же, утро вечера мудренее.