Сердца, улыбки и хуевы кролики

Боже мой, Боже ласковый мой Боже научи меня летать если ты все можешь научи меня летать а пройдет четыре года Дженни будет двадцать девять Дженни замуж будет поздно да и кто ее возьмет(с)

Как это глупо. Самонадеянно и совершенно бессмысленно, Мэн Яо не может и немым шепотом выговорить про себя что-то вроде «Лань», то есть назвать себя кем-то, кто имеет отношение к тяжелой и плотной красной ткани, к золоту вышивки, к тягучему аромату благовоний. Потому что он присутствует на собственной, блядь, свадьбе каким-то бесформенным мешком с камнями, замотанным в ритуальные одежды, безмолвным, слепым и оглохшим от пульсирующего в костях жара. Жар выламывает ему суставы, мягко и больно сжимает пальцы на бёдрах, зубы — на загривке, а в сердце втыкает длинную и острую раскалённую иглу, все это кажется таким невыносимо глупым, правда, у Яо не остаётся сил указывать себе на излишний пафос непроизнесенных речей. Все силы уходят на то, чтобы удержать ровными плечи, ровной — спину и обязательную улыбку, ровную, скромную и приличную. Эта хуева улыбка врастает ему в кожу и мышцы, бестрепетно растягивает жилы и энергетические каналы, о том, что ему очень давно очень больно, Яо узнаёт только когда Лань Сичэнь вытягивает последнюю шпильку из его волос. Волосы укрывают все ещё ровные плечи ненадежной лёгкостью, от этой лёгкости трескаются рёбра — разумеется, у Яо. У его му... у его Лань Сичэня сегодня ничего не болит: наверное совсем ничего. Он улыбается весь день — не «ровно», а светло и мягко, не только губами, но и святящимися в неровном пламени ресницами, зрачками, он улыбается весь: невыносимо недосягаемый, красивый и легкий. Не его. Потому что Мэн Яо — пятое колесо. Шестая собачья лапа, восьмой день недели, тридцать второе мая, за каким-то хреном признанный «законным» ублюдок, прижитый от шлюхи бастард, третий или тридцать третий по счёту, ненужный, никчемный, лишний. Незаметный в лучшие дни, во все остальные все остальные (отец, названные и не очень братья, и «братья», и их друзья) его замечают слишком часто и болезненно, а держать спину, уравновешивая судорогу сведённых лопаток доброжелательной улыбкой, все равно приходится. Приходится «встретить уважаемого главу ордена Лань» вместо ответственного за это «старшего брата» (какого из?), потому что в клане Цзинь не находится никого ответственней или потому что на Мэн Яо в первый раз за очень долгое время (за очень долго) кто-то смотрит. Никто не знает, что именно цзэу-цзюнь видит, когда еле заметно щурит очень светлые глаза, никто — и Яо тоже, ему нельзя задумываться о несбыточном или слишком похожем на детское любопытство в духе «ах, этот красивый гэгэ поиграет со мной?». Нельзя, потому что цзэу-цзюнь ловит его этикетный поклон чересчур легко, ловит и превращает во что-то зудящее и сладкое, несправедливо украденное — давным-давно, кажется, ещё до рождения «Цзиневского ублюдка, очередного, мелкий он какой-то и смазливый как девка». Мэн Яо говорит с ним о музыке. О живописи. О-блядь-пионах. В это сложно поверить, но от улыбки чужих глаз ему слишком легко представлять себя настоящим «молодым господином... Цзинь». Образованным, талантливым, красивым, одаренным — художественными и музыкальными навыками, ловкостью в обращении с духовным оружием, смелостью и благородством... «На что он польстился?» — Цзинь Гуаншань задумчиво прикусывал ноготь на большом пальце, это делало лицо «самого многодетного отца заклинательского мира» похожим на карикатуру, и Мэн Яо цеплялся за ускользающий нелепый образ всеми заполошными взметнувшимися мыслями, чтобы не думать о том — на что? «Талантливый рот». Большое спасибо, старший брат. «Задница скорее, тогда уж, нахватался знаний от мамочки, что и говорить». Премного благодарен за версию, средний старший брат. «Невинный взгляд как у барашка, эти Лани даже фазанов не ловят, что сказать про более крупную... дичь». Может быть, брат. Все может быть. Глава клана Цзинь собирался женить его на чьей-то дочери из мелкого, но пока ещё независимого ордена — ради клочка земли, налогов в казну и пары во всем согласных голосов на совете заклинателей. Скорее всего, для Яо это не было секретом, он и сам не пристроил бы очередного из многих выблядка лучше, если бы у него были выблядки, то есть дети, то есть Лань Сичэнь спрашивает у него — сначала. Совершенно легко и будто бы между прочим: «Вы поедете на бал?», то есть нет, то есть он спрашивает: «Вы хотите увидеть Облачные глубины... и остаться?». «Со мной», — он не говорит, потому что это говорят его пальцы — тёплые. И нет, он не трогал... не трогает Яо выше и дальше запястий. Совсем. И это вовсе не значит, что он не хотел или не хочет — Яо умеет слышать желание в чужом дыхании, не то чтобы это было его целью в пять или семь лет, но от полученных в столь юном и нежном возрасте умений теперь не пристало отказываться. Даже под всей Ланьской благовоспитанностью, а Яо слышит и знает: Лань Сичэнь, цзэу-цзюнь, нефрит и глава хочет его себе. Единственное, чего Мэн Яо себе не позволяет, это думать о том, что случится после. После того как чужое взметнувшееся желание осядет на его коже белесым и чуть липким следом, засохнет слюной и отпечатками ногтей, смоется холодной водой и выплеснется как помои из отхожего места. Потому что это не больно, к «больно» легко привыкнуть, если не зацикливаться на физических ощущениях (они всегда одинаковые), небольно, просто пугающе тихо. Как будто потом ничего нет. Как будто глава ордена Лань спросил у него «Вы — хотите?», спросил и увидел что-то за изысканно-вежливым обещанием «обязательно побывать» (в какой-то другой, следующей, не настолько поганой жизни), а потом прислал главе ордена Цзинь официальное письмо с предложением. Просьбой. Если не учитывать того, что любая «просьба» от клана Лань звучала в башне Золотого Карпа недвусмысленно и нихрена не «просяще». Легкие тёплые пальцы, вертикальная неглубокая морщинка на нижней губе, слишком светлые глаза — и «...вступить в брак...». Отец смотрит на него длинно и тяжело, и Яо почти наяву видит, как в темных маленьких глазках щёлкают костяшками счёты: выгода-выгода-выгодно. Иметь с кланом Лань настолько... родственные связи. Иметь самого цзэу-цзюня в вынужденных дипломатических союзниках. Безымянная девка из безымянного клана может подождать следующего ублюдка, в отличие от Лань Сичэня, правильно? «Мне абсолютно все равно, как ты умудрился запудрить мозги одному из Ланей, — говорит он тихо и деловито, — вроде как они не должны вынимать хер из штанов до того как снимут налобную тряпку... Но это письмо говорит само за себя. Я бы отдал ему твою бесполезную задницу безо всяких бумажек или официоза, но эти праведники, очевидно, ещё не додумались, что трахаться можно и без трёх поклонов. Поэтому...». Яо запрещает себе обдумывать это. Всерьёз запрещает, вместо всех мыслей вцепляясь ногтями в запястья почтительно сложенных рук. Глава ордена Цзинь говорит ещё много. В основном — про то, что он планирует получить за «невесту». «Мужа». «Да похер, главное — не вздумай заявиться сюда, когда он тебя выгонит... хотя, учитывая их семейные традиции, скорее всего тебе отведут уютный домик без права переступать его порог». Мэн Яо не слушает и не слышит, потому что не может позволить себе всерьёз запустить эту мысль между висками или под рёбра. Это не про него. Вернее — не для него, не для шлюхиного сынка, не для шлюхи, не для него. Глава ордена Лань имеет в виду вовсе не... Вовсе не красное и расшитое золотом, не тяжелый запах благовоний, не тошнотворный привкус отвара в глубоких ритуальных чашах, не то, что Яо будет так трудно опуститься на колени в этот раз, не то, что теперь у него распущены волосы. Распущены волосы, больно, уязвимо и очень хорошо. Как в детстве. Каким никто никогда не видел — кроме матушки, там и тогда, и мужа — теперь. Лань Сичэнь распускает ему волосы и острожно гладит по затылку, расправляет пряди, пропуская их между пальцами, и только теперь Яо острожно пробует разжать челюсти и проглотить это странное чувство, которое носит под языком все ломкие и длинные недели после «Вы — хотите?». — Нет, — говорит он зачем-то, чувствуя себя приговорённым к смертной казни, говорит и оборачивается прямо в чужих тёплых руках, замерших у тяжелого красного воротника. — Нет. Яо ждёт этого всю жизнь. Всю блядскую жизнь ему хотелось, чтобы однажды его «нет» было бы достаточно. Не «нет, потому что твой брат переломает мне ноги», без «нет, потому что я ещё маленький и моя мама не хочет, чтобы я в такое играл, уважаемый господин». Просто «нет». Он готов поймать чужое удивление или недовольство в движении неглубокой морщинки на нижней губе. В уголке рта или глубине светлых глаз, поймать и тут же продолжить, что он конечно же имел в виду волосы или помощь в том, чтобы стянуть тяжёлые красные тряпки, конечно же он сейчас разденется сам, разденется и ляжет на спину, послушно разводя колени, не смыкая ресниц, не кривя губ, не позволяя себе непристойного громкого вздоха, как благовоспитанная и чистая девица, как настоящий девственник, как та или тот, чьё место он занял совершенно без права и достоинства, только Лань Сичэнь смотрит на него светлыми, очень тёплыми глазами и спокойно говорит: — Хорошо, А-Яо. Сейчас я принесу чай, и будем спать. Просто спать. И они действительно «просто спят». Только никакой чай не помогает размочить сухой и острый ком чертополоха у Яо в горле. Глава ордена Лань распускает волосы на ночь, а заплетает их рано-рано, ещё затемно. Он не ворочается во сне, не закидывает на Яо руки и ноги, не подгребает его себе под бок, но от его тепла у Яо болят все кости. В ордене Гусу Лань запрещены сплетни, в ордене Гусу Лань огромная библиотека. Яо не чувствует на своей спине взглядов, когда покидает общий обеденный зал. Дядя Лань Сичэня смотрит на него с тщательно скрываемым злым отчаянием, но держится безукоризненно вежливо, а сам Лань Сичэнь после короткой аудиенции улыбается особенно мягко. Это значит, что все прошло настолько хорошо, насколько много... Насколько дохуя в ордене Гусу Лань кроликов, Яо оглядывается и нигде не найдя взглядом человеческих фигур опускается на колени: кролики жирные, с лоснящейся шерстью и совершенно безмозглые. Бесстрашные, непуганые, красивые и увесистые комки белого и чёрного пуха... — У этих нефритов нихуевые стержни, — интимно и доверительно шепчет ему на ухо незнакомый голос, и Яо роняет парочку кроликов с коленей, одновременно пытаясь подняться на ноги и не придавить ещё половину мохнатого поголовья. — Ты чего? — к незнакомому голосу прикладывается веселое незнакомое лицо и откуда-то знакомая лента. Не белая, а красная. — Мы же виделись, и на свадьбе, и раньше — ещё когда у вас лучники, помнишь, гора Байфэн, меня Лань Чжань поймал и привязал к дереву этими самыми праведными руками, ох, нечисти крупно повезло, потому что потом я ноги не мог переставлять, так вот, если у младшего братца такое везение, то у старшего, я думаю, не меньше, только не говори Лань Чжаню, что я думаю про одаренность его брата, в смысле — такую одаренность, то есть вообще-то я пришёл спросить, не нужна ли тебе ммм...помощь от более просвещенного собрата по счастливому несчастью, то есть я даже как-то проходил мимо ваших с Сичэнем окон, то есть не специально, не подумай, просто так сложилось после отбоя, что Лань Чжань куда-то срочно по орденским делам смотался, а я прилично по нему тосковал, не без улыбки императора, конечно, а у вас было тихо как в могиле, и если это потому что тебе нравится, когда рот затыкают, мне вот не всегда, я вообще громкий, так вот, есть мазь... У человека с красной лентой в чёрных волосах все не кончался воздух, и Яо успел вспомнить, как его зовут. И кем он приходится хангуань-цзюню, и причём тут нефритовые стержни, заткнутые рты и чудо-мази. — Спасибо, — говорит Яо, когда ему выпадает возможность это сделать (спустя ещё пять минут непрерывного монолога), — за беспокойство. Все хорошо, молодой господин В... Вэй Усянь машет на него рукавами. И смотрит — непонятно, странно, цепко. Улыбка не исчезает с его губ, но прячется куда-то глубоко в зрачки, опускаясь на дно. После этого разговора (не совсем — разговора, но все же) Яо начинает смотреть по сторонам чуть внимательнее чем запретивший себе надеяться. Больше всего бед причиняет внимание к собственному мужу. Потому что Лань Сичэнь разливает на двоих чай. Улыбается и приносит из Запретной Комнаты библиотеки сборники нот для флейты и гуциня (Яо имеет представление об игре, этого недостаточно для полноценного музицирования, но здесь ему можно тренироваться сколько угодно). Лань Сичэнь распускает по вечерам волосы и не трогает его дальше и выше запястий — даже когда помогает правильно расположить пальцы на струнах или передаёт полную чашку, от которой пахнет жасмином. Как это глупо, самонадеянно и бессмысленно. А ещё — стыдно. Не прошло и месяца. Хотел, чтобы твоё «нет» имело значение? Что теперь не устраивает бывшую клановую шлюху, а, Яо? Зудит между ног? Чешется успевшая зажить глотка? Он специально вспоминает самые бесстыдные слова и вещи. Просто чтобы напомнить, что не имеет права: несмотря на три поклона и официальное «благословение», такой как он не имеет права хотеть. «Хотеть» это мерзко. «Хотят» только сумасшедшие шлюхи, опоенные травой, жалкие как сучки в течку, ждать прикосновений намного выше и дальше запястий Яо нельзя, потому что это желание заканчивается одинаково — одинаково хуево. Одинаково хуево работает самовнушение и попытка выцарапать «нет» (нет-нет-нет) на всей коже под широкими белыми рукавами. — Что не так, А-Яо? — у Сичэня тёплые пальцы, которое вдруг делаются очень горячими (все ещё в целомудренном, но крепком хвате вокруг его ладоней). — Расскажи, и мы подумаем вместе. — Почему я? — у Яо примерно сотня рабочих вариантов (от хитровыебанных и сложно построенных тысячей шагов клановых интриг до поразительно глупого признания в духе «единственной, верной и вечной любви с первого взгляда»), но ни один из них не находит за этот месяц в Облачных Глубинах достаточного подтверждения. — Зачем — я? Глава ордена не мог не предвидеть... репутационных издержек в случае выбора моей кандидатуры. Слухи вместо чести. Анонимные благожелательно-ядовитые письма вместо укрепления влияния. Отсутствие сколько-нибудь значительных духовных сил или оружия, из ордена Цзинь моими стараниями не то чтобы выйдет надежный союзник, я не... Ему хочется острожно забрать свои руки от этого незаслуженного тепла, но движение выходит сомнительным: чересчур медленным, каким-то заигрывающим и тягучим, плавным (ничего забирать от Сичэня Яо совсем не хочется). Лань Сичэнь ловит это движение взглядом и, почему-то, телом — когда наклоняется ему навстречу и упирается лбом в его лоб. Облаками. Облака впечатываются в кожу и начинают гореть где-то ещё глубже, за мясом и костями. Лань Сичэнь говорит, улыбаясь тепло и смущенно: — Это семейная тайна, А-Яо... Кто-то утверждает, что проклятие, но я больше склонен верить в светлую сторону способности наших сердец выбирать... Выбирать не внешность, не положение в клане, даже не пол избранницы или избранника, не удачный для... ммм, брачной жизни характер, а своего единственного человека. Просто потому что он это он, а Лань это Лань. У Лань Сичэня тёплые пальцы, а губы прохладные и сухие. Он целует некрасивую, длинную и глубокую царапину у Яо на запястье — как будто не уродливую слабость, а пушистую кроличью макушку. Яо не хочет плакать сейчас, но слёзы его не слушают — они текут по щекам и впитываются в задранный подол нижней рубашки (рубашку Яо задирает на себе сам — потому что его нельзя так целовать, так трогать губами, его нельзя выбирать цзэу-цзюням с музыкальными и прочими талантами, талантливыми пальцами и ртом). Лань Сичэнь забирает красноречиво промокшую краем и закушенную рубашку из его зубов. Если быть совсем честными, ткань промокает не только от слез или слюны — Яо с отстранённым удивлением понимает, что возбуждён, и его член чуть ли не капает на... — Нет? — спрашивает Лань Сичэнь почти издеваясь, почти невесомо останавливая прикосновение — до. «Нет», — хочет сказать он взахлёб, так громко, чтобы услышали все облачные глубины и хуевы кролики. Нет, я не такой, меня валяли по солдатским матрасам и очень длинным лестницам, у меня совершенно хреновый характер и уродливые ямочки на чересчур детских щеках, меня нельзя брать так, чтобы спрашивать при этом: «да или нет?», «больно или терпимо?», «нравится или прекратить?», «ещё?», «здесь?»... — Да, — говорит очень глупый Мэн Яо и бесстыдно толкается бёдрами в эти единственные очень тёплые пальцы, — пожалуйста, я хочу... Пусть это будет ложью — про «семейную тайну», про выбор сердца, про «Лани любят единожды». Про ласковое движение ладонью, накрывающей колено, про чай с жасмином, про участливые морды непуганых кроликов. Пусть потом ничего не останется — ни болезненного (очень сладкого) первого толчка в его распятое, разласканное, измученное бесконечным ожиданием и медленно вспыхивающим возбуждением тело, ни глухих размашистых шлепков плоти о плоть, ни его разведённых до крика коленей, ни чужих светлых потемневших глаз. Похуй. Даже если оно рассыпется, растворится, растает, превратится в пыль, прах, пепел, скучные шершавые корки на сбитых коленях и ломоту в глазах от затраханных сотен мелкокляузных писем, даже если оно никогда больше не повторится или навсегда закончится с рассветным колоколом. Яо хочет свой кусочек блядского счастья. Кто-то говорит: — Пожалуйста... я сделаю для тебя всё. Нет, ты не понял, сердце мое — вообще всё.