Там, где нас нет

      Дни шли медленно, постепенно превращаясь в неделю, а за ней начинала накрапывать уже и вторая. За это время солнечных дней практически не выдалось, лишь изредка бледно-голубое небо выглядывало из-за сизых облаков, разбавляя собой привычную серость, что царила на улице с утра и до вечера. Этот день был большим исключением из правил, ведь с самого раннего утра светило солнышко, что обещало смениться очередным ливнем лишь ближе к вечеру.       Поэтому, чтобы не упустить возможности прогуляться под последними осенними, ещё самую малость тёплыми, лучами солнца, Клаус, сразу же после первой лекции, когда у него выдаётся порядка часа свободного времени, идёт на улицу. С одной стороны, его ждали контрольные работы учеников, которые он не успел проверить предыдущим вечером, но с другой стороны, его вдохновение требовало подпитки, а прогулка по парку и саду интерната вполне могла его спасти и натолкнуть на новые идеи и образы.       Видеть территорию исправительного пансионата не затянутую туманом было очень необычно и по своему чарующе — создавалось полное ощущение, что он оказался в совершенно новом месте, на другом полюсе или вновь окунулся ещё глубже в старинное время. Казалось, что вот-вот из-за угла полукруглой башни с острым шпилем выйдет дама в пышном платье, утянутая туго корсетом, со своей свитой, с фрейлинами и непременно с тонкотелыми собаками, что были изображены на склепе исконных владельцев.       Само здание не казалось столь мрачным и давящим, как в остальные дни. Сейчас, будучи освещённым мягким светом утреннего солнца, старые поросшие мхом да плющом камни и чёрные шпили казались возвышенными, а мелкие сложные узоры под поясом карниза и огибающие полукруглые и многогранные стволы башен выглядели точно эльфийская вязь, втиснувшаяся в строгость готики.       Клауса по-настоящему очаровывал вид старого поместья, через большие окна коридоров которого можно было увидеть мальчишек, ожидающих следующего урока. А обойдя угол дома, через окошки люкарн прищурившись, можно было разглядеть скромно, пускай и в выдержанном историческом стиле, обставленные комнаты учеников, да и его собственную тоже — единственную, у которой были занавески.       Странно, что у мальчишек в комнатах на первый взгляд не было совершенно никакой защиты от солнца. Возможно, там были рулло, которых задранными было просто не видать с улицы? Возможно, но сомнения тем не менее проскабливают путь в его сознание.       Хмыкнув себе под нос, Клаус в последний раз оглядывает здание, а после, направляется мимо боковой парковой части на задний двор интерната, где располагался сад, что был выдержан в спокойном английском стиле, впрочем, как и сам парк, да и все прилегающие к поместью территории. По правде говоря, такой ландшафтный дизайн нравился ему в разы больше, чем привычный старинным поместьям французский стиль, когда всё структурировано и все клумбы одна ярче другой, пускай и строго выверенные.       Несмотря на свою спланированность, английский стиль оставлял полное ощущение дикой природы и натуральности, даже цветы и кусты были высажены согласно флоре местности, без лишней экзотики. Такой сад успокаивал помпезность некоторых помещений здания и отлично сочетался с серым камнем и чёрными шпилями.       Проходя глубже по саду, он замечает длинные аллеи, по бокам которых были высажены розовые кусты, красные бутоны которых смотрелись столь ярко и смачно, что даже слюна стала сильнее вырабатываться, словно он был голоден. Яркое солнце чуть слепило глаза и он успел пожалеть, что не взял из дома с собой солнцезащитные очки. Возможно, стоило выбраться как-нибудь в ближайший город за новой парой.       Запах роз приятно расслаблял, и поэтому, замечтавшись о своём, он с удивлением отмечает тихую ругань недалеко от себя. Сначала, оглядываясь по сторонам, он не замечает ни души — не было ни учеников, ни учителей, лишь он и чей-то грубоватый голос, полный сильнейшего акцента. Всего пару мгновений спустя из-за большого куста выпрямляется тёмноволосый мужчина в форме садовника, с лопаткой и небольшими грабельками в руках. Тот смотрит на Клауса удивлённо, собственно, как и сам Ягер на мужчину.       — Доброе утро, — начинает садовник и Клауса веселит то, как шевелятся густые усы мужчины во время приветствия.       — Доброе, — он кивает и чуть кланяется в представлении, — Меня зовут Николаус Ягер, я новый учитель истории, — садовник кивает его словам, а после, кинув инструменты в тёмно-зелёное эмалированное ведро, снимает рабочие перчатки и тянет руку для рукопожатия.       — Степан Василёнок, — у мужчины изучающие глубокие глаза, в уголках которых были едва ли явные мимические морщинки — больше тридцати пяти ему не дашь, а значит, они с Клаусом почти ровесники, хоть Ягер и считал, что несмотря на свой возраст, сохранился весьма хорошо и выглядел помоложе местного садовника.       — Вы русский? — не то чтобы это имело какое-то значение, как никак, они жили в многонациональной стране и здесь встречались люди самых разных рас, даже с самых дальних уголков света, начиная от славян и заканчивая арабами, и тем не менее, интерес есть интерес.       — Белорус, — поправляет его Степан, а после, добавляет, — Я переехал лет этак десять назад, — несмотря на сильный акцент, говорит мужчина грамотно и это даже вызывает короткую вежливую улыбку у Клауса, когда они расцепляют руки после рукопожатия.       — Вы давно работаете здесь? — всегда интересно поговорить с теми, кто смотрит со стороны и не вовлечён в учебный процесс — уж вряд ли садовник находился на территории каждый день, а если учитывать, какая здесь была погода, то толку от него не много в дождь, да и Ягер ни разу за прошедшее время не видел ни его, ни следов его работы.       — Порядка четырёх лет, — задумчиво отвечает он и, подхватив с земли ведро с инструментами, устремляется к следующей группе кустов, чуть поодаль от места, где они находились, — Раньше я в другом интернате работал, но там что-то пошло не так, больше не смогли поддерживать многочисленный персонал и меня, как не самого нужного, сократили в числе первых лиц, — он пожимает плечами и шмыгает носом, кончик которого совсем немного покраснел, даже несмотря на солнышко. Он и сам чувствовал, что осенняя прохлада покусывала скулы и кончики ушей, оттого и кутался сильнее в пиджак, мысленно радуясь, что сегодня решил надеть тёплый шерстяной свитер.       — Вам нравится работа здесь? — он встаёт рядом, но при этом сохраняет достаточную дистанцию, чтобы не стеснять мужчину за работой.       Стоя к солнцу спиной, глазам сразу становится легче и он расслабленно опускает плечи, увлечённо наблюдая за тем, как садовник рыхлит землю и посыпает её сверху специальным удобрением для розовых кустов, питая их на холодный период. Ответа приходится ждать почти с минуту, и, судя по выражению лица белоруса, тот явно обдумывал, как ему ответить, чтобы, возможно, не оскорбить Клауса или не подставить своих работодателей.       — Неплохо, — суховато выдаёт в итоге Василёнок, и оглядывается на Ягера через плечо, — Я работаю один, так что пересекаюсь с кем-то из учителей и с директором очень редко, разве что в день зарплаты. Так что да, вполне неплохо, мне нравится, — заключает мужчина, кивая в поддержку своих слов, а после, с лёгким подозрением щурится на Клауса, — А вы чего спрашиваете?       — Просто интересно, — он отмахивается, ведь кроме вежливости этот вопрос не нёс в себе реального желания узнать, а вот следующий наоборот, — А мальчики?       — Что мальчики? — непонимающе спрашивает мужчина и даже перестаёт подкидывать гранулы удобрения под кусты.       — С ними вы общаетесь? — Клаусу на самом деле хотелось знать, к тому же, возможно садовник знал настоящие причины, почему дети дрались между собой да и вообще, может быть знал за какие проступки они сюда попали. Конечно, он мог посмотреть всё это в архиве, но копание в личных делах детей было сродни вторжению во что-то суверенное, не зря же эти документы называли — личными делами.       Вопрос о драках мучал его ещё с того разговора в классе с мальчиками из старшей группы, а у учителей он так и не решился спросить, как-то неудобно было. Да и чтобы о нём подумали? Что он себе позволяет, разглядывая ножки учеников у самого края шортиков, где было уже почти неприлично? Нет, этика есть этика, а он, разглядывая учеников, перешёл её и признаться себе в этом был совершенно не готов.       — Ну приходят иногда ко мне, — вновь пожимает плечами белорус, хмыкая и забавно шевеля усами, — Сами знаете, правила здесь строгие и драки запрещены, как и большинство спортивных игр, лазанье по деревьям и так далее, так что идти с синяками и царапками к учителям не вариант, вот они ко мне за помощью и приходят частенько, когда я тут сад в порядок привожу или статую какую в парке намываю, когда те опять зеленеть начинают, — рассказывает мужчина.       — А Николай? — неожиданно для самого себя спрашивает он, пускай и не примечал на парне ни синяков, ни каких-либо видимых царапин. От этого-то и странно было, что его самым шкодливым прозвали.       — А! — с улыбкой тянет Степан, — Колька у меня самый частый гость, да только не потому, что дерётся много, а потому что страшно неуклюж бывает, да и удирая от коменданта спотыкался несколько раз так, что кожа на ладошках и коленках аж лохмотьями висела, — смеётся мужчина, а после, вновь добавляет, — Он хороший парень, геройствовать любит и вечно хмурит брови, но в душе он милый мальчик. Все они такие, просто у сирот жизнь не простая, а таких как они, чуть более проблемных, никто в семью брать не хочет, да и кому нужны подростки? Маленьких самых забирают, а эти учатся выживать как могут. Здесь хоть манерам научат, пускай я и считаю, что лучше футбол, чем танцы, — закончив речь, белорус трёт свои усы и взгляд у него до того тоскливый, что у Клауса внутри становится не по себе, никакое солнышко не разгонит это чувство.       — Вас беспокоит что-то ещё? — возможно, не каждый бы решился спросить такое у чужого человека, наверное, поэтому Василёнок так удивлённо смотрит на него, а после, расплывшись в дружественной улыбке, качает головой.       — Нет, ничего особенного, — он встаёт с корточек и теперь Клаус замечает, что белорус немного выше него и обладает интересными чертами лица.       Обычно такие лица были у аристократов, но никак не у простого садовника. У мужчины внимательные синие глаза, обрамлённые тёмными ресницами, тёмные коротко стриженные волосы, переносица широкая, но кончик тонкий и опущен вниз, почти как у его деда, которого Клаус видел только лишь с чёрно-белой фотографии. У мужчины широкая челюсть и раздвоенный подбородок. Умой его, побрей и точно бы сошёл бы за представителя голубых кровей, особенно с такой прямой осанкой.       — В таком случае, до встречи, — Клаус улыбается искренне и вновь тянет руку для прощального рукопожатия. Хватка у белоруса крепкая, рабоче-крестьянская, — Рад был знакомству.       — Взаимно, — кивает Степан и стоит Ягеру отойти достаточно далеко, принимается вновь за работу что-то мыча себе под нос и задумчиво улыбаясь.       Возможно, однажды Клаус напишет историю о садовнике, что окажется принцем. Вряд ли конечно, уж больно избитый подобный сюжет, да и он не великий сказочник, но вдохновлённый, пускай и коротким, но интересным разговором, он стремительно шагает в сторону парадной лестницы, раздумывая о словах белоруса о мальчиках.       Возможно, их скрытность оправдывалась именно тем, что они были никому не нужные, тем, что у них практически не было шансов попасть в семью, а в пансионате, пускай и имея вокруг себя сверстников, было трудно почувствовать достаточно любви и ласки. Всё-таки родительская забота была основополагающей в становлении ребёнка, никакие учителя, роскошные интерьеры и программа перевоспитания дикарей в джентльменов не заменит этого.       С этими мыслями он взбегает по лестнице вверх и, распахнув входную дверь, проходит во внутрь. Его вновь встречают пожелтевшие со временем обои в мелкий цветочек, душный сладковато-дымчатый запах и привычное поместью тепло, в котором даже пиджак, несмотря на правила, хотелось снять и, кинув его на ближайшую поверхность, развалиться в одном из мягких и словно обволакивающих кресел в большой библиотеке.       За время пребывания в пансионате, как бы сильно он не обещал себе отдохнуть за томиком хорошей литературы, у него так ни разу и не получилось спуститься в свободное время в библиотеку. Даже сейчас, когда у него казалось бы, было ещё порядка получаса, он проходил по залу мимо книжных шкафов и уютных диванчиков, стремился к лестнице наверх, а от неё мимо кабинетов и маленьких комнаток неизвестного ему назначения к учительской. Он рассчитывал проверить некоторые работы мальчишек, чтобы обсудить с ними ошибки на уроке и помочь лучше усвоить материал.       Резко раздавшийся глухой писк и громкий, до дрожи отчётливый звук шлепка заставляют его затормозить и встать растерянно посреди пустого коридора. Его словно холодной водой окатили, и сознание отчаянно старалось не верить услышанному. Не могло ведь быть так, чтобы кого-то из мальчиков пороли за дверью, рядом с которой он остановился. А если и так, то могли ли быть те звуки, что он недавно принял за скакалку, оказаться тоже звуками порки?       Все его лихорадочные соображения и жалкие попытки себя переубедить разбиваются в дребезги с очередным хлёстким ударом ремня по коже, а юношеский зарёванный голос, сипло говорящий «пожалуйста», вызывает омерзительное чувство грязи на теле мужчины. Что же сделал подросток, что его решили наказать поркой? А может всё-таки ему кажется?       Он стоит за дверью, не зная как поступить: стоит ли ему зайти или лучше закрыть глаза на происходящее и сделать вид, что он ничего не слышал? Смешанные чувства боролись в нём, ведь, с одной стороны, порка была ужасной мерой наказания и в обычных учебных заведениях была запрещена, но с другой стороны, он находился в интернате, где куда не глянь пахнет девятнадцатым веком с отголосками ещё более ранних времён, когда подобная мера была обычной.       Передёрнув плечами, он старается прислушаться лучше к творящемуся за дверью, но оттуда доносится лишь неясный набор звуков и неразборчивый шёпот. Нахмурив брови и поджав губы, он всё-таки идёт прочь, думая, что возможно просто был слишком погружён в мысли и всё-таки напутал чего-то.       Учительская привычно встречает его ароматом свежесваренного кофе и выпечки, что лежала на столе-консоли у самой пятки Геракла с росписи на стене. В помещении, помимо него, оказывается директор, что, стоя с небольшой фарфоровой нежно-голубой тарелочкой в руке, уплетал румяный круассан и глядел на улицу через небольшой зазор между тяжёлых занавесок.       — Добрый день, — Клаус вежливо приветствует мужчину и подходит к сумке со своими вещами, что он оставил в учительской перед выходом на прогулку.       — Ягер, здравствуйте, — пухлощёкий директор в привычной себе манере широко улыбается, щурит глаза, от чего лучики морщинок тянутся от уголков глаз к его вискам, — Я смотрю, Вы прогуливались, — произносит мужчина, и Клауса от такого радушного и приветливого тона немного отпускает после услышанного в коридоре.       — Сегодня отличная погода, я не смог отказать себе в удовольствии, — встав рядом с Гримом он тоже выглядывает в окно, где было видать двух мальчишек из младшей группы, что весело судачили о чём-то своём, даже не догадываясь, что их засекли за прогуливанием урока, — Разве у них перемена? — он решает всё-таки уточнить, прежде, чем с уверенностью выносить вердикт прогульщикам.       — Нет, — несмотря на улыбку, в глазах Вальтера искрят недобрые огоньки — строгому директору явно не по нраву, когда дети не слушаются и не выполняют поставленных им задач и тем более, когда столь нагло прогуливают занятия, — Придётся вызвать их на разговор и наказать, чтобы в следующий раз им было неповадно, — он откусывает крошащуюся булочку, а звук падающих о фарфор лепестков сухого теста посылает табун мелких мурашек по телу Клауса.       — Порите? — вопрос срывается с губ прежде, чем он подумал и теперь страх, что он покажется грубым невеждой, лезущим не в своё дело, липким чувством скапливается в груди и в поджелудочной, прилипая аж к позвоночнику и сводя немного под языком.       — В редких случаях, когда мальчики перестают понимать словами, — директор вмиг становится серьёзным, приглядываясь к Клаусу, точно примеряя, стоит ли с ним вообще вести разговор на эту тему, — Сами знаете, что порой ум лучше вбивается через зад, а не через голову, — хмыкает Вальтер, — Вы имеете что-то против? — вопрос явно с подвохом.       — Нет, — он качает отрицательно головой, хотя и чувствовал, что это неправильно, что детей бить нельзя даже в крайних случая. Он был из тех учителей, кто считал, что взрослый человек может добиться от ребёнка любого возраста всего, чего ему надо только словами, без рукоприкладства, — У вас здесь свои правила, по которым уже много лет воспитываются ученики, а я придерживаюсь того, что со своим уставом в чужой монастырь не лезут, — он учтиво улыбается директору, а сам мысленно хмыкает, что удивительным образом доверяет методам воспитания в этом месте, даже несмотря на их «первобытность».       — Вы правы, у нас свои методы, — Грим кивает и, опустив круассан на тарелочку, облизывает свои тонкие губы, — Мы чтим традиции и считаем, что раньше образование было в разы сильнее, чем в современном мире, а порка была обычным делом. Пороли всех, от князей до пастушьих детей, разве только у принцев были отдельные мальчики для битья, которые получали и за свои проступки и за хулиганства своих принцев. И что? Вырастали великие умы, джентльмены и просто великолепно воспитанные люди. Порка не только наказание, но и урок, ведь она учит воспитанников думать на несколько шагов вперёд, а также учит состраданию, ведь из-за твоего шкодства и твой товарищ может получить, — рассуждает Грим, — Так что, мы придерживаемся того мнения, что порка за негодяйство и непослушание одно из лучших наказаний. Порой хватает всего одного раза, чтобы мальчик понял, что можно, а что нельзя.       Выслушав речь мужчины, Клаус медленно кивает, обдумывая слова директора и находя в них долю жестокой правды. Он вспоминает себя лет так в девять, когда отец в первый и в последний раз порол его ремнём. Это достаточно поздний возраст для такого рода воспитания и уж тем более для первой порки, но в тот раз Клаус действительно вывел отца из себя своей неосторожностью — его ударили ремнём за то что, он, после ссоры за плохую оценку, сбежал из дома, ведомый детским гневом и обидой. Тогда он напугал мать до слёз. С тех пор, он десять раз успевал, подумать прежде, чем сделать неосторожный шаг.       Возможно, это жестоко и неправильно оправдывать такие вещи, но подобное воспитание всё-таки работает не со всеми и в его случае он стал послушнее и обдуманнее не потому что понял, а потому что побоялся вновь почувствовать обжигающие удары отцовского ремня по ляжкам. В любом случае, противореча своим внутренним устоям, он кивает Гриму и, слабо улыбнувшись, говорит, что ему пора на урок.       Вальтер оглядывает его задумчиво, а после, расплывается в довольной кошачьей ухмылке и салютует ему круассаном прежде, чем откусить от того ещё один раз и устремить взгляд вдаль, туда, где чёрные стволы старых деревьев изгибались в причудливом танце времени, переплетаясь ветвями и создавая сложную композицию, на которую была способна только лишь природа, никак не человек.

· · • • • ✤ • • • · ·

      Рабочий день проходит вполне спокойно и ему не на что практически жаловаться, разве что под конец последнего урока небо приобрело привычный серый оттенок и его совсем затянуло облаками, но благо, дождя пока ещё не было. Основной проблемой и единственной серьёзной причиной для беспокойства был Серафим. Мальчишка часто не являлся на уроки, да и когда приходил, был совсем потерянным и вёл себя, откровенно говоря, странновато, будто у него происходило в жизни нечто, что отнимало у него всё внимание.       Работу, о который ещё более недели назад переживал Клаус, мальчик сдал на одной из перемен, но когда Ягер попытался завести разговор о причине прогула или в принципе о том, что у паренька приключилось, то Серафим весь зажался и, опустив голову, дрожащим голосом извинившись, убежал прочь, и с тех пор стал всё чаще прогуливать уроки истории. В учительской он больше не поднимал вопрос о нелюдимом ученике, не желая тому добавлять проблем, решив, что как только Фима поборет своих внутренних демонов, то сам придёт, всё-таки мальчик он не глупый.       Сейчас, после разговора с директором, он и вовсе думает, что не говорить о проблемном мальчике было одним из лучших его решений, ведь за такое мальчишку вполне могли выпороть, а с его нежной душой и тонко устроенным сознанием, Серафим точно закрылся бы ещё больше от мира, да ещё бы потерял всё доверие к Клаусу, если бы узнал о том, кто его сдал, а это непременно бы случилось.       Сейчас, сидя за печатной машинкой, он не мог собраться, чтобы начать хоть что-то печатать, была у него, конечно, шальная мысль перепечатать черновики старых своих стихов, да только вспомнив их, следом сразу вспоминаются слова Николая и его просьба написать стих для него. Тёплая улыбка появляется на лице, когда он вспоминает парнишку.       Парень был не особо разговорчивым на уроках, не смотря на ту смелость и даже в некоторой степени наглость в общении с человеком старше себя, что он проявил тем вечером в парке. Обычно, мальчишка сидел тихо, отвечая на вопросы Клауса только кивками или отрицательными покачиваниями головой, но при этом, он всегда слушал внимательно и вечно изучал Ягера глазами, порой даже казалось, что мальчишка пожирает его взглядом.       Подросток был абсолютно точно очаровательным, когда после своего урока иногда оставался на пару минут в кабинете, слишком долго убирая вещи в кожаный портфель, либо просто подойдя к столу Ягера и наблюдая за его увлечённой работой. Клаус был в принципе не против такого внимания, понимая, что для Коли он будет интересен ещё недолго — совсем скоро парень привыкнет и потеряет интерес к новому учителю, что казался редким и экзотическим животным или экспонатом из музея в их привычном укладе интернатной жизни.       И тем не менее, юноша часто всплывает в его голове, непозволительно и неприлично часто. А после одного умиляющего случая, он и вовсе немного переписывает вдохновлённого подростком персонажа. Тогда Клаус стал невольным свидетелем разговора Коли со своим другом и соседом по парте, Демьяном — мальчики стояли у двери в класс и на вопрос Волчка, кто из учителей нравится больше, Коля замялся и сначала сказал другу, что ему никто не нравится и что в его глазах все плохие, вот только после небольшой паузы паренёк добавил, что единственный хороший в этом месте Клаус, а ещё, Ягер оказывается красивым по мнению мальца. Это было просто умилительно и невероятно льстило ему и именно поэтому он чуть убавил в придуманном им персонаже черту наглости и добавил смущения и тяги к тайному, о чём он мог бы говорить таким же шёпотом, как Коля говорил с Демьяном.       От воспоминаний даже лёгкий смешок срывается с губ и он откидывается на стуле. Всё-таки Коля был поразительно милым мальчиком, садовник в этом был полностью прав. Жаль только, разговорить Николая было сродни невозможному, ведь если он не хотел делиться, то ничего его решения не сломит. Сильный мальчик, упёртый.       Тихий стук в дверь прерывает его раздумья. И кого принесла нелёгкая? Поднявшись со своего места и поправив задравшийся свитер, он ступает к двери, за которой оказывается смущённый мальчишка, что мнётся с ноги на ногу с его пиджаком в руках. В глаза сразу бросаются ярко покрасневшие кончики ушей и большое количество складок на клетчатой ткани пиджака, совершенно не свойственных нормальной носке, его словно прятали, скомкав в клубок, либо им укрывались во сне или просто лежали на нём, что звучит намного лучше.       — Здравствуй, Николай, — он отходит в сторону, пропуская парнишку вовнутрь комнаты и на этот раз в глаза бросаются мелкие порезы на внутренней стороне коленей, точно оставленные мелкими ветками или шипами розовых кустов, и красно-лиловый след на шее под линией роста волос, смутно напоминающий чью-то тяжёлую ладонь.       — Я принёс ваш пиджак, — мальчишка не смотрит ему в глаза, разглядывает носы своих ботинок и дощатый пол в комнате Ягера, — Я забыл его тогда вам вернуть. Извините пожалуйста, — он смотрит на Клауса исподлобья, поджимает губы.       — Ничего страшного, ты не должен извиняться, — он принимает из рук мальчика протянутый ему элемент гардероба и кидает тот небрежно на стул у рабочего стола, ловя при этом удивлённый взгляд юноши на себе и своём действии, — Его всё равно нужно погладить, — он улыбается Коле, но мальчишка вместо ответной улыбки сводит обеспокоенно брови к переносице, вид принимает совсем обречённый.       — Извините, я просто уснул в нём, — он стоит посередине комнаты, не решаясь сделать и шага в сторону, и трясётся совсем мелко, осторожно поглядывая на мужчину, словно боясь, что Клаус поднимет на него руку и отвесит пощёчину за его проступок, но Ягер не посмел бы этого сделать.       Сама мысль о насилии претила ему, вызывая внутри чувство отвращения. Смотря на напряжённого ученика ему не верится, что в учительской он посмел подумать, что порка действенный способ воспитания. Нет, смотря на мальчишку он думает о том, что этой действенный способ запугивания. Что-что, а такие старые устои точно нужно менять, вот только, к сожалению, нет у него такой власти, а привлечь кого-то со стороны тоже не получится, ведь такие закрытые учебные заведения были словно маленьким отдельным государством со своими законами.       Николай сильнее ёжится под его тяжёлым взглядом, переминается с ноги на ногу и неуверенно разглядывает скромное убранство комнаты мужчины — она действительно отличалась от комнат мальчиков. Здесь были светло-бежевые обои с почти незаметной тонкой полоской, полностью резной дубовый шкаф, рядом с которым стояло прислонённое к стене зеркало в полный рост в тяжёлой раме. В пробеле между зеркалом и стеной прекрасно помещался один из чемоданов Клауса, второй же стоял под кроватью. Сама кровать очень уютно смотрелась под наклоном мансардной крыши, а рядом с ней стоял рабочий стол, прямо под окном люкарной, из которого он часто пытался высмотреть позднего гуляку в лице Коли.       Переведя взгляд с интерьера своей комнаты обратно на мальчишку, Клаус подмечает, как тот заинтересованно пялится на печатную машинку. Неужели мальчишка и сам увлекался нечто подобным? Работы ученика были всегда хорошими, правда, иногда он сильно уходил от заданного вопроса в совершенно другое русло. Однажды, отвечая на вопрос про культуру погребения в древнем Египте, он умудрился выйти рассуждениями на культуру обрезания у евреев. Конечно, умелые рассуждения в таких вопросах лишь показывали начитанность мальчика, но в тоже время, Ягер не мог за это дать балл, к тому же, это указывало на хаотичность мыслей в голове мальчика.       Клаус интуитивно подходит на шаг ближе к парнишке, ещё толком не зная, как начать новый или продлить старый разговор. Юноша сильно напряжён, а его плечи были задраны вверх, стыдливо и смущённо под изучающим взглядом старшего мужчины. Ягеру прежде говорили, что когда он рассматривает нечто на работе, то его лицо приобретает бесстрастное, но в тоже время грубое выражение, от которого мурашки по телу и желудок скручивается в комок.       Мальчик не оглядывается на него, лишь чуть шевелит ушами, вызывая в старшем приятное удивление — Клаус не умел так делать. Взгляд скользит по тонкому телу перед ним, цепляясь за большеватый ученику свитер — сегодня парнишка был без форменного пиджака. Значит ли это, что перед тем как принести ему его вещь, мальчишка ещё раз надевал его. Вряд ли, но сама мысль заставляет его хмыкнуть и скривить губы в небольшой улыбке.       Коля, явно прислушивался к внутренним чувствам, он был внимательным, пытаясь разгадать язык тела старшего, понять его намерения, и это было совершенно невозможно скрыть от глаз мужчины. Было ясно, что мальчику очень хотелось расслабиться и выдохнуть всё то напряжение и неуверенность, что в нём скопилась, но отчего-то он этого не делает, явно не доверяя Ягеру, или попросту боясь это сделать, подпустить слишком близко.       Что-то было явно не так с этим подростком, ушедшим глубоко в свои мысли, разглядывая комнату. Что-то внутри подсказывало, что не только с ним не всё в порядке. Но причину таким чувствам Клаус совсем не мог найти, не мог дать адекватного объяснения и своим чувствам, из-за которых, смотря на растерянное лицо младшего, внутри всё натягивалось, точно струны и непонятно, даже можно сказать неоправданно, трепетало и подрагивало. Хотелось сберечь мальчишку, что рядом с ним становился таким молчаливым и осторожным.       — Может сходим прогуляться? — внутри всё сжимается, ком ожидания и трепета встаёт в горле, когда юноша поднимает на него свои синие-синие глаза и потеряно гладит плечи там, где до вопроса был прикован взгляд учителя.       — Хорошо, — шепчет мальчик, но остается стоять на месте, словно хотел было сказать нечто, признаться в сокровенно важном.       Клаус явно своим вопросом выдернул парнишку из каких-то важных и очень личных мыслей, что судя по чуть расфокусированному взгляду и поджатым губам трудно давались обдумыванию и принятию. Мальчик выглядел опешившим от своих чувств, точно он осознал, что влюбился и теперь не знал, что с этим делать. Ягер помнит себя таким примерно лет в пятнадцать, когда по уши втюрился в мальчика из параллельного класса и от мыслей о самой влюбленности и осознания того, что ему нравится мальчик, он так же зависал как и Николай, потерянный и даже немного напуганный. Тому мальчику, кстати, он так и не признался в чувствах, да и те прошли сравнительно быстро. Возможно, юноше понравился кто-то из сверстников? В подобных заведениях это было сплошь и рядом.       — Я… — Коля сжимает руки в кулаки, подбирает слова, сомневаясь в собственном решении и желании, — Я… можно мне?       Клаус совершенно не понимает вопроса, поэтому крепкие объятия становятся приятной неожиданностью, от которой внутри вспыхивают искры радости — ему доверились. Вот только вместе с удовольствием от того, что мальчонка открылся ему, проявил столь смелый шаг по отношению к учителю, внутри селится и чувство отвращения по отношению к себе. Он пожелал обнять юношу крепче и прижать его к себе, а это совершенно непозволительно — он учитель и даже думать о таком не смел.       Он дёргает головой от резкости своих мыслей, от столь неправильного желания, подпитанного ранними внутренними рассуждениями про очаровательность подростка. Коля, просто обдумав всё, вдруг доверился ему, возможно почувствовал, что из всех взрослых именно Клаус не оттолкнет его. Коля наверняка увидел в нём фигуру отца или кого-то в этом духе, и от этого тоже было приятно. Ему понравилось чувствовать себя нужным, кем-то, кому такой мальчик, как Николай, может доверять.       Но собственные неожиданные фантазии так темны, так неправильны для учителя и взрослого человека и в тоже время так желанны, что это пугает. Машинально, рисуя парнишку на листках заметок или прогоняя его образ в своей голове, он никак не мог догадаться или помыслить, что это действие влечёт под собой нечто более глубинное.       Коля ещё совсем ребёнок, пускай ему уже и семнадцать. И всё же, как бы Клаус себя мысленно не ругал, ощущение объятий мальчишки очень приятно и трогательно, оно точно свято и нарушить его страшно своими неосторожными действиями или даже просто своими грешными и отвратительными мыслями, взявшимися из ниоткуда. Скорее всего у него просто не было давно отношений, и его собственное одиночество уже рвало и метало внутри, требуя утоления голода, больше эмоционального, чем физического.       Коля трётся носом о его грудь, жмурит глаза и жмётся сильнее к сильному телу, посылая по спине Ягера крупные мурашки. Мальчик так доверчив в его руках, так трогателен, что Клаус не может сдержать слабой улыбки. Но это надо прекращать.       — Сходи за своим пальто, я подожду тебя, — ничего кроме шёпота не выходит, да и громкий тон был бы лишним в столь интимной и застывшей спокойной обстановке, в которой единственное пламя горело лишь в груди Ягера, угрожая сносящим ураганом вырваться, если мальчишка не поспешит выпустить его из кольца своих рук.       — Я пойду без пальто, там тепло, — протестует Коля и отлипает от учителя, но по-прежнему держится рядом, столь близко, что Ягер чувствует его глубокое дыхание.       — Николай, — начинает он, но мальчишка перебивает его.       — Коля, пожалуйста, зовите меня Колей, — парнишка слабо улыбается, борясь со своим смущением, что явным красным цветом ползёт по щекам и шее.       — Хорошо, Коля, — Клаус выглядывает в окно, — Скоро дождь и я настаиваю на пальто, — но Коля на то и непослушный мальчишка, чтобы, сменив настроение со столь трогательно осторожного на шкодливое, показывает Ягеру язык и несётся прочь из комнаты.       На улице действительно не так холодно, как утром, несмотря на грустное небо. Одного тёплого свитера поверх добротной хлопковой рубашки вполне достаточно, чтобы не замёрзнуть. Он и сам не берёт с собой пальто, ни для себя, ни для мальчика, ведь стоит выскользнуть Коле из комнаты, как он и сам срывается за ним, совершенно позабыв обо всём другом.       Внутри просыпается давно забытое юношеское веселье от простого торопливого сбегания вниз по винтовой лестнице и задорного смеха парнишки, что явно был рад такой погоне. Они успокаиваются, только выбежав из здания и остановившись на верхней площадке парадной лестницы.       Клаус оглядывает открывающийся вид на парк с задумчивым взглядом владельца мира и, расплывшись в улыбке, думает, что понимает, отчего Гриму так нравилось стоять на крыльце и подолгу смотреть в даль. Коля сбивчиво дышит рядом и, неуверенно взяв его за руку, тянет вниз, а после в сторону парка.       Они прогуливаются спокойным шагом по ухоженным дорожкам и тропинкам, Коля неустанно щебечет о мраморных статуях и историях, что те хранили, совершенно позабыв о своей обычной молчаливости. Оказывается, что мальчишка весьма неплохо разбирался в древних мифах и легендах, особенно греческих и римских, и от этого его рассказы кажутся полными и утягивающими в свой сюжет. Парень ловко орудует словами, сплетая их в захватывающий рассказ, что сливает чуть ли не каждый миф и каждого персонажа статуй в одну цельную историю.       Особенно, Коле нравится история Ганимеда, что был столь прекрасен, что смог влюбить в себя Зевса, отчего после, в обличии орла, бог забрал сына троянского царя на Олимп и сделал того виночерпием на пирах и, разумеется, своим любовником. Мальчишка рассказывает эту историю особенно тихо, словно прислушиваясь к Клаусу и его реакции, теребит рукава форменного свитера.       Создавалось полное ощущение, что в этот рассказ парнишка вкладывает куда больше, чем просто своё искреннее увлечение — он словно вплетал в свои слова скрытый смысл, неясный зов, что необъяснимыми силами, но отчетливо сильно чувствовался Ягером, но никак не был понят. Было крайне неловко, что на слова юноши ему нечем ответить и поэтому, он лишь берёт его руку в свою грубую ладонь и слабо улыбается на молящие о таинственном глаза. Возможно, мальчику просто нужна была поддержка, дружеская ласка, вроде простых объятий.       Остальное время они гуляют молча, разглядывая сам парк и тайком изучая друг друга, отмечая малейшие детали на лицах. Клаусу нравятся почти незаметные бледные веснушки на переносице парня, его длинные светлые ресницы и поджатые в раздумьях губы. Ему нравится, как Коля, пытаясь скрыть свой интерес, рассматривает его губы и шрамы, полученные уже много лет назад, совсем бледные и не сразу бросающиеся в глаза, несмотря на их размер и расположение в половину его лица.       — Коля, я хотел спросить… — он вдруг решает, что сейчас правильное время узнать у самого Николая об учёбе и учителях, о мерах наказания и тому подобном, но быстрое шарканье за спиной прерывает его на полуслове и заставляет обернуться на бегущего к ним обеспокоенного Демьяна, глаза которого были широко распахнутыми и казались совершенно дикими.       Они застывают с Николаем на месте и ждут пока сильно запыхавшийся ученик подбежит к ним и, отдышавшись, начнёт свой рассказ, который, судя по поведению и лицу Волчка, было чем-то очень важным.       — Вы видели Серафима? — обеспокоенно интересуется Демьян, разглядывая их.       — Нет, что-то случилось? — озадаченно говорит Ягер, вспоминая, что мальчика снова не было на уроке.       Стараясь побороть в себе чувство растущей тревоги, он смотрит на Демьяна, что дрожащей ладонью проводит по своим светлым волосам, отдающим немного рыжиной. В связи с Серафимом у Клауса почему-то сразу недобрые мысли возникали в голове, чертовски сильно хотелось знать, что происходит и куда запропастился воспитанник, что даже друзья не знали и не могли его найти. На ум ничего хорошего не приходило, лишь одна мысль мрачнее другой.       — Он не вернулся в комнату, я всё обыскал! — Демьяна аж трясёт от напряжения, они с пропавшим мальчиком были особенно дружны, Клаус заметил это ещё на уроках — Волчок был единственным, кто мог разговорить тихоню Серафима и вызвать на губах того улыбку. Видеть парнишку таким разбитым и напуганным больно, но сильнее этого чувства режут лишь следующие слова, — Я нашёл только его сандалии…       Сердце сначала сжимается, а после срывается на сумасшедший ритм, было полное ощущение, что его беспокойство чувствовала природа, что само поместье, точно живой организм, сжалось, а из всех щелей поволок густой белый туман, скрывая за своей плотной стеной все легко просматриваемые места.       Жутко, и от этого дрожь бежит по телу, а от холодного пота рубашка неприятно липнет к телу, во рту всё пересыхает. Что-то не так, что-то было сильно и бесповоротно не так, и от неведения причины и источника сильнейшей тревоги всё тело противилось сущности окружения, воспринимая эту среду беспричинно враждебной. Вот оно — тонкое сознание писателя.       — Мы поможем его найти, — вызывается в помощники Коля и смотрит на Клауса столь просящими глазами, что он не может не кивнуть, да даже если бы мальчишка не глядел на него так, он не смог бы оставить всё как есть, он был обязан найти потерявшегося ребёнка, чьё отсутствие на уроках уже беспокоило его ранее.       Они обыскивают весь парк, заглядывают под каждую лавочку и каждый куст, осматривают все статуи и не находят ничего. Ни следов, ни вещей, ни тем более самого Серафима. У Демьяна мало помалу начинает разрастаться настоящая истерика, такую же с трудом удерживает в себе Коля, пытаясь не расклеиваться и не заражаться тем отчаянием, что волнами исходило от друга.       В какой-то момент поисков Клаус отдаёт замёрзшему вновь Николаю свой пиджак, и поддерживающе улыбнувшись ему, хочет идти дальше, а может и вовсе вернуться в здание пансионата и сообщить о пропавшем ребёнке, но громкий вопль прерывает все его мысли и идеи. Они с Колей срываются с места, направляясь в сторону столь душераздирающего звука.       Клаус видит всё первым, оттого хватает Колю за плечо и тянет на себя, скрывая лицо мальчишки у себя в груди. Он не даёт младшему повернуть головы, не даёт вырваться из своей крепкой хватки, в ужасе глядя на картину перед собой и слыша надрывные рыдания второго воспитанника, что, упав коленями наземь, выл и хрипло задыхался от своих рыданий. Чёрт возьми, они разошлись в разные стороны всего на минуту.       — Не оборачивайся и не открывай глаза, — приказным тоном требует он у мальчика в своих объятиях, а после отпускает того, чтобы помочь Демьяну встать земли и наконец отвернуть и второго юношу от открывшейся перед ними картины.       Серафим висел на толстой ветке, а широкая грубая верёвка крепко перетянула его тонкую шею и, судя по наклону головы, прыгая с ветки вниз, чтобы умертвить себя, мальчишка к тому же ещё сломал шею и несколько позвонков. Последние секунды его жизни были без сомнений ужасными и полными адской нестерпимой боли. В последний момент он пытался бороться, вольно или инстинктивно — понять было трудно, но длинные сухие волокна верёвки под сломанными ногтями указывали на попытку освобождения, не смотря на боль. И как только он смог цепляться за верёвку, если его позвонки были сломаны?       Бледная посиневшая кожа и фиолетовые следы на задней части ног, столь явно указывающие на жестокую порку, будили в Ягере гнев, что подпитывался видом сползшего серого гольфика, того же самого, что сполз на построении при их первой встрече с мальчиком.       Он сгребает Демьяна в охапку, тянет на себя, несмотря на вялые сопротивления подростка. Тот борется, захлёбывается слюной и слезами, отчаянно пытается дозваться до своего мёртвого друга, чьё худое тело самую малость покачивалось, свисая с ветки. В такой ситуации никаких слов не хватит, чтобы описать их чувства, никакие слова не успокоят ту боль и страх, через которую проходили воспитанники, ничто не заполнит ту потерю и скорбь в их глазах.       Клаусу и самому хочется яростно кричать, срывать голос и, чёрт бы его побрал, снять тело мальчишки с ветки, уложить на мягкость опавших листьев, чтобы не видеть этой ужасной картины, его бледного тела, застывшей печали на лице, на фоне чёрных стволов деревьев и виднеющегося вдалеке высокого каменного забора с железными украшениями по верху изгороди.       Тьма обволакивала его сознание, драла изнутри, но он не мог позволить себе и жалостливого писка, стона или хотя бы мычания, не тогда, когда в его руках внутренне погибал столь смелый и открытый ребёнок как Демьян, не тогда, когда обернувшись на Николая, он видит не его спину, а лицо, полное дикого ужаса, глаза полные слёз и дрожащие губы, едва ли способные сдержать рвущийся наружу вопль.       Громкий крик, больно бьющий по ушам, будоражит нервные окончания Клауса только сильнее и он притягивает Колю тоже к себе, держит мальчишек так, чтобы они не могли увидеть тело своего товарища. Их надо было срочно уводить. Надо было срочно идти к директору и сообщить о мальчике, убившем себя на территории интерната. Но вместо активного действия он стоит на месте, пытается одолеть свой собственный ужас и избавиться от болезненно ясного образа перед глазами — некогда милый и стеснительный юноша теперь был хладным трупом, и лишь сползший с тонкой ножки гольфик напоминал о нём.       Он не хотел верить, что Серафим умер, не хотел в это верить, ведь чувствовал себя виновным. Виновным в том, что не понял состояние мальчика раньше, что не вызвал того на диалог, что беспокоился недостаточно сильно, что теперь из-за его упущения мальчик был мёртв.       У него уходит несколько минут прежде, чем он сможет шагнуть прочь и увести затихших мальчиков обратно в здание исправительного пансиона, в стенах которого была загублена чувствительная душа Серафима. Он передаёт мальчиков заместителю директора Федерику, который встречает их вместе с Гримом и комендантом в самом начале парковой зоны — все вышли из интерната на звуки криков, лишь мальчики сидели внутри, прилипнув к окнам и с интересом наблюдая за происходящим.       Колю с Демьяном быстро уводят в здание, а сам Клаус остаётся с директором, потухшим голосом рассказывает об увиденном и просит вызвать полицию. Грим охает, смотрит печально, хлопает ободряюще Ягера по плечу и кивает, мол да, полиция прибудет.       Все почему-то спокойные, никто из учителей не льёт слёз, лишь обеспокоенно смотрят то на Ягера, то на Вальтера. Клаус отлично понимал их, ведь такая новость выбивает всю почву из-под ног, от такой новости не сразу приходит полное осознание, скорбь, только непонимание и злость вперемешку со стесняющей лёгкие тоской.       Ему понадобится добрых пару дней, чтобы свыкнуться с мыслью, что Серафима больше нет, что мальчик теперь точно больше никогда не явится на урок, не встанет перед ним на носочки, забавно склоняя голову набок и не протянет в своей странной привычке руки вперёд, как всегда, ладонями вверх. Клаус никогда не привязывался к людям, но мальчики здесь до того одинокие, что не проникнуться к ним невозможно. Были те, кто зацепил его сильнее, с кем он чувствовал большую связь, но это не значило, что другие малозначимые.       А ещё Коля с Демьяном. Мальчики лишились друга, лишились частички себя и справиться с этим им будет в разы труднее, чем ему. Внутри всё разрывается и ноет от отчаянья и обиды, от сострадания и сожаления, которое он испытывал и к Серафиму и к Коле с Демьяном, на лицах которых совсем не осталось красок, а глаза были потухшими, опустошёнными. Чёрт бы побрал эту страшную ситуацию!       Полиция и скорая прибывают менее чем через полчаса. Они снимают тело Серафима с ветки, осматривают его повреждения, упаковывают в чёрный пакет мертвецов, но почему-то не спрашивают о фиолетовых следах ремня на коже мальчика, не уточняют его поведения. Просто пакуют и, взяв показания Ягера и мальчиков, уезжают. Быстро и сухо, не то что разбушевавшийся ливень за окном, оплакивающий гибель мальчика.       У Клауса слишком много вопросов, слишком много, чтобы собрать их в словесную кучу, но одно было ясно, несмотря на слова полиции о самоубийстве по причине психического состояния и склонности к депрессии, он не мог полностью поверить в эти слова, хоть и зная мальчика, они могли быть правдивыми. Он не мог полностью принять этого вердикта, после увиденных следов побоев, явно превышающих меру воспитания.