Âme sœur

Ни сыт, ни голоден; ни тепел, ни холоден.

Алексей несколько дней приходил в себя, возвратившись в более мягкую тюремную обстановку. Ноги за период длительной деятельности болели, а спустя несколько дней начали онемевать и мучать еще больше, будто его с той комнаты не выводили. Всё это время он настороженно ждал момента, когда его обвинят в слабоумии, предоставив записи с камер наблюдения в день, когда ему мерещилось. Но никто не приходил переводить Алексея в психдиспансер, от чего тот обреченно играл желваками. Бессонные ночи контроля давали достаточно времени для размышлений. Он по факту никогда и не спал, не имел глубокого сна. Все мысли и сны граничили, формируя неплохой дуэт будущей России и желания, например, больше не слышать собственного сердцебиения. А иногда он просто лежал и корил себя за то, что на всякий случай не взял в руки, не проанализировал те бумаги, из-за которых чуть не поехала крыша. Боль никогда не исчезала, но исполнять повседневные задачи постепенно становилось всё сложнее. Он делал каждое движение через силу, а, спотыкаясь от резкого огня в теле, слышал за спиной лишь недовольные реплики охранника. — Дайте мне хоть что-то нормальное, как я должен лечится ибупрофеном? Вы в своем уме вообще? — возмущался оппозиционер, повышая голос на сотрудника ФСИН. — Я требую, чтоб вы пустили сюда врача. Мне нужна квалифицированная медицинская помощь, которую никто здесь не хочет оказывать, — повторял он при «бумажных» опросах заключённых об их состоянии. Но никто его не слышал. Лишь слушал, запоминая. — Сгний заживо, он хочет этого, — рассуждали стены, комментируя происходящее. — Умирай, но живи. Оппозиционеру уже казалось, что этот запах, который он слышал всего четыре раза в жизни, сопровождает его везде, сидит пиявкой на бледной коже. Он аккуратно массирует место вокруг шрама, который всё еще продолжал сочится от недостатка ухода. Думает о хлебе, что комом стоял в горле с того дня. Вспоминает голос, который заявил о бережности в Ново-Огарево. Зачем тогда поддерживать себя, если тебя не бросят? На следующий день Алексей облегченно, с искрой дерзости и зазыва отдается логике стен. Ведь никакие лица, кроме первого, видимо, не смогут помочь ему, не поддержат обессиленное тело, дадут тому окончательно умереть. Он старательно пишет от руки обращение к директору ИК-2, зная через кого оно сперва пройдет, прежде чем официальный получатель формально коснется бумаги. Он не знает своего места, открыто заявляет об этом. Политик Алексей Навальный, отбывающий срок в российской колонии по делу "Ив Роше", объявил голодовку. Он требует допустить к нему врача. Полосы новостных сайтов были забиты информацей о том, что может случиться с первым противником Президента. Детально расписанные схемы того, как от голодовки ослабляется организм, теории о том как Навальному помогут выбраться из колонии, его возможная смерть или кома... Но сам он был абсолютно спокоен, будто мудрец в Гималаях. Проходят дни, в голове уже время от времени легкий туман, а вокруг разговоры о туберкулёзе, которым болеют минимум три арестанта на территории колонии. Проходят дни, мучительная горячка не давала думать о чем-либо даже ночью, ноги и спина вырезали тягучей тупой болью последние эмоции. Проходят дни, но лишь во сне кто-то смеялся, мягко вздыхал, шепча о том, насколько уникален его шрам. — Алексей, это опасно. Вы сами видите то, что здесь творится. Обдумайте голодовку ещё раз. Возможно, ее стоит перенести, — твердили при каждой встрече его неустанные адвокаты. Они видели, что оппозиционер слабел не по дням, а по часам. Но побритая налысо голова лишь слабо качала влево-вправо, собираясь идти до конца. — Мне плохо, — говорит он на следующий день охраннику, будто впервые жалуясь на свое самочувствие. — Кажется, у меня температура. Тот с отвращением посмотрел Алексею в глаза, ничего не сказав. Через полчаса принесли обычный ртутный градусник, которым измерили арестанту температуру. Она была выше, чем 38°С. Алексей Навальный официально болен.

***

Навальный спал. Грудная клетка спокойно поднималась вверх и так же неспеша опускалась вниз. В нём было столько деталей, столько скрытых и видимых подробностей, которые в очередной раз хотелось присвоить себе. Иметь, тихо, грубо, зализывая все раны, убирая душевные слезы с еще больше обнажившихся скул. Путин сел, положив ногу на ногу. Сел так, как не позволил бы себе где-то, где он телевизионно-театральный и хладнокровный самодержавец. Он молча смотрел на Алексея, вслушиваясь в тишину позднего вечера, видя до чего тот себя довел. Рука не сдерживается и пальцы касаются горячего лба. — Как сладко ты спишь, — шепчет он, трепетно обхватывая голову и часть рдящих щек, безнаказанно касаясь сухих губ. Чужие руки приглушённо притягивают тело ближе к себе, словно боясь отпустить, все сильнее, уверенее возобновляя хват. Путин спокойно отстраняется, оказываясь сильнее. Он довольно облизывает губы, ухмыляясь. Теперь ему виден полусидящий, слегка взволнованный Алексей в белой робе. Он выглядел словно Волшебница Шалот из картины Уотерхауса. Там героиня устало сидит в лодке, которая не успеет ее вовремя доставить к свободным краям без иллюзий и обмана. Она знает, что ей осталось жить совсем недолго. Она знает, что не доплывет. Путину нравится эта поэма и в особенности эта картина, написанная по ее мотивам. — Как спалось? — спрашивает Президент. Алексея после перевода в медчасть колонии совсем не тревожили, давали абсолютный покой во время отбоя. Но плечи все равно по привычке вздрагивали каждые 60 минут. «Здесь я, здесь» бормотал он ежедневно сквозь сон. И сегодня тоже. — Неужели хлеб был настолько сытным? — глухо продолжает он, осматривая тело оппозиционера. Оно становилось всё более квёлым с каждой встречей, но вместе с этим острее и опаснее в политическом плане. Наблюдать за эмоциями, которые последовали после этой фразы было высшей наградой. Уставший Навальный совершенно не умел их скрывать, начиная чаще дышать и облизывать губы. Бегающий взгляд так и норовил схватить его за сверхделикатную шею. — Он пришел тогда, — повторяет разум Алексея. Щека и голова загорели от тех давних касаний, будто они являлись сильными ударами. Он хватает Путина за барки, ненавидя то, что всё это было реально. — Чертов стервец, — выдыхает он в полуоткрытый рот, прежде чем запустить туда свой язык. Руки чувствуют слабое сопротивление и мысленный оскал напротив. — У меня туберкулёз, ясно? Но никто не отвечал, глубоко дыша, для приличия оставляя на выглаженном пиджаке худые пальцы — иллюзию власти. Губы ускользают от оппозиционера быстро, незаметно. И вот они уже на его вострых ключицах. — Как мало одежды, — проскакивает в голове Президента. Алексей продолжает бредить о туберкулёзе, о том, что Путин умрет вместе с ним, о том, что так лучше, чем, если тот не умрет вообще. — Ты умирать готов, а знать свое место — нет, — склабится Владимир Владимирович, сплетая руки, сковывая чужие своими. Он свой среди чужих, чужой среди своих. — Так просто здесь не отделаться предсмертными хрипами. Ему хватило 6 секунд, чтобы оседлать хрупкое тело. Алексей со злостной настороженностью смотрел в глаза напротив, как-то пытаясь вызволить руки. — Я знаю, ты проголодался, не так ли? — Путин еще сильнее сковал движения рук, наклоняясь, чтобы заново почувствовать нервное дыхание над своим ухом. Язык прошелся по щеке, оставляя влажный след, чувствуя кость скулы и легкую щетину. — Тихо-тихо, мой сладкий, сейчас перейдем ниже, не спеши, — насмешливо говорит Путин, замечая то, как Алексей хотел достать из-под него свои ноги. Он всегда был с ним предельно ласковым, одаривая вниманием каждую важную (и не совсем) эрогенную зону, наслаждаясь ненавистным удовольствием, которое получал оппозиционер. Но сегодня тот особо умилял своим видом голодающего. Путин оставил слегка покусанную грудь, нежно целованную шею, которая все же осталась невредимой, словно какое-то похотливое табу, непослушные губы и щеки. Он провел одним пальцем по впалому животу, чувствуя каждый вздрог, спускаясь ниже, все чаще за эти несколько секунд поглядывая на эмоциональный окрас пациента. Но тот избегал зрительного контакта, пытаясь закрыть глаза ещё больше, чувствуя как ему бережно снимают нижнее белье. Горячие пальцы оглаживали ягодицы, постепенно переходя к бедрам, резко меняя атмосферу начальственным шлепком по коже. — Мы же с тобой договаривались, милый. В чем проблема? — риторически спрашивает Путин, доставая из кармана лубрикант, показно делая одолжение. Алексей в это время немо смотрит на него, мельком скользя по наголо выбритым щекам и белоснежной рубашке, чувствуя юркие пальцы. — Вам решать, сдохну ли я. Вам и только Вам. Путин приспускает собственные брюки, частично обнажаясь перед оппозиционером, снова устанавливает с ним зрительный контакт, принуждая приподнять бедра и забросить ноги на неширокие кряжистые плечи. Он входит медленно, размеренно, как никогда наслаждаясь моментом, присыпая бдительность. Но в следующее же мгновение начинает двигаться быстрее, дыша нервно, через нос, всё нерадивее и небрежнее вбиваясь в обжигающее кожу, слабое тело, от которого вскоре начали исходить глухие, чуть слышные стоны. Не требовалось никаких слов чтобы передать, обменяться теми любезностями, теми «ворами» и «фигурантами» в эту секунду. Алексей потянулся к собственному члену, желая большего, но по тонким пальцам тут же больно ударили, не отвлекаясь от основного дела. Оппозиционер с хрипотцой дышал, расслабив мышцы шеи, закрыв собственные глаза. — Смотри на меня. Его забористо имели посреди пустой палаты на больничной койке, ему скабрезно уделяли внимание, легко улыбаясь, и он с каждым разом всё тяжелее воспринимал тот факт, что это было усладительно. Именно в этом и заключалась пыточная, унизительная логика данного акта. Путин кончил беззвучно, лишь оставив после себя красные следы на боках Алексея. Минута безмолвия и он тянется к нему, все ещё до боли возбуждённому, целует, со смешком прикрывая веки. — Принудительно кормить будут, если кончишь, понял, шутник? Проводит рукой по шее оппозиционера, утоляя очередную жажду увидеть на ней гематомы. Любуется его нагим, незаконченным, растрёпанным видом, заново собирая свой официальный образ. — Повторюсь, мне очень не нравится Ваша риторика и поведение, очень. И даже не сомневайтесь, Алексей Анатольевич, я проконтролирую вышеописанный вопрос. Поправляет галстук, собираясь уйти. И уходит, оставляя за собой лишь легкий аромат предвкушения.