Забытые

      За закопченным, покрытым наледью окном стоит ночь. Непроглядная и безжалостная, холодная и совершенно безлюдная. Ветер завывает в чаще, и стоны его похожи то ли на волчьи, то ли на птичьи. Пурга звучит как раненный зверь, лишившийся всякой надежды, а потому обезумевший от ярости.       Они никогда не умели создавать уют в доме. Более того, никогда и не стремились. В бесконечной череде переездов, скитаний и побегов им и дела не было до того, как выглядит жилище. Есть крыша над головой, есть печь, теплое одеяло и лохань с водой — чего еще можно хотеть? Ганс не терпел грязи и беспорядка, не любил излишества в быту. У них никогда не было бесполезных резных статуэток, цветастых скатертей или ажурных занавесок. Когда, уже осев в Лимхарде, Яннек получил свое первое жалованье и, на радостях, купил новенькую сургучницу, учитель строго отчитал альфу за бестолковую трату денег. Заставил сдать обратно и вместо этого впрок запастись дровами. Было обидно: в конце концов, Яннек так долго искал эту треклятую сургучницу, договаривался с продавцами из самого Иллемара… Почему он вообще решил, что она нужна Гансу? Прагматичному и бережливому, хранящему расчеты о тратах в толстых блокнотах? Он бы ему еще и именные запонки подарил, смешной.       Шипка задвигает заслонку печи и утирает со лба проступившие капли пота. Нервно поглядывая на дверь — не пора бы Томасу уже вернуться? — альфа отвязывает подушки и покрывала, закрепленные веревками на потолочной балке, так, чтобы не добрались мыши. Сметает налетевшую золу и протирает пыль. Их изба внутри поделена на две комнаты: большую — общую — с кухней, обеденным столом, самодельным, покосившимся секретером и умывальником, и поменьше, за печной стеной, отгороженную занавеской. Там располагалась спальня Ганса. Там его и нашел Яннек, когда… Альфа отгоняет от себя неугодные воспоминания и снова смотрит на дверь в сени. Стоило бы, пожалуй, сходить за Хармой, пока он все себе не отморозил. Когда дело касается записей, омега… чересчур уж увлекается. Этим он похож на Ганса. Стоило бы позвать, конечно, только ведь Томас сразу начнет протестовать, скажет, что Яннек лезет, куда не нужно, мешается, и вообще, тут не так уж холодно, а он магик. Как-нибудь согреется. Выругавшись сам на себя и на ситуацию, с которой ничегошеньки поделать не может, альфа, почти против воли отодвигает занавеску в спальню Ганса. Здесь ничего не поменялось с тех пор, как не стало учителя, только разве что кровать Шипка перестилает каждый раз, как приезжает сюда. Сам не знает, для чего, он ведь спит там, где спал всегда: летом, когда печь не топят, на перекрышке, а зимой, если жара становится слишком много, перетаскивает подстилку на лавки. Места здесь всегда хватало. По крайней мере, им двоим. Бытовые заботы помогают не думать о Гансе. Где положить Томаса? Он южанин, будет мерзнуть… Лучше бы, пожалуй, на печке, но… Шипка коротко и нервно усмехается. Если постелить им вместе, не спрашивая ни о чем омегу? Так, словно бы и нет никакого выбора: спи со мной, или… Яннеку нестерпимо хочется опустить лицо прямо в холодный, целительный сугроб. Яннеку нестерпимо хочется… — Я нашел! Воодушевленный, почти что радостный голос Тома приводит альфу в чувства. Одного взгляда на Харму хватает, чтобы ощутить отвращение к себе. О чем он, черт побери, вообще думает? Томас жалкий, с синюшными губами и красным носом, постукивает челюстью от холода, но улыбается, потрясая в воздухе исчирканными листами. — Нашел! Знаешь, почему ты не мог ничего отыскать? Альфа покорно ждет, пока Томас выдержит драматическую, нагнетающую паузу. — Даже не представляю, — пожимает плечами комиссар. — Но ты ведь расскажешь мне, правда? Омега хмурится, но пропускает насмешку мимо ушей. Яннек кидает ему свитер и пару теплых носков. — Переоденься для начала. Одежда вся промерзла поди. Том кивает, но на автомате. Мысли его уже занимает торжественная разгадка записей Ганса. Недолго помявшись на пороге, омега пересекает комнату и раскладывает на столе пожелтевшие от времени листы. Альфе приходится еще раз напомнить про одежду, прежде чем Томас, наконец, скидывает с себя шубку и, не переставая тараторить, пытается натянуть не по размеру огромный свитер. — Твой учитель был очень осторожным человеком. И аккуратным, нужно заметить. Все пронумеровано по датам, разложено относительно местоположения. Отдельно все пояснения и заметки! Читать его записи — одно удовольствие, знаешь? — Догадываюсь, — кивает Шипка, заливая в кастрюльку воду для чая. — Я долго не мог понять… Все подчиняется системе, все четко! А потом раз! — и посреди рецепта отвара страница вся в каракулях. А потом, страниц через двадцать, еще одна. И в других папках так же. Уже позже я заметил, что именно эти страницы… вклеены поверх, немного внахлест. И наощупь они… другие. Дай руку! Не дожидаясь ответа, Томас инстинктивно обхватывает ладонь Шипки, но тут же отпускает, быстро спрятав взгляд в записях. Яннек успевает заметить, какими холодными кажутся его пальцы. — Проведи по строчкам, — кивает Том. — Потрогай их. Альфа слушается. Чернила под пальцами едва заметно пульсируют. — Он спрятал что-то! — Харма ерзает на месте от нетерпения, едва ли в ладоши не хлопает. — Спрятал почти на виду. Понимаешь? Шипка растерянно осматривает страницы, не выпуская из рук. Это очень похоже на Ганса, и теперь альфа ощущает себя бесконечным идиотом от того, что не сумел догадаться об этом этого раньше. От нетерпения руки Томаса слегка дрожат. Из кармана штанов он извлекает металлическую колбочку и рассыпает ее содержимое поверх листов. Чернила принимаются шипеть и потрескивать, кое-где появляется сероватый удушливый дымок. Каракули сходят, оставляя после себя идеально ровный, почти каллиграфический почерк Ганса Генриха Шипки. — Я уверен: там найдется то, что нам нужно, — шепчет Томас, но надежды в его тоне больше, чем настоящей уверенности. Яннек садится напротив омеги, и вместе они начинают раскладывать страницы в хронологическом порядке. «Год 580 Новой Эпохи. … …город неприятен. Он маленький, холодный и совершенно закрытый. Едва ли можно найти что-то, ненавидимое жителями Лимхарда больше, чем чужаки. Я остановился в мебилированных комнатах у Ведьмовых ворот, но, кажется, совсем скоро придется искать новое прибежище: хозяин уже поглядывает на меня искоса. Вероятно, до него долетели слухи о том, что именно я пытаюсь отыскать здесь. В Маас-Мокке, на том берегу Борозера, мне рассказывали о здешних землях. О богатых лесах и кровавых огнях, что иногда озаряют небеса. Рассказывали о старом, как само это место, культе и демоне, что охраняет свои владения. За свою — нужно заметить, не очень-то долгую — жизнь я сполна пресытился историями суеверных, малограмотных крестьян. Нельзя верить всему, что рассказывают люди. Однако, коли уж дорога моя и так ведет на юг, я решил посмотреть на город и горожан, о которых соседи никогда не говорят ничего хорошего. … На исходе второй недели я не сумел продвинуться ровным счетом никуда. Люди отшатываются от меня, словно от прокаженного, стоит мне лишь намекнуть о демоне. Они сетуют на Церковь, на Единого Бога и падают на колени, едва ли не расшибая себе лоб. Смотреть на это жалко и неприятно. Будь у меня разрешение от Кирляйн Сонхет… Будь я по-прежнему… И, тем не менее, что-то заставляет меня оставаться здесь. Что-то не позволяет ехать дальше, в Иллемар, хотя — готов поклясться почившим батюшкой — войт уже собирает мне деньги на билет из собственного кармана. Завтра назначена встреча. Кое-кто на пристани шепнул мне обратиться к Господину. Он не станет разговаривать бесплатно, но, если как следует умаслить его, у меня будет шанс разузнать хоть что-то. … Опять эти сны. Оно идет от старого кладбища. Зовет. Сплю, приняв настои. … Встреча с Господином состоялась. Платить я согласился, а он не стал завышать цену своих слов (весьма благородно с его стороны, ха-ха). Может ли он оказаться обычным, жадным до наживы проходимцем? Не думаю. Было что-то в его голосе… Страх? Вероятно. Он боится чего-то. Я могу ошибаться, но деньги — не единственное, что заставило Господина согласиться на аудиенцию. … Пиритовые шахты окружают город. Его гордость, его пропитание. Основной источник доходов последние лет семьдесят. Все знают, что такое пирит. Но не говорят об этом вслух. … Настои не помогают. Я слышу его все отчетливее, но пока не разбираю слов. Невежливый разговор выходит, если подумать. Неучтивый. … Пишу сразу по возвращении. Время на часах… Около половины четвертого утра, наверное. Забыл, что не имею часов. Господин оказался весьма полезным собеседником, хоть то, что он поведал мне, все еще не уложилось в голове. Для начала, о не столь важном. Из города я, конечно, уеду, и это было основное условие. Уехать и никогда не возвращаться, поскольку знаю я теперь куда как больше, чем имею право. Господин родился и вырос в Лимхарде, так же как его предки, и предки его предков. Для местных — и это я уже понял ранее — рождение на этой земле является едва ли не священным, основополагающим. Все семьи попечителей города ведут свой род с тех далеких времен, когда и не было здесь никакого города, а лишь крошечное поселение рыбаков да охотников. И секрет свой они хранят уже много веков. Вопреки моим догадкам, Господин повел меня не на старое кладбище. Он много говорил о прошлом Лимхарда, и все как будто бы извинялся, как будто бы пытался пояснить, почему происходит так, как происходит. Что город их не выжил бы иначе. Что они обязаны кому-то… Я молчал. И молчание мое было вознаграждено сполна. Глубоко в лесу — я уже подумал было, что мы заблудились — расположено капище. Не такое, как я наблюдал в Валтарне или на юге Нармы — не полуразрушенное, ветхое, нет. Это был настоящий алтарь, за которым ухаживают и наблюдают. Гигантский, в два моих роста, валежник, украшенный разноцветными лентами, цветами и фруктами, а перед ним — тотемный столб с оленьим черепом. Земля под ногами дрожала и горела, гудела, словно пчелиный улей. Никогда раньше не доводилось мне ощущать магию настолько древнюю и настолько же жадную. Что бы ни находилось под городом, оно очень оголодало. Я долго бродил у валежника, делая зарисовки, — так поразило меня это место. Господин отказался рассказывать, где именно — в какой части леса — мы находимся, да и зачем? Я пообещал исчезнуть из Лимхарда первым же поездом. О демоне Господин согласился говорить только когда мы покинули капище. Я видел, что оно внушает ему ужас, и мог понять, почему. Далее пишу со слов Господина. И хочу верить, что никому не понадобятся мои записи. … Йортехаре, Северный Отец, Олений Бог. Демон, причисляемый (скорее всего) к реликтовым. Неизвестно, когда он появился на землях юго-восточного побережья Борозера, но к моменту пришествия с севера переселенцев здесь уже существовали следы поклонения (жертвенные столбы). Культ требовал человеческих приношений (Господин говорит о двух в год, перед зимой и по ее прошествию, но я не могу утверждать). Был уничтожен безымянным членом Кирляйн Сонхет в… (год утерян). Место упокоения называть мне отказался. … Я знаю, что Господин не рассказал мне всего. Все, что он описал, было связано с прошлым города, и никак не объясняет кровавых вспышек, что видели на том берегу. Но находиться здесь дальше я не могу. Засим завершаю описание и двигаюсь дальше к югу. И если боги — не так уж и важно, какие — будут милосердны, никогда больше мне не придется возвращаться сюда. … Год 585 Новой Эпохи. Едва ли Тимерьян (он почти перестал отзываться на это имя) поймет меня, если узнает. Мы едем в Лимхард. Вот уж верно: от сумы и от тюрьмы не зарекайся. Новости, дошедшие до меня с севера, не внушают ничего хорошего. Я бы хотел ошибаться. … Год 591 Новой Эпохи. Мой мальчик. Не терплю банальности — никогда не терпел. Но не могу обойтись здесь без них, постарайся меня простить. Я умру через несколько минут, но ты будешь жить. Не такого я хотел для тебя, знай. Нельзя было возвращаться в этот город, но не вернуться я не мог. Разбираться с тем, что станется дальше, придется тебе, и я могу только молиться, чтобы ты не оказался совсем один. Немногое сумел я разузнать за это время. Лимхард по-прежнему слишком рьяно охраняет свои тайны. За это тоже меня прости. Запомни, мой мальчик. Дети, как начало обряда. Как чистая, большая энергия, что даст толчок. Всегда начинают с детей, увы. И далее: Тот, кто был рожден землей. Тот, кто пришел на нее без приглашения. Тот, кто несет неправильную веру. Тот, кто готов отдать за него жизнь. … Они постараются вернуть его. Вернуть демона. И все вокруг обратится пеплом. Не верь никому и помни: он защищает тех, кто был рожден на его земле. Хотел бы я прожить с тобой подольше. Ты был чудесным учеником, а я не таким уж плохим учителем, смею надеяться. Живи, Тимерьян. Г.Г.Ш.»       Томас замолкает. Холодный и скользкий ком забивает горло. Ног он не чувствует, но все же находит в себе силы подняться и пересесть на скамью к Яннеку. Альфа смотрит перед собой пустым, безжизненным взглядом, забывая моргать. Рот его приоткрыт, губы беззвучно движутся. Томас обнимает альфу и осторожно кладет его голову на плечо. Шипка горячо выдыхает куда-то в ключицу и крепко — и как-то даже по-детски беспомощно — обнимает в ответ. Равнодушный треск углей в печи теперь единственное, что нарушает тяжелую тишину жилища. — Мне было двенадцать. Медовуха разлита по жестяным кружкам. Под такие разговоры, пожалуй, следовало бы пить что-то покрепче, но никому не хочется напиваться в хлам, да и лезть в подпол за бутылками по такому холоду — не самая лучшая идея. Они сидят рядом, так, что соприкасаются плечи. Ноги Шипки вытянуты под столом, Томас еще держится прямо, хотя усталость уже дает о себе знать. То и дело омега ловит себя на мысли о том, как хочется опустить подбородок альфе на плечо и вдохнуть поглубже. Гарь и цианид — никогда раньше эти запахи не казались Тому настолько… необходимыми. На столе сиротливо расставлены привезенные с Выселок гостинцы: кусок не лезет в горло. — Двенадцать, когда меня подобрал Ганс. — А деревня? — Негромко переспрашивает Томас. — Что случилось с ней? Шипка пожимает плечами. — Это же Ничья Земля. Никому нет дела до того, что там творится. Кто-то говорил, мол болезнь пришла по воде — выше по течению тогда стоял гарнизон хаорских солдат. Мы брали воду из реки для всего — пили ее, на ней готовили, там же стирали. Лекарств не было, и оставалось лишь ждать милости от Старых Богов. Когда нас осталось совсем мало, солдаты согнали выживших в карантин, а деревню сожгли. Оба мои родителя к тому моменту уже умерли, а я лежал в горячке, бредил, казалось, что вот-вот помру. Врач отказался приходить, говорил, что я все равно не жилец. А потом, ночью, я снова увидел их. Знаешь, когда жгли деревню, то первым делом уничтожили капище, как символ расползающейся заразы. Мы — выжившие — решили, что и Боги теперь от нас отвернутся — они же не как ваш милостивый и добрый Единый Бог, которому хватает молитвы и увещеваний. Старым Богам были нужны подношения, жертвы. Плата. Но ночью я видел их: черные тени на стенах землянки, где я лежал. Густые, почти телесные, пахнущие гарью и цианидом. Я ведь подумал, что они пришли меня забрать: сквозь жар и болезненную дремоту почувствовал, как они нависают надо мной, склоняясь к самому лицу. Чувствовал, как их бесплотные пальцы скользят по плечам, чертят что-то на запястьях… А потом… Он ненадолго прерывается и залпом допивает оставшееся в кружке. Поразмыслив, Томас повторяет за ним. — Звучит глупо, я знаю, но я как будто их услышал. Без голоса, вообще без звука, просто чужие слова в моей голове. Они сказали, что сейчас не мое время. И что умру я еще не один раз. Утром горячка спала, а через неделю я уже мог бегать, словно бы и не было ничего. Другие беженцы ушли на Север: кто в Нарму, кто в Сераторет. А я прибился к солдатам. Они сочли мое выздоровление хорошим знаком — мол, я, единственный выживший из всех заболевших, был выбран Единым Богом. Смешно, на самом деле… И словно бы подтверждая собственные слова, Яннек невесело усмехается. — Ганс подобрал меня у Пожмы. Искал работящего, непривередливого служку, который смог бы мотаться с ним по империи, а потом прознал про чудом уцелевшего язычника. Он мне сначала не понравился: ученый такой, важный. Говорил непонятно. Дал мне новое имя и свою фамилию, чтобы на северянина дикого меньше был похож. — Имя? — Том приподнимает брови. — Тимерьян? — Тимерьян, — улыбается альфа, — Так назвали меня на Ничьей Земле. Харма одними губами, беззвучно, повторяет. Тимерьян — это похоже на шелест сухой травы на лугу. На перезвон колосьев, на жужжание медоносных насекомых. Омега не замечает сам, как губы трогает осторожная, смущенная улыбка. — Никогда меня так не зови, — усмехается альфа, — Уж лучше Бесом. — Потому что так тебя звали родители? — Потому что я давно уже не тот болезненный испуганный мальчишка, что бродил с солдатами. Когда Ганс оживил меня… Вроде как, он оживил Яннека Шипку. Не Тимерьяна. Харма выдыхает. «Мне все равно», — думает омега. — «Все равно, как тебя зовут. Лишь бы можно было называть по имени». — Какое-то время мы с ним колесили по северу. Много мест поменяли, прежде чем осели в Иллемаре. Там мне, пожалуй, понравилось больше всего. Красивый город, шумный, живой. И не такой холодный, как те места, где я привык бывать. А потом… ты уже и сам знаешь. — Вы вернулись, — Томас качает головой. — Ганс вернулся. Он пишет про новости, дошедшие с севера… Ты не знаешь, были ли у Ганса в Лимхарде… приятели? Хорошие знакомые? Шипка невесело скалится. — Только не у Ганса. Город ненавидел его, и едва ли кто-то пытался это скрывать. — Тем не менее, — омега поджимает колено к груди, стараясь не думать о том, что приличные люди не разваливаются за столом, как пьянчужки в рюмочной. — Тем не менее, нашелся как минимум один человек, решившийся ему написать. Тот господин, которого Ганс упоминает в записях… Если эти новости касались обряда возвращения демона, то мы можем предположить, что именно он предупредил твоего учителя. — Это кто-то из Совета, — тоном, не терпящим никаких возражений, говорит Яннек. — Ганс не стал бы просто так называть кого-то Господином. Предки членов Совета, как считается, восходят к первым поселенцам. То есть к тем, кто принес Йохана в жертву тогда, много лет назад. Я же видел это, помнишь? Омега не спешит отвечать. С одной стороны, это звучит логично, очень похоже на правду. Но они все еще не могут просто так обвинить столь уважаемых людей, имея из доказательств только обряд Привязки и записи чернокнижника. Это глупо, это не сработает. — Знаешь, что напрягает меня сильнее прочего? — Снова подает голос Шипка. — Список. — Список? — Переспрашивает Том. — Порядок убийств? Альфа кивает. — Дети — близнецы Ковальски. Тот, кто был рожден землей — Вукович, он из местных. Но вот дальше… Пришедший без приглашения и служитель неправильной веры. Том, ты подходишь под оба эти описания. По спине омеги пробегают мурашки. Голос старика Денгорфа эхом отскакивает от стен, застревая в барабанных перепонках. Жрец умрет. — Глупости, — отмахивается омега, пытаясь звучать как можно более убедительнее. — Не настолько же они безумны, чтобы убивать коменданта. За мной пришлют кого-то еще, начнется разбирательство, и… — Не хочу даже в теории говорить о том, что будет, если. Не должно быть никакого если. Шипка звучит непривычно жестко, почти зло, и Томас думает, что неплохо было бы сменить тему. Он растерянно блуждает глазами по комнате, нервно теребя рукав свитера, пока не натыкается на деревянные настенные часы. Стрелки намертво замерли в положении половины пятого. — Наверное, скоро полночь. — Вряд ли, — отмахивается Шипка. — Здесь всегда кажется, что время идет иначе. Из-за темноты за окнами. Часов девять, я думаю. Не больше. Омега поджимает губы. Яннек снова разливает медовуху, а затем, ничего не объясняя, наклоняется над Томасом и целует — жадно и порывисто, неприлично, но так по-настоящему. Возможно, это его способ сменить тему. Попытка отвлечься от пугающих предсказаний и зловещих обрядов. Попытка почувствовать себя живым на какое-то время. Получается лучше, чем у Хармы с его идиотскими часами: едва ли теперь кто-то из них способен думать о чем-то кроме нестерпимого жара, разгорающегося внутри, сводящего с ума. Пьянящего сильнее, чем несчастная медовуха. Здесь нет никого — совсем никого — кто может осудить. Никого, кто их остановит. Только безмолвный, черный лес и они, не способные оторваться друг от друга. Отчаянные. Пожалуй, едва ли Томас сумеет подобрать слово, подходящее лучше.       Полуночи они не дожидаются. Наполненный событиями, прошедший день измотал обоих. И пускай голова Томаса еще сопротивляется, еще предпринимает безрезультатные, глупые попытки все обдумать и взвесить, рационального в этом почти не остается. Омега снова пробегается по рукописям, но лишь для того, чтобы убедиться: едва ли сегодня он сумеет выудить что-нибудь полезное. У них есть последовательность жертв, но нет никакой конкретики. Пришедший без приглашения? Небо, буквально кто угодно! Сам Томас, Шипка, приехавший в Лимхард не так уж и давно по местным меркам, продавец в рыбной лавке у пристани (его выдает характерный сераторетский акцент), а также буквально каждый моряк с любого суденышка в порту, вставшего тут на швартовку. Служитель неправильной веры? Тот, кто готов отдать жизнь? Можно составить списки горожан, можно разделить их по подходящим категориям и запереть по домам весь проклятый город. А потом надеяться, что никто не станет выходить на улицу ближайший год, потому что у Томаса нет ресурсов для того, чтобы поставить по солдату у каждой двери! Всякий раз, стоит им узнать что-то новое, подобраться к разгадке чуть ближе, как Тому начинает казаться, что и не значило это ничего толком. Что полученная информация ничтожна настолько, насколько это вообще возможно. Ганс сумел разговорить кого-то… И, здесь Том склонен согласиться с Шипкой, вероятнее всего этим кем-то был член Совета попечителей. С тех пор прошло тринадцать лет, захочет ли он разговаривать с кем-то снова? Да и жив ли теперь этот человек? Необходимо навести справки, запросить архивы по смертности, и… Омега зевает, не в силах больше бороться с усталостью. Это и вправду был очень длинный день. Привязка, праздник, рукописи… Уже завтра они будут в Лимхарде, и все начнется заново. Им снова придется прятаться ото всех, потому что за последнее время они и так допустили слишком много глупых, опасных ошибок. Нужно быть осторожнее, нужно быть… Нужно быть дальше друг от друга? Томас морщится, выглядывая из-за бордовой занавески. Шипка складывает несъеденную еду, собирает посуду. Тот альфа, что вез их от Выселок, говорил, что Яннеку не нужно было ехать в город. Что он мог бы осесть здесь и обзавестись семьей, а вместо этого… Говорят, что обряд возвращения меняет людей, но исследований на эту тему ничтожно мало. Каким был Шипка, когда они только приехали в Лимхард? Новый зевок сводит скулы. Слезы выступают в уголках глаз, и все вокруг расплывается, превращаясь во множество размытых пятен. Тепло и тихо, абсолютно спокойно. Томас ищет ночную батистовую сорочку на дне чемоданчика, преисполненный надежд, что эта ночь обойдется без кошмаров. По крайней мере, так было в прошлый раз, когда Яннек спал рядом. — Переоделся? — Зовет комиссар, и Том вздрагивает, словно бы только-только пришел в себя. — Почти, — тараторит омега и быстро стаскивает с себя свитер. Яннек отодвигает занавеску без предупреждений. Без стука, едва не думает Том, в последний момент понимая, что стучать здесь некуда. — Ты, — бормочет Харма, и, то ли в ужасе, то ли в нетерпении наблюдает за тем, как альфа стягивает с себя кофту. — Вместе ляжем. — Яннек кивает на кровать. — Утром будет холодновато. — Ага, — быстро соглашается Том, не найдя в себе сил отпустить какую-нибудь колкость. Альфа гасит лампу. По комнате эхом пробегает негромкое шипение потухающего пирита. Харма пролезает к стене и отворачивается, изо всех сил стараясь не думать об обнаженном торсе Шипки. Ощущает, как комиссар опускается рядом. Как отодвигает край одеяла — единственного одеяла — а потом прижимается губами к шее омеги. Тому кажется, что он забывает, как нужно дышать. Кажется, что сердце останавливается на мгновение всякий раз, стоит только пальцам альфы дотронуться до открытых участков на его теле. Ему хочется. Ему нестерпимо хочется, чтобы это никогда не кончалось. Чтобы Шипка не убирал руки, продолжая оглаживать его плечи, шею, целовать выступающие позвонки. — Повернись ко мне, — шепчет Яннек в самое ухо, и омега слушается. Лицо комиссара так близко, что даже в этой непроглядной черноте можно рассмотреть отсвет на темной радужке. «Нет никого», — напоминает себе Харма. — «Никого, кроме вас». — Я не сделаю ничего, что бы тебе не понравилось. Я обещаю. И Томас верит. И Томас сам подается вперед, возвращая альфе поцелуй. Осторожно, все еще боясь чего-то, он впервые касается тела Яннека без одежды, чувствует его напряженные мышцы, жесткие рубцы от мелких старых шрамов на ребрах и спине и свежий след от раны в боку. Руки Томаса изучают Шипку, как будто бы узнают его заново. Комиссар не мешает ему и даже почти не двигается, словно боясь спугнуть внезапно нахлынувшую решимость. Когда Томас, кажется, достаточно привыкает к новым ощущениям, Яннек помогает им обоим избавиться от остатков одежды и, сначала осторожно, а потом все более напористо, целует ключицы омеги, его шею, опускается ниже, слегка задевает соски. Том пытается прикрыть рот ладонью, прикусить губы, лишь бы не издавать такие жалкие, по его мнению, смущающие стоны. — Расслабься, — скалится Яннек, подначивая. — Кто тебя услышит? Белки в лесу? — Ты услышишь, — ворчит Харма, недовольно сводя вместе брови, но альфа лишь улыбается. — Я и хочу тебя услышать. Я вообще хочу тебя, Томас, слышишь? Кружится голова. Ощущение реальности окончательно покидает омегу, оставляя вместо себя лишь блаженную легкость, совершенно пустую голову и испепеляющий жар внизу живота. Том позволяет Шипке перехватить его запястья. Позволяет усадить к себе на бедра и совершенно не сопротивляется, когда альфа касается его члена, оглаживая, а затем, обхватывая его ладонью вместе со своим, принимается водить вверх и вниз. Харма мычит что-то между сомкнутых губ. Харма рычит и стонет, выгибаясь навстречу движениям руки Шипки. Он шепчет что-то непонятное, вскрикивает и снова замолкает, пугаясь самого себя. Его мир сходится до одной крошечной точки, до одной избы посреди леса, до этой кровати. До практически черных глаз Яннека, с жадностью смотрящих на него. И когда сил терпеть не остается, когда последние крупицы рассудка покидают затуманенную голову, Томас изливается со стоном, но продолжает двигаться навстречу, понимая, что Шипке этого мало. Чуть откинувшись назад и, кажется, потеряв последние остатки стыдливости, омега сам касается ствола Яннека и проделывает все то, что делал до него альфа. Этого оказывается много даже для Яннека, никак не ожидавшего — но жаждавшего — столь смелых действий от коменданта. Альфа содрогается и рычит под Томасом, и Харму окатывают новые волны жара. Они оба тяжело и рвано дышат, пытаясь восстановить сбитое сердцебиение. Томас чувствует, как слабеют руки и ноги. Как напряжение сменяется опустошающей негой и полным бессилием. Стараясь быть аккуратным, при помощи альфы он пересаживается на кровать и ложится на спину. Тяжесть одеяла придавливает его к перине, и омега достаточно быстро отказывается от мысли разыскать сорочку где-то в складках постели. Почти что инстинктивно он понимает, когда Шипка приоткрывает рот, готовый произнести очередную смущающую подколку, и несильно пихает его локтем в бок. — Если ты сейчас пошутишь, я отправлю тебя в отставку. — Было так плохо, да? Том думает, что должен злиться, но хриплый, истеричный смех уже вырывается наружу. Покалывает кончики пальцев, а затылок еще пульсирует. Человек просто не способен испытывать столько эмоций одновременно, не может чувствовать так много за один раз. В том мире, где вырос комендант, никто не говорил о сексе. Эта тема всегда была постыдна и табуирована, иносказательно подменяемая эвфемизмом «супружеский долг». Из тех немногих разговоров папы с друзьями, которые удавалось подслушать Томасу, он понял, что секс в браке — необходимость, которую вынуждены терпеть омеги. Сексуальное наслаждение даровано альфам, а их несчастные супруги должны закрыть глаза, сжать зубы и пережить эти несколько минут морального падения. Томас ядовито усмехается, широко распахнутыми глазами вглядываясь в темноту. Едва ли кто-то думал так по-настоящему. Так говорить было необходимо, так было принято. Этому учил папу его папа, а того его папа. Потому что превыше всего внешняя благопристойность. Превыше всего вымученная, придуманная кем-то святость. Чушь собачья. Неумелое, глупое вранье. Небеса не разверзлись над ним, душа не истерзана угрызениями совести. Тело не запятнано, потому что нет ничего естественнее, чем получать удовольствие вместе с человеком, который тебе дорог. Заносчивый, чванливый голос родителя на долю секунды раздается в голове Тома, а потом замолкает, безжалостно задушенный самим комендантом. Надо бы написать родителям. Написать о Яннеке. — Ты притих. Все еще думаешь о моей отставке? Томас улыбается. — Просто думаю. Обо всем. И о тебе тоже. Я… Что-то щелкает в памяти. Томас даже переворачивается на бок, так, чтобы можно было смотреть Яннеку в глаза. Происходит это так резко, что комиссар от неожиданности подается назад, встревоженный столь бурной реакцией. — Валайнен. Что это значит? Шипка беззлобно усмехается, убирая со лба Тома упавший локон. — Валаайнен, — проговаривает он, растягивая гласную. — Это старое понятие с Ничьей Земли. — А что значит? — Не унимается омега. — Это что-то вроде… Как тебе объяснить? Шипка запинается, и Том понимает, — пусть в это почти невозможно поверить — что он смущен. — У нас не было брака в том понятии, в котором его понимаете вы. Это не было церковным союзом или договором, — называй, как хочешь — потому что не было никакой церкви. Когда альфа и омега хотели связать свои жизни, по нашим обычаям они делали это перед старыми богами, Сунне-ве-Уден, Ушедшими. Ночью разводился костер перед рощей, двое уходили туда, сжигали старую одежду и, взявшись за руки, должны были перепрыгнуть через огонь, как бы отрезая себя от прошлой жизни. Потом шаман связывал им запястья тесьмой, и первую ночь они проводили привязанными друг к другу. Наутро эту тесьму дарили богам, чтобы они не забывали. С этого момента альфа и омега считались валаайнен — связанными друг с другом перед богами. Вроде того. Томас шумно выдыхает. Ощущает, как снова бешено забилось сердце, как участился пульс. Альфа ухмыляется, вновь становясь привычным Тому Яннеком Шипкой. — Чересчур сентиментально? — Нет, — Харма качает головой. — Значит, нам нужно прыгнуть через костер. — Прыгнем, — кивает Яннек. — Когда наступит весна. Когда закончится кошмар — читается в его словах, и омега соглашается. Сон приходит быстро — спокойный и крепкий, без видений и шепота демона.       Вечер выдался снежным. Пурга укутала дороги от города, занесла накатанные недавно колеи от санных полозьев. Кажется, обернись он назад, и уже не увидит следов, что оставил недавно. Внутри — пустота. Внутри его абсолютно легкой головы нет ничего, и от того так спокойно. Осенняя телогрейка не должна хорошо греть, но альфе совершенно не холодно. Сейчас не существует вообще ничего, что способно нарушить умиротворение, захлестнувшее его с головой. Шахта спит, оставленная всеми. Обезлюдевшая выработка теперь похожа на собственную могилу, присыпанную свежим снегом вместо земли. Одинокий, мыльным желтым светом горит фонарь на металлической цепи. Ее скрип разрезает тишину, напевая заупокойную. Зачем он пришел сюда? Альфа не помнит. Есть только голос. Он кажется знакомым, но мужчина уверен, что никогда не слышал его по-настоящему. Никогда не видел лица говорящего. Как будто сама земля говорит этим голосом. Как будто шахта зовет его. Просит. Умоляет. Одному ему не поднять крышки люка, ведущего к пожарной лестнице, но кто-то другой уже позаботился обо всем. Люк открыт, а на металлической площадке заботливо оставлена наполовину заправленная лампа — только зажги. Альфа осторожно спускается по ступеням, насвистывая под нос навязчивую мелодию, застрявшую в голове. Он никак не может вспомнить, что это? Считалочка? Детский стишок? Хад йортен верда наин-аар йортехаре рааден наин-аар йортехаре похйя айнен. Может быть, его напевали дети во дворе? Или он сам когда-то давно, когда был ребенком? Да и важно ли это вообще? Ступени не кончаются, унося альфу все глубже и глубже в недра породы. Крупицы пирита в шершавых стенках шахты загораются, вспыхивают, как будто приветствуя мужчину. Почему папа говорил ему держаться подальше от пирита? И был еще кто-то… Совсем недавно, какой-то омега. Они разговаривали о пирите, о шахтах… О сере. Почему? Кто это был? Это важно? Вакнар йортехаре хар халлистэ маттахадэн сомма дет форре дет эсфор. А потом песенка начинается заново, исчезают навязчивые мысли, ненужные сейчас воспоминания. Пирит, похожий на миллиарды крошечных созвездий, завораживает альфу, обещая избавление от всяческих тревог. Ступени заканчиваются, и теперь он идет уверено, смело ступая вперед по знакомым туннелям. Голос зовет его все громче — осталось пройти совсем немного. Немного, и он обретет покой. Все кончается быстрее, чем альфа успевает пропеть Призыв еще раз. Холод обрушивается на Мартина Шостака, как сошедший с горы ледник. Тело будто бы пронзают тысячи ледяных иголок, зубы начинают отбивать бешенный ритм. От недавнего умиротворения не остается и следа. Он приходит в себя, и ужас охватывает нутро магика. Зачем он пришел в шахты? Только не он и только не здесь. Ему нельзя тут оставаться. Шостак садится на корточки, пытаясь восстановить дыханье. Необходимо успокоиться. Он знает дорогу обратно, просто нужно как можно скорее вернуться на поверхность, а потом он сможет переждать пургу в одном из бараков. Отогреется, найдет одежду потеплее, а потом сбежит из города, куда угодно сбежит. По весне уедет домой, в Маас-Мокке, и никогда больше не вернется в этот треклятый ад. Что-то поблескивает впереди. «Не ходи», — думает Мартин, но все равно идет. Там, где расходятся туннели, в центре кругового сигила, лежит тело. Порода гудит и потрескивает, а Мартину кажется, что это шахта смеется над ними. Он падает на пол, едва не пересекая защитную линию носком ботинка, а потом отползает назад и матерится. Шостаку хочется отвернуться, но голос в голове заставляет смотреть. Мертвый мужчина с отрезанными кистями равнодушно смотрит вверх, туда, где светятся крупицы пирита.