Зимняя сказка

По улицам города в канун каждого нового года гуляли слухи о том, что как его встретишь, так и проведешь. Дазай не верил этим слухам. Ему было все равно, как именно коротать дни всей оставшейся жизни. Совсем другое дело - с кем переживать все сюрпризы судьбы и кутаться в теплый плед. И Осаму уж точно знал, с кем он проведет этот сочельник. По краям узенькой кривой дорожки образовался настоящий ледовый дворец. Искрящийся холодный снег изредка падал на лицо, оставляя на коже юноши капельки воды. Отовсюду пахло зимой, елью и снегом. Кареглазый ступает на порог скромной квартиры, чуть задевая сплетённый из лесных палочек венок на двери. Он улавливает тонкий запах древесины и меда. У них всегда было тепло, уютно, настолько тайно, что никто бы никогда не узнал об этом. Осаму знает, что Чуя обожает мандарины. А ещё он знает, что Накахара его ждал. По венам бежит приятная теплая струя чего-то лёгкого и настолько неуловимого, что Дазай никогда бы не смог это описать. Какая-то потрясающая волна эстетики, умиротворения и одновременно готовности ко всему, то самое будоражущее желание свернуть горы. Это бесконечная радость, когда он прижимает к груди радостного Чую, это осознание, что ты кому-то нужен именно сейчас... каждое мгновение... Чуя любит мандарины, но Дазая он любит больше. Они целуются долго, страстно, и Осаму чувствует на губах рыжеволосого привкус меда вперемешку со своим морозным воздухом, что укрывался средь его одежды. В этом домике в горах никто не сможет их найти, и им лишь остаётся прятаться друг с другом от ветреной стужи.  Чуя вычитал в какой-то старой книжке, что любовь - это наделение другого человека воистину божественным даром, который может уничтожить тебя, в надежде, что он никогда этого не сделает. Дазай оставляет теплое пальто с меховой шкуркой у входа, и они проходят в комнату, которая невольно заставляла погрузиться в воспоминания. В горах нет горячей воды, но им не холодно. Осаму нежно прикасается к обветренным губам Чуи, пока они кутаются в теплом пледе на диване. Если бы Накахару спросили, в чем заключается счастье, он бы ответил без сомнений, что это засыпать с любимым человеком. Засыпать без страха, что на утро ты его не увидишь. — Спокойной ночи, — шепчет Дазай куда-то в шею Чуи, а после тот чувствует мягкий поцелуй в свою копну волос. Проснувшись, Чуя чувствует аромат кофе, что стоит рядом на маленьком столике. Осаму сплетает свои пальцы с рукой своего солнца и прикрывает глаза. Плед теплый, но Чуе гораздо теплее от близости дорогого ему человека. Им удается слышать биение сердец, несмотря на ревущую вьюгу за окном. Лицо Дазая мягко освещают огни гирлянды, и Чуя сильнее прижимает его к себе. Да, наверное, это самый лучший момент, чтобы умереть вот так. Но зачем? Полосатый свитер Накахары пахнет теми самыми мандаринами и свежей смолистой хвоей. Дазай чувствует терпкий запах сигар, который уже вряд ли когда-то выветрится с волос напарника. Он знает, что будет любить Чую всегда и любым. Они всегда спят вместе, и Чуя привык кого-то обнимать во сне, привык слышать томный шепот на ухо. Осаму стал для него мандаринами, сигаретами, теплым пледом, чаем... Стал всем и даже больше, чем всем. Рыжий во сне перебирает каштановые пряди, пока остаток древесины тихонько потрескивает в печи. Дазай просыпается от неловкого копошения рядом, а во взгляде карих глаз отражается Чуя, укутанный в пару мягких пледов. — С новым годом, Дазай, — Накахара как-то застенчиво улыбается, когда видит пробуждение парня. Им незачем вставать, им лень, им хорошо вместе в любой точке всей этой грешной земли. Дазай невольно улыбнулся от нежного, приятного и пронзающего сердце взгляда Чуи. Ему нравилось видеть его таким: в домашних штанах с запахом корицы, лёгком бордовом свитере и тоненьких, как его душа, носочках. Нравится слышать его задорный смех и визг, когда рыжий оказывается у окна и видит первый снег в этом году. Для Дазая Чуя – как солнце зимой всем остальным жителям — ужасно необходим. Настолько, что каждый вздох без него заставляет болезненно содрагаться. Пледы и шарфы разбросаны по всей квартире, даже на полу. Из окна прекрасно виден зимний пейзаж: деревья с вечно зелеными иглами, на которых лежит искрящийся снег, узенькие петляющие дорожки с тем же чистым, нетронутым никем снегом, голубое, словно глаза Чуи, небо, холодный воздух и тишина... Они пьют кофе не от того, что замёрзли, а лишь для того, чтобы гибель от голода не разлучила их раньше положенного. Звучит глупо, однако же факт. Дазай готов умереть с Чуей, а Чуя мечтает умереть с Дазаем, но надеется, что этого никогда не произойдет. Он жмется к груди Осаму, пока они сидят на теплом подоконнике в шарфах и вязанных накидках. Мужчина усмехается, когда остатки кофе катятся по лицу Чуи к подбородку. Они не разговаривают, ведь боятся нарушить эту таинственную идиллию тишины и спокойствия. Их движения осторожны и нежны, словно они оба - фигурки из холодного, обжигающе прекрасного льда, что вот-вот может рухнуть. Чуя обожает касания, объятия и любые другие тактильные действия со стороны Дазая. Так он убеждается, что это не сон. Осаму нравится обнимать Чую, нравится видеть его глазки с едва заметным огоньком страсти и желания. Но нет смысла скрывать какую-то часть тебя, ведь они любят друг друга совсем не за какие-то отдельные вещи. По правде сказать, им вообще неведомо, почему они не могут прожить и дня порознь, но разве это важно? Забинтованные пальцы снимают солнечную кожурку, и Дазай с улыбкой протягивает мандаринку такому же солнечному юноше. Он мог бы сравнить волосы Накахары с тлеющим закатом или с мандаринками, но понимал, что Чуя в любом случае будет волшебнее, красивее, таинственнее и удивительней. Кататься по полу весело и забавно, и плевать, что обоим уже за двадцать. — Я подарю тебе свою любовь, — шепчет на ушко Дазай, когда Чуя цепляет упавший с ёлки шарик на место. Они беззаботно лежат на холодном полу и влюблённо глядят на друг друга. Словно в последний раз. Холодные ладони кареглазого оказываются под немного колючим свитером, и прижимаются в объятиях вовсе не настойчиво, но с такой любовью, к чужому телу, почти моля о долгожданном тепле. Чуя едва заметно улыбается от прилива крови к щекам. Такое светлое удивительное лёгкое и непорочное чувство... Дазай до сих пор не уверен, что любовь - вещь исключительно земная. Юноша млеет от этого самого чувства, когда Накахара, предложив ранее немного прогуляться и освежиться, заботливо натягивает шарф ему на шею. Чуя любил гулять в горах, именно поэтому он решил остаться в этом домике на всю оставшуюся зиму. Дазай берет с собой несколько серых карандашей и небольшой блокнот с кофейными листами. Им без разницы, где находиться, главное, чтобы вместе. У Чуи внутри всё переворачивается, когда он вместе с Дазаем едет на деревянных санях вниз по нетронутому снегу. Осаму греет своей обнаженной рукой запястье Чуи, пока влажные хлопья летят им в лицо. Рыжий кидается снежками в шатена, пока тот благополучно уворачивается среди больших темных лесных стволов. Их возгласы и смех слышны далеко внизу, но никому и дела нет до двух юношей, которые катаются по мягкому снегу. Снежинки попадают под одежду и там тают, они оседают на волосах, оставляя те влажными, они стекают прохладными ручьями по лицам, но они не обращают на это внимание. — Я вижу сойку! — произносит восторженным шепотом Чуя, пока Дазай неспешно несёт его на своей шее в ожидании, что Накахара найдет удобное место, откуда можно запечатлеть пейзаж. Их очередной поцелуй пропитан холодом, свежестью и запахом тайги, а на губах тают хлопья снега. Дазай уже несколько часов не сходит с занятого места возле невысокой сосны, а темный грифель карандаша скользит по страницам, вырисовывая всё новые и новые линии, которые превращаются в россыпь деревьев. Когда Чуя совсем не выдерживает, то сам делает глоток горячего чая с лепестками роз и прижимает упрямого юного художника к дереву. Ему приходиться встать на носочки, чтобы дотянуться до искусанных губ, но он всё-таки достигает своей цели, и в рот Дазая попадает прогревающая жидкость. — Только попробуй заболеть, — фырчит Чуя и вновь повторяет содеянное. Однако вечером всё же раздается достаточно громкий чих, и Чуя как стрела оказывается возле Дазая с едва заметной злостью и строгостью. — Не знаю, за что я люблю тебя, дурак, — с усмешкой произносит Накахара, когда накрывает Осаму третьим пледом, — выпей. Дазай чувствует свою вину, которая будто неприятный мутный осадок остаётся в чашке, но в то же время он чувствует невероятную энергетику и поддержку от Чуи, когда его температура поднимается на пару градусов выше. Накахара протягивает новую ложечку малинового варенья, пока Дазай пьет из рождественской кружки чай с лимоном. — Как можно было додуматься съесть комок снега, придурок? — бросает юноша и чуть стукает Осаму по лбу ладонью. Но в словах Чуи нет злости, лишь искреннее удивление и волнение. Ответа он не получает, а потому со вздохом укладывается рядом с горячим Дазаем. — Завтра будешь как новенький, обещаю, — тихо шепчет Чуя и гладит чуть подрагивающего Осаму по волосам. Он любит Дазая любым, Чуя не хочет признавать, но без таких вот выходок партнёра было бы даже скучно. Из-за жара Осаму спит с приоткрытым ртом и изредка сопит в плечо Чуи, который всю ночь согревал его своим теплом. И в один момент Осаму нехотя приоткрывает глаза, устремляя свой взор на глаза цвета океана и на веснушки, что были почти хаотично разбросаны по и без того прелестному лицу Накахары. — Лучше? — он пристально оглядывает состояние Дазая и проводит кончиками пальцев по его щеке, нежно поглаживая. Лёгкий кивок снимает напряжение с груди Чуи, и он почти неожиданно впивается в тёплые, да уж почти горячие, губы парня. Скользит язычком по нижней, словно прося пустить внутрь, и Дазай отвечает, чуть проводя ладонью по спине Накахары. Таинственная аура Осаму всегда манила Чую к себе, он хотел знать о нем больше, хотел раскрыть все его потаённые уголки души, все секреты и шрамы. Уже тогда он решил сделать Дазая самым счастливым. С губ Накахары ниточкой показывается слюна, а ловкий язык партнёра в миг её стирает. То, что они могут быть настолько близко одновременно страшно и потрясающе. От тепла друг друга сносит крышу и желание останавливаться пропадает совсем, оно тает, прямо как снег весной. Чуя укладывается на ворох шарфов и чуть краснеет, когда рука Дазая спускает телесные теплые штаны до колен и вновь касается влажных губ. Накахара совсем не против близости, нет, ему плевать. Он, чёрт возьми, настолько любит Дазая, что готов быть с ним даже в такой позе. Осаму читает согласие в светлых глазах и стягивает с парня свитер, отчего Чуя блаженно выдыхает. Он тянется к почти такому же свитеру Дазая, — именно поэтому они часто путались, когда надевали одежду — и тот летит куда-то в сторону сверкающей ёлки. Накахара любит брать инициативу на себя, но лишь Дазаю он готов отдаться и проявить всю нежность и заботу, на какую только способен. Юноша припадает губами к нежной коже Чуи с россыпью шрамов и звёздочек от пуль. Пальцы Накахары перебирают волосы Осаму, а сам он оставляет едва заметные поцелуи на шее Дазая. Над его ухом слышится рваный томный вздох Чуи, когда Дазай слегка грубовато оттягивает темную кожу на соске рыжего. Тот только сильнее обнимает любимого за шею и опускает взгляд голубых глаз на брюки Дазая, но пока не решается их снимать. Нет, ему не страшно, просто Чуя хочет насладиться моментом и взять от него все. Его нежно гладят по животу с едва видными кубиками пресса, а позже перемещаются на черные боксеры. Накахара прикусил губу, когда уже чуть прохладный палец оттянул ненужную вещь, являя взору обоих уже истекающий естественной смазкой член. — Ты прекрасен, — слышит Чуя шепот Дазая, а позже жалобно стонет, когда он оглаживает стояк парня, изредка надавливая на головку. Накахару трясет, и он просит большего, отчего Дазай миловидно ухмыляется. Чуя неумело смачивает пару пальцев Осаму, отчего у последнего вновь проносится образ непорочной чистой любви. Чуя жмётся к груди мужчины и тихо протяжно стонет, когда Дазай осторожно проникает внутрь и начинает ощущать горячие сокращающиеся стенки. Несмотря на то, что Накахара достаточно часто оказывается снизу, он все также узок для Дазая, и эта девственная узость сносит крышу последнему. Ему хочется взять Чую здесь и сейчас, без всяких прелюдий и важностей, ведь здесь они одни. — М-медленее... — слова Чуи заставляют вспомнить о чувствительности голубоглазого юноши, и Дазай нежно касается губами покрасневшего носика Накахары. Рыжему кажется, что на растяжку ушло уже достаточно много времени. Чуя всё ещё сжимает в объятиях шею Дазая, временами легонечко царапая и тихо постанывая, ведь он все ещё отчасти стеснялся своего тела. Изящный палец Осаму проходится по вздымающейся его груди и выводит замысловатые узоры на бледноватой коже, отчего Чуя содрагается и чуть сжимает в себе уже два пальца. От чистого протяжного стона щеки Чуи принимают яркий оттенок алого, и он невольно отворачивается, избегает контакта с карими глазами и прикрывается взмокшей челкой. Дазай не спешит и даёт ему привыкнуть, и лишь позже чуть сгинает оба пальца, а подушечка одного из них чуть задевает мягкий чувствительный бугорок. Накахара сжимает в кулачках плечи Осаму и стыдливо стонет, однако уже достаточно громко, но все ещё смотря куда-то в сторону. Дазай знает о Чуе то, чего не знает он сам. Знает, какие слова ему нужно услышать в любой ситуации, знает, как утешить, что шепнуть на ухо, чтобы горячие слезы перестали течь по щекам с россыпью рыжих точек. И Дазай знает, что сейчас нужно ему. – Тише, ты скоро привыкнёшь, — он приподнимается на согнутых коленях и смотрит в голубые глаза, а после осторожно целует в губы, ловя ещё один несдержанный стон. Стоит ли и говорить, что сам Дазай уже кое-как сдерживался от своего дикого желания, которое томно тянуло в паху, а щиколотки, колени и лоб покрылись испариной. Но он все ещё держался, хотя и не видел ничего постыдного в отказе тормозов и превращении в животных. Чуя слизывает остатки корицы с губ партнёра и прикрывает глазки, когда чувствует, как ловкие пальцы Дазая вновь проходятся по простате. Он неосознанно толкается ближе к Дазаю, и тихие поскуливания перерастают в жалобное моление о продолжении этой сладостной пытки. Осаму лишь усмехается, но темп его пальцев и вправду увеличивается, и ещё через некоторое время те спокойно скользили внутри Чуи, а тот только сильнее насаживался на них и тихим голосом шептал на ухо Дазая не останавливаться. Ниточка терпения Осаму далеко не бесконечная, она рвется на протяжном откровенном стоне Чуи, и обратный путь оказывается окончательно отрезан. Но тут сам Чуя приоткрывает глаза и одной ногой поддевает штаны Дазая, и те падают бесшумно на пол, а сам Дазай блаженно выдыхает. Его пальцы уже бесцеремонно трахают Накахару под ним, и как только его ноги получают свободу действий, Осаму одной рукой стягивает с себя порядком подмокшее белье. Он сам не на шутку возбуждён, а щеки, как ни странно, тоже пылают жаром; в глазах пляшет искра похоти и страсти. Чуя почти кричит и извивается под ним, когда Дазай бесцеремонно прижимает его к спинке дивана, блокируя все пути к отступлению. Головка, покрытая слегка предэякулятом, болезненно проходит внутрь, отчего чувствительный рыжий рвано выдыхает, но все ещё не признает, что ему хорошо, что ему нужно ещё и ещё, нужно находиться в такой позе до самого конца. Очередной его вздох вынуждает Дазая легко поцеловать Чую в шею, в место, где обычно находился чокер. — Терпи, солнце, сейчас тебе будет приятно, — слышит отдаленный голос Дазая Чуя и лишь содрагается от предстоящего оргазма и от того, когда Осаму лишь невзначай проводит тыльной стороной руки по его ноющему члену, — ну что ты, ещё рановато. Даже в такой ситуации Осаму откровенно издевается над Чуей, заставляет его краснеть ещё и ещё, просить о продолжении и нагло скрывать то, что сам уже на пределе. — Дазай, черт... возьми! давай уже... — томно выдыхает Чуя. Повторять ему не приходиться, и Осаму толкается дальше в разработанную пульсирующую дырочку. Несмотря на то, что Накахара почти злобно хватается за спину Осаму, временами невольно раздирая её подстриженными ногтями, он все ещё притворяется, будто все происходящее ему ой совсем не нравится, и пытается сильнее сопротивляться, не оставляя шею Дазая без горящих не опытных укусов, отчего тот лишь сильнее заводится, горячо выдыхает чуть ли не стоном, и осторожно насаживает своего любимого, неприкосновенного, позволенному лишь только ему во всю длину. Чуя почти что кричит, но вовремя прикусывает губу, и та готова уж треснуть от натиска, из уголков глаз едва показывается солёные слезы. Ему больно. Но приятнее ему вдвойне. Дазай только сейчас начинает трахать Чую со вкусом. Выходя почти полностью и приподнимаясь на коленях, он почти сразу опускался, буквально ложился на него, а тот лишь изредка подрагивал. С его алых губ слетали блаженные выкрики и тихий скулеж, ведь собственный член стоял и чуть дрожал от недостатка внимания к нему. Но Дазай и не думал позволять Накахаре кончать от простой мастурбации, а потому его темп часто менялся на мучительно-медленный, заставляя юношу жалобно стонать и вымаливать закончить (и дать кончить) побыстрее. Пульсирующие горячие стеночки и умопомрачительная узость Чуи свела бы с ума любого, но такое дано знать лишь Дазаю, а потому сейчас он этим так нагло пользовался, а Чуя позволял ему так нагло иметь себя. Позволял оставлять пятна на шее, позволял принимать немалый орган Осаму... Очередной не то поцелуй, не то укус в районе шеи рыжеволосого заставляет его протяжно выстанывать имя своего искусителя, а Дазай только пропускает томный возбуждённый вздох. — Д-дазай... П-пожалуйста... , — жалобно выдыхает в чужие губы Чуя, когда его партнёр вновь срывается с нарочито медленного темпа на грубый и рваный. — Ну же, Чуя, давай... сделаем это вместе, — шепнул горячо Дазай и почувствовал, как юное тело под ним крупно дрогнуло, а из груди Накахары вышел блаженный крик, казалось бы даже, счастья. Семя Дазая обжигает раздраженные стеночки довольного рыжего, и тот тихо мычит, когда Осаму покидает мокрое разгояченное тело. Сперма белесой каплей сверкает на солнце, красуясь на животе Дазая, и он невольно улыбаться, когда видит, как та же белесая жидкость стекает по бедру Чуи. Он вновь смущается, отворачивается, краснеет, прячет лицо под пледом, и Дазай на это только смеётся. Такого непорочного и чистого человека он готов любить всегда. И Дазай почти уверен, что такого же, как Чуя, ему уже никогда не встретить. Они целуются, как только оказываются на пороге своего дома. Кто-то толкает ногой дверь, и та закрывается с тихим стыдливым щелчком, пока за окнами начинает выть вьюга. Дазай вновь чихает и утирает влажный нос рукавом зелёного свитера, а Чуя поспешно снимает с себя одежду, отряхивается от ледяных снежинок на волосах и спешит на кухню. Дров осталось совсем немного, но сегодняшняя прогулка должна была пополнить запасы на заднем дворе, который уже почти замело снегом. Камин радостно потрескивает, когда среди кирпичей оказывается ещё несколько поленьев сосны, что пускает свой терпкий запах по всему дому. Накахара недовольно бурчит, когда к нему сзади прижимается дрожащий от холода Дазай. — Сколько раз тебе говорил одеваться теплее, — говорит Чуя и обнимает любимого за шею. Чайник тихо посвистывает, и позже Чуя наливает в пару кружек горячую воду. Там же растворяются найденная сегодня ветвь боярышника, что остался с осени под шапкой снега, мята и нескольких кусочков сахара. В их доме нет света, но отблеска гирлянд на холодном стекле вполне достаточно. Накахара сидит на подоконнике в свитере и слегка колючем пледе и наблюдает, как Осаму пишет новый пейзаж, на этот раз уже из дома. В руках Чуи какая-то старая книга с французской поэзией. Её листы пожелтели от времени, поэтому юноша переворачивает их очень осторожно и лишь иногда смотрит на маленький холст у Дазая, на котором появлялось все больше мазков. Они молчат, потому что не нуждаются в словах. Говорят, что глаза — зеркало души. — Тебе никогда не казалось, что ты похож на солнце? — спрашивает Дазай и отпивает теплый травяной чай. Чуя только хмурится и отрывает уставший взгляд от страниц. — Ну правда, — начинает оправдываться Осаму, — у тебя голубые глаза, словно небо, а волосы будто солнце. Сама природа шлёт тебе свой намек, — хихикает он, отчего Чуя только рычит и говорит, что ничего подобного природа ему не сообщала. Дазай заканчивает картину под утро, когда Чуя уже дремал на его плече, сильнее укутываясь в пледы. Восход жёлтого солнца сопровождался редкими криками птиц и сонным бурчанием Накахары, который порядком замёрз сидеть на подоконнике. Руки Осаму перекладывают его на теплую кровать с белой гирляндой, что нежно светила в утреннем сумраке. Они просыпаются от холода и злого воя ветра за стенами. Чуя трёт ладони и незаметно хватает рождественский леденец со стола, пока Дазай уходит на улицу, чтобы принести недавно нарубленных дров. Камин вновь трещит, и комната наполняется теплом. Накахара с заворожённым видом творит на кухне, внюхиваясь в разные специи и подбирая самую лучшую для курицы. Посыпает её сушённым базиликом и поливает соусом с привкусом соснового сока, который выдавливал сам. Кладет кусочки помидора, который даёт приятную кислинку. Украдкой глядит на Дазая, который пытается найти место на стене своей новой картине. Среди ярких гирлянд и других рисунков находится свободное место прямо над кроватью, и Осаму осторожно выныривает из комнаты, находит на полках в прихожей молоток и вбивает гвоздь в деревянное покрытие. Чуя внимательно наблюдал за этим процессом, чтобы ненароком стена не разошлась на две части. Однако в своих делах Дазай был гением, но мало кто знал о его тайном увлечении. Курица отправляется в духовку, а Чуя любуется зимним пейзажем, который Осаму запечатлел на холсте. Они никогда не нарушали рамки друг друга, и не потому что боялись, нет, это было похоже на очень глубокое доверие после стольких лет. Они любили искренне, хотя и редко говорили об этом, предпочитая словам нежности, подарки и запечённую курочку с красным вином, которое приятно утоляло пряность. Они знали друг друга так давно, но вели себя так, словно ничего не значат друг для друга, но в то же время было понятно, что они и секунды не протянут в эту холодную зиму.