Чужая сторона

Сожми виски, сожми виски, Сотри огонь с лица, Да, что-то в этом от тоски, Которой нет конца! (Иосиф Бродский)

Дня через три после своего визита к генералу Кутепову Роман Валерианович сказал: — Я нашел капитана грузового судна, на котором Голубков и Чарнота отплыли в Париж. Он говорит, что они благополучно добрались до Франции и сошли на берег в Марселе первого ноября. — Почему так долго? — удивилась Серафима. — Пароход заходил едва ли не во все порты, а неподалеку от берегов Сицилии получил пробоину — напоролся на подводную скалу. Пришлось задержаться в Сиракузах на ремонт. — Первого ноября… До Франции они доплыли благополучно, их там не убили… если верить полковнику Самохвалову… — в горестном недоумении Серафима сжала руки в замок. — Но с тех пор прошло еще полтора месяца. И где же они? Объясните мне, пожалуйста, как это возможно, чтобы два человека в мирное время вот так пропали? Хлудов, подумав, ответил: — Скорее всего, просто не достали денег. Признаться, проект с самого начала выглядел довольно глупо. Я говорил… Но Голубкова было не удержать. В таком случае им, может быть, и в Константинополь вернуться не на что… — Но что же делать? — Ждать, Серафима Владимировна, только ждать. Наконец, они могут заработать деньги на обратный путь физическим трудом. Но это требует времени. Серафима тяжело вздохнула и опустила голову. Снова ждать — уехали они в конце августа, а через две недели уже новый год. Последний новый год, который она встречала с надеждой на что-то хорошее, был тысяча девятьсот семнадцатый. О, если бы она только знала тогда… Свои отношения с Хлудовым она твердо решила перевести в разряд дружеских или, как ей больше нравилось думать, сестринских и братских — и вот уже три дня пыталась навести его на мысль обратиться к доктору, но Роман Валерианович как будто не понимал намеков. Она знала, что призрак никуда не делся и по-прежнему преследовал его. Став обостренно наблюдательной, Серафима видела, как порой посреди разговора застывает его лицо, становится отрешенным взгляд, как он оборачивается за левое плечо — словно там кто-то стоит — или напряженно к чему-то прислушивается. А еще она понимала, что хуже всего ему бывает, когда он остается один, когда некому встать между ним и его призрачными видениями. Правда, ей казалось, что в последнее время ему все-таки стало немного легче — может быть, по той причине, что его ум был занят поисками Сережи и Чарноты, ему нужно было с кем-то встречаться, что-то выяснять. Но, может быть, и после той ночи… Однако снова позвать его к себе она не могла решиться — именно потому, что ей самой хотелось повторения — до головокружения, до дрожи в коленях, до болезненного жара внутри… И в этом страстном влечении она видела что-то неправильное, что-то грешное и порочное. К Сереже у нее таких чувств не было — ей много раз представлялось, как он наконец-то возвращается из своего путешествия, как она обнимает его, а потом… потом они просто сидят рядом, пьют чай и разговаривают, в кабинете или в библиотеке под уютным светом зеленой лампы… Конечно, Серафима намеревалась выйти за Сергея Павловича замуж, но супружеское ложе в ее мечтаниях занимало довольно скромное место… скорее, как необходимое условие, неизбежность. К тому же, Сергей Павлович наверняка деликатен и сдержан, не в пример Корзухину — жизнь с ним была бы тихой и светлой, может быть, немного грустной идиллией. А сейчас… она словно раздвоилась, и эта двойственность ее мучила. Ей казалось, что она поступает нехорошо, непорядочно по отношению к обоим — и к Сереже, и к Хлудову. Если бы это не было так упоительно сладко… если бы Роман Валерианович был ей физически безразличен или даже неприятен — она бы смогла это принять и стерпеть, точно так же, как с мужем. И тогда в этом не было бы ничего дурного — потому что она его жалела больше прежнего. Серафима смутно понимала, что в ее умозаключениях где-то кроется ошибка или подвох — пожалуй, даже что-то противоестественное — но запретила себе об этом думать. Довольно было и того, что стоило ей остаться одной и закрыть глаза, как она вспоминала его руки, его губы, ощущение тяжести его тела… А утром, сидя за столом напротив него, боялась, что он все поймет по ее лицу. Когда их руки случайно соприкасались, это было как удар электричеством, и приходилось прятать свои блестящие сухим лихорадочным блеском, несчастные глаза. Они с Хлудовым все так же встречали в порту пароходы, прибывающие из Марселя, только теперь Серафима по дороге не молчала, а наоборот, говорила без умолку, с какой-то нервной приподнятостью — отчасти, чтобы отвлечь его и побороть собственное смущение, отчасти потому, что ей действительно хотелось знать о нем все, вплоть до мелочей: кем были его родители, где он учился, был ли он женат, любил ли ходить в театр… «Как мы столько прожили рядом и почти не разговаривали? А если говорили, то каждый о своем, не слыша друг друга? — задавалась она вопросом. — Так ведь с ума можно было сойти…» Он отвечал ей по большей части коротко, но Серафима узнала, что отец его был чиновником, служил в интендантском ведомстве, и давно умер. Мать происходила из купеческого сословия и тоже скончалась, когда Хлудов едва окончил Павловское военное училище. Узнала она и то, что в шестнадцатом году он, надышавшись фосгеном, чудом остался жив (1)… — А где вы жили раньше, Роман Валерианович? То есть, до войны? — В Петербурге. Наш Финляндский полк квартировал на Васильевском острове, на Косой линии. Летом — в Красном Селе. — Знаете, мы с тетушкой тоже жили на Васильевском, а сначала — в Старой Деревне… А помните, там буддийский храм? Я как-то побывала там зимой — он был весь в снегу, а сам похож на елочную игрушку или на сказочный дворец… Удивительно красиво… Потом я слышала, что его разграбили (2)… — Вполне возможно. — Я видела однажды, как колокол с церкви сбросили… — Странно все это. Очень странно. — Что странно, Роман Валерианович? Он не ответил и снова о чем-то задумался. А ей пришло в голову, что в той, прошлой жизни они, оказывается, были так близко друг от друга, что вполне могли бы встретиться… «Каким он был тогда? — подумала она, искоса взглянув на Хлудова. Тут же заметила, что у него дернулся угол рта, и ее кольнула острая жалость. — А что, если… если бы я вышла замуж не за Корзухина, а за него?» Она смущенно отвернулась, как будто он мог услышать ее мысли. Но не сумела подавить вырвавшийся у нее судорожный не то вздох, не то всхлип. Ночью Серафима опять видела Романа Валериановича во сне. На этот раз — на перроне, освещенном мертвенно-голубыми электрическими лунами фонарей, он быстро шел куда-то, а перрон все не кончался, и длинный ряд фонарей уходил в бесконечную даль, и Серафима бежала за ним, зная, что должна догнать его, но никак не могла… Проснувшись, она зажгла свечу и села на кровати — спать больше не хотелось, а за окном было еще темно. Опять припомнила свое путешествие из Петербурга в Крым, как она дремала, прислонившись к стенке вагона — по другую сторону от нее сидел Голубков, а ей снились тревожные сны, и она то и дело просыпалась в испуге… И в Крыму, когда их путь почти подошел к концу, Серафима, уже проваливаясь в тифозный бред, видела во сне Хлудова, о котором столько слышала, который был оплотом последней надежды для исстрадавшихся людей, бежавших от большевиков, из петербургского ада… Она грустно улыбнулась, подумав, что тогда Хлудов представлялся ей настоящим благородным белым рыцарем без страха и упрека, едва ли не ангелом во плоти. А потом, на станции, она увидела его своими глазами — сидящего на табуретке худого, дерганого человека с серым от недосыпания лицом. Висящие вдоль перрона на фонарях мешки — его рук дело, а у него был такой будничный вид, такой равнодушный, почти лишенный всякого выражения голос... Серафима тогда обозвала его «зверюгой», но он на зверя не походил, ничего особенно грозного и опасного в его облике не было, наоборот — самый обычный генерал в серой шинели. Только смертельно измученный и усталый, как она теперь понимала — никакой не зверь и не ангел, а просто человек, которого надломила выпавшая ему судьба… * * * Когда в дверь постучали, Серафима открыла, недоумевая, кто это может быть — Роман Валерианович с утра ушел в порт. На пороге стоял Тихий. — Вы?! — она была неприятно удивлена. — Наверное, вы к Роману Валериановичу? Он будет ближе к вечеру. — Доброго утра, Серафима Владимировна! — бывший начальник контрразведки сладко улыбнулся. — Позволите войти? У меня дело к вам, сударыня. — Ко мне? Что за дело? — она озадаченно нахмурилась. — Видите ли, Серафима Владимировна, — Тихий просочился в комнату, — я недавно имел удовольствие видеть вашего мужа… — Какое странное у вас понятие об удовольствиях… — пробормотала она. — А я здесь при чем? И никакой он мне не муж. Он от меня отказался. — Как же, помню… Только по закону-то вы его жена. Он, надо сказать, считал вас погибшей. И… скажу вам правду — собрался снова жениться. А тут такой сюрприз — вы живы. — Какая неприятность. И что ему нужно? Чтобы я утопилась? — Ну что вы, Серафима Владимировна, — Тихий развел руками, — мы же цивилизованные люди. Ему нужно получить от вас бумагу для развода. — Мое согласие? — Не совсем так. Видите ли, чтобы расторгнуть церковный брак, нужно установить факт прелюбодеяния. — Вы говорите, он собирается на ком-то жениться. У него есть любовница? Значит, прелюбодей — он сам и есть. — Было бы нежелательно, если бы виновной стороной являлся господин Корзухин. Он занимает достаточно высокое положение в обществе… — Говорите яснее, что вам нужно, — Серафима начала раздражаться. — Признание, мадам. Ваше письменное признание, что вы изменили господину Корзухину. — Что?! — она была ошеломлена такой наглостью. — Ступайте вон! Ах, подлец… — Постойте! Вы за эту бумагу получите деньги. Целую тысячу долларов. Ну подумайте сами, Серафима Владимировна, что вам дает этот брак? Который фактически перестал существовать? Признание же ваше позволит господину Корзухину беспрепятственно жениться без ущерба для его репутации порядочного человека… А вы будете свободны. И деньги получите — они ведь вам не помешают? «Деньги… Ох, если бы Сережа не уехал… — ее охватило горькое сожаление, и тут же неожиданно мелькнула мысль: — Но теперь можно будет вернуться в Россию, и не надо просить у Хлудова…» — Что я должна написать? — хрипло спросила Серафима, облизнув пересохшие губы. — Я вам все объясню. Тихий достал из своего видавшего виды портфеля лист бумаги и перо, и принялся диктовать: — Я, Серафима Владимировна Корзухина, урожденная Белорецкая, жена Парамона Ильича Корзухина, признаю, что нарушила супружескую верность, вступив в преступную связь с… Тихий замолчал, будто что-то обдумывая. — Что? — спросила Серафима с досадой, желая покончить с этим неприятным делом как можно скорее. — Нужно указать… э-э-э… виновного. Но тут вы можете назвать кого угодно. Того же Голубкова или Хлудова — это все равно. — Позвольте… — у Серафимы вспыхнули щеки от стыда, — вы, кажется, забываетесь… — Мадам, к чему эта комедия? — Тихий скривился. — Вам нужны деньги, а господину Корзухину нужен развод. Вы не в том положении, чтобы ставить условия и капризничать. Он все равно с вами разведется, только денег уже не даст. Так что отказываться вам не с руки. — Да… деньги мне нужны. Будь они прокляты! Будь проклят Корзухин… — Успокойтесь, мадам. Взгляните на вещи трезво, вам предлагают выгодную сделку, которая вас ни к чему не обязывает, только написать несколько строк. Серафиме было противно, и назвать в этой пакостной бумаге, которую потом будут читать Корзухин и консисторские чиновники — или кто там сейчас занимается церковными делами о разводах? — имена Сергея Павловича или Романа Валериановича она не могла. — Кого угодно, говорите? А, кстати, как вас зовут, все время забываю? — Алексей Павлович, мадам. Серафима мстительно улыбнулась и, сильно надавливая на перо, написала имя Тихого, затем поставила свою подпись и дату, и протянула ему бумагу. Тихий прочел, и его гладкое, упитанное лицо приняло свекольный оттенок. — Ну что же вы… Ай-ай-ай… — Вы сами сказали — это все равно, с кем. Какая разница? — Серафима поморщилась. — Лгать нехорошо, тем более, перед духовными лицами… — Это в любом случае ложь. В любом! И Корзухин — первый лжец, это он прелюбодей, он от меня отрекся, а не я! — Ну, ну, Серафима Владимировна… Хотите сказать, с Голубковым у вас ничего не было? И с Хлудовым тоже? Кого вы хотите обмануть? Я ведь знаю, сам видел, как его превосходительство из вашей комнаты утром выходить изволил… — Что?! Как вы смеете?.. — О, конечно, мадам, — Тихий похабно ухмыльнулся. — Вам срочно понадобилось передвинуть шкаф в восемь часов утра… Honni soit qui mal y pense! (3) Серафима закусила губу, из последних сил сдерживая слезы стыда и негодования. — Ну что же вы так нервны, мадам? — Тихий галантным жестом взял ее за руку, которую она тут же отдернула. — В конце концов, это всего лишь формальность, надо относиться по-деловому. Зато вы станете свободной женщиной. И вот деньги… — он вынул из портфеля большой конверт. — Пересчитайте. — Послушайте, — она взяла конверт, но открывать не стала, — скажите мне правду, только не обманывайте… Прошу вас… Сергея Павловича действительно схватили большевики? — Увы, да, — кивнул Тихий. — Но… признаться, я думал, вы уже утешились… — Прекратите! Не смейте в таком тоне говорить… — За что вы со мной так, Серафима Владимировна? Я ведь вам ничего плохого не сделал. Да, я вас арестовал, но исключительно по приказу его превосходительства… Однако к нему вы куда более благосклонны… А также к господину Голубкову, который дал изобличающие вас показания. А я перед вами ни в чем не виноват, но вы меня почему-то ненавидите… — Хлудов приказал нас допросить… Сергей Павлович хотел вам все объяснить, а вы его пытали, вы его вынудили написать, что я коммунистка и шпионка. Вы думаете, я ничего не помню, потому что была больна? — Да я вашего Голубкова пальцем не тронул! — с неподдельной обидой воскликнул Тихий. — Честью клянусь! — Не верю, — Серафима покачала головой. — Как хотите, — Тихий с оскорбленным видом поджал губы. — Но господину Голубкову ни малейшего вреда в контрразведке не причинили. Все, мадам. Дело мы закончили к обоюдному удовлетворению. Документ о разводе вам передаст мой человек, поручик Скунский. Я же скоро отбываю в Париж. Прощайте. — Прощайте, — пробормотала Серафима, закрывая дверь, потом, спохватившись, что Тихий мог ее и обмануть, открыла конверт — внутри действительно оказалась тысяча долларов купюрами по десять и двадцать. Однако радости она не чувствовала, только стыд при виде денег — будто получила их за какой-то грязный, некрасивый поступок. Но и отказаться было невозможно. Из глаз покатились слезы — от обиды и унижения. Она плакала и никак не могла успокоиться. Никакой привязанности к мужу у нее не осталось, она думала, он уже ничем не сможет причинить ей боль… но почему-то известие о том, что он собирается жениться, сильно задело ее — отрекся и, судя по всему, счастлив с какой-то другой женщиной, а ее судьба ему совершенно безразлична… Как будто предал ее во второй раз. — Он меня и не любил никогда. Совсем не любил. Потому и отказался так легко. А ведь я старалась быть хорошей женой… Детей не было — но разве я виновата? И Сережа… Конечно, Тихий врет, наверняка его пытали… Или угрожали, — Серафима была в этом уверена, но все же слова Тихого оставили в душе какое-то неприятное, саднящее, как царапина, чувство. Да и нет Сережи, уже четвертый месяц как в воду канул — а вдруг он просто решил не возвращаться к ней? Вдруг в ней самой был какой-то изъян, или она была кем-то проклята — и поэтому так никчемно и нелепо складывалась ее жизнь, поэтому она никому не нужна… «Откуда Корзухин узнал, что я жива? Видимо, стал на всякий случай наводить справки, а может быть, сам Тихий и сказал ему. Испугался, вдруг кто-нибудь еще об этом узнает… И что мне с этими деньгами делать? В Россию возвращаться? Да, теперь можно. Но… как же Роман Валерианович?.. Ах, нет, надо отдать ему часть — он ведь на меня тратил свои». Внезапно Серафима подумала, что полностью доверять она может только одному человеку на свете — Хлудову. Как это ни странно. Вечером она рассказала ему о визите Тихого, о написанном ею признании и о деньгах. Он рассмеялся сухо и невесело. — Так у Тихого и с Корзухиным какие-то дела… Вот хитрая сволочь. Но почему вы назвали его? — А кого, Роман Валерианович? Вас? Вы бы хотели, чтобы ваше имя упоминалось в таком постыдном деле? А я не хочу, чтобы Корзухин что-то знал обо мне… что-то настоящее… правду. Не знаю, как вам объяснить, но мне просто противно, все равно как если это у него на глазах… Она покраснела и отвернулась. — Кстати, вы не рассказали Тихому, что я встречался с Кутеповым и Самохваловым? — спросил Хлудов. — Нет, — она покачала головой. — Это хорошо, — кивнул он. — Роман Валерианович, возьмите половину этих денег. Я ведь жила за ваш счет. — Оставьте, Серафима Владимировна, они ваши. Только спрячьте их получше, — он задумался и сразу как будто поник и на глазах постарел. — И, если вы еще хотите в Россию возвращаться, теперь я вам помешать не могу. — Но если Сережа не в России… Хотя… все равно он пропал, надо смотреть правде в глаза, он не вернется. Так что, может быть, и поеду. Только я одна немного боюсь… Боюсь, что возвращаться некуда. И еще одно меня держит — как же вы? Что будет с вами? — Мне няньки не нужны, Серафима Владимировна. Впрочем… я, возможно, тоже поеду в Россию. — Как? Вы тайком хотите?.. Под чужим именем? — Нет, под своим именем. Скажу: я приехал. Хлудов. — Вы с ума сошли! Опомнитесь! Вас сейчас же расстреляют! — Моментально. Мгновенно! — его лицо озарилось странной, почти мечтательной улыбкой, от которой Серафиме стало жутко. — Зачем вы мне это говорите? Перестаньте! Пожалуйста… Не надо. Может быть, вы вылечитесь… — Я здоров. — Нет, Роман Валерианович, вы тяжко больны. Почему вы не идете к доктору? — Я вылечился. Мне все ясно. — Он говорил с каким-то болезненным вдохновением, и Серафиме казалось, он сейчас видит перед собой не ее, а кого-то другого — того, кто не давал ему покоя все это время. — Не таракан, в ведрах плавать не стану. Я помню снег, столбы, армии, бои… А на столбах — фонарики!.. Хлудов пройдет под фонариками! Ее охватил ужас, она схватила его за руку. — Нет, пожалуйста! Не надо, Роман Валерианович… Господи, да что с вами? Вы опять… Видимо, ее отчаяние подействовало на него отрезвляюще, потому что он тут же вздрогнул. — А? Что?.. — он провел рукой по лицу, после чего произнес совершенно спокойным голосом: — Довольно об этом. Я вам сказал, что за Тихим здесь приглядывает человек из контрразведки. Возможно, он выяснит что-нибудь. Пока мы ничего определенного не знаем. А деньги уберите, они вам самой пригодятся. — Хорошо, — махнула рукой Серафима. — Я уберу их в чемодан, а ключ от него всегда ношу с собой. Она отвернулась к окну. И вдруг подумала — знает ли Хлудов о показаниях Сережи? Он ни разу об этом не говорил. А Тихий мог и от него утаить… ведь в те дни в Севастополе царила полная неразбериха, все бежали… «Но я не буду спрашивать об этом у Хлудова. Я вообще никогда ни словом об этом не обмолвлюсь, никому — и Сереже не напомню». — Пойдемте ужинать, Серафима Владимировна, — Хлудов поднялся со стула. Серафима кивнула и подошла к маленькому зеркалу около двери, чтобы надеть шляпу, и собственное отражение ей ужасно не понравилось: глаза были до сих пор красные и опухшие от слез, и, кажется, появилась новая морщинка… «Господи, на что я похожа! Вот так состарюсь и не замечу… И вся жизнь так пройдет. Да и пусть… скорее бы уже!» Вспомнился Корзухин — представительный, элегантный, дорого одетый. Наверное, сидит сейчас в лучшем ресторане, и с ним эта его новая женщина… какая она? Француженка? Молодая, красивая, блестящая? «Высший класс», как он выражался. И еще он часто говорил: «Каждый занимает в жизни то место, которого заслуживает». Серафиму опять захлестнула горькая обида. — Роман Валерианович, простите… Я не хочу есть. Не пойду. Пожалуйста, идите… — Что такое? — он подошел к ней и встал рядом, при этом нечаянно задев ее плечо. А ее бросило в дрожь, и, поймав его взгляд в зеркале, она не выдержала и закрыла лицо руками. — Пожалуйста, мне надо побыть одной… Он притянул ее к себе и поцеловал в губы, в тут же запылавшие щеки — и это было именно то, в чем она так отчаянно нуждалась. Как глоток свежей, чистой воды. Все границы, которые она пыталась установить, все ее намерения удержаться в рамках дружбы — все было отброшено и смято. Серафима прильнула к нему, задыхаясь в поцелуях, забыв обо всем, чувствуя только его руки, ласкающие ее, и когда он просто оторвал ее от пола и отнес в комнату, к столу, безвольной куклой повисла у него на шее. У нее дрожали губы, и даже зубы стучали — так сильно и мучительно было желание. «Пожалей меня, — прошептала она, — пожалей…» И всхлипнула, склонив голову на его плечо… Потом, уже открыв глаза, Серафима, все еще вздрагивая и прерывисто дыша, прижалась полуоткрытым ртом к его губам, желая продлить эту минуту до бесконечности — как бывает, когда снится сладкий сон и не хочется просыпаться. Но наваждение уже схлынуло так же внезапно, как накатило, она увидела себя сидящей на столе, в расстегнутой блузке — да еще среди бела дня — и, представив, как это все выглядит со стороны, смутилась. И принялась торопливо приводить в порядок одежду, избегая взгляда Романа Валериановича. — Почему ты плакала? — спросил он вдруг. — Ты ведь плакала сегодня. Не желая говорить, что плакала от обиды на Корзухина, Серафима ответила первое, что пришло в голову: — Мне кажется… кажется, что Сергей Павлович меня просто бросил. Уехал и не хочет возвращаться, — и тут же поняла, что говорить сейчас о Сергее Павловиче совсем не следовало. Ей захотелось провалиться сквозь землю от стыда. Его лицо вмиг стало отчужденным и преувеличенно-спокойным. — Бог знает что вы выдумываете, Серафима Владимировна. Ладно, пойдемте ужинать. «А ведь он, наверное, тоже чувствует себя виноватым перед Сережей… Но я и правда ничего не понимаю, даже сама себя понять не могу… Почему, когда я с ним… кажется, что все так и должно быть? А когда начинаю думать об этом, то понимаю, что это неправильно? И напоминание о Сереже — как меч между Тристаном и Изольдой (4)», — неожиданно пришедшее на ум сравнение ее ошеломило и испугало. А вслух она сказала, растерянно глядя на него: — Я не знаю, что это… Не понимаю. Не знаю, что и думать. — А вы не думайте. И не вспоминайте. Тогда станет легко. «Он тоже хотел бы ни о чем не вспоминать, но не может. И я не могу». * * * Она шла по коридору поезда, где двери всех купе были забиты досками — как двери квартир в Петербурге, жильцы которых умерли или уехали из города навсегда… Серафима боялась проходить мимо этих забитых дверей, ей казалось, что внутри что-то страшное и неживое — это оно высосало из людей жизнь или изгнало их из домов. И сейчас ей опять было так же страшно — потому что оно притаилось в пустом поезде, за дверями купе, скрипело челюстями, ждало момента, чтобы наброситься. Серафима все шла и шла, боясь поднять глаза, но присутствие этого существа — или не-существа — ощущалось все сильнее, а вокруг становилось все жарче, и черная угольная пыль забивалась в нос, царапала горло, мешала дышать. Когда она поняла, что поезд весь охвачен огнем и рядом нет ни одного живого человека, она в бессилии остановилась и сползла по стене, закрыв глаза, но понимая, что оно совсем близко, и уже наклонилось к ней… От ужаса не было сил ни бежать, ни даже кричать, казалось, что сердце сейчас просто разорвется — и тут она открыла глаза. Некоторое время Серафима не могла понять, где находится — а когда наконец вспомнила, что она в Константинополе, в гостинице, и увидела, что уже утро, то сначала обрадовалась, что это был только сон, но потом почувствовала сильную боль в горле. Похоже, она действительно простудилась. Услышав стук в дверь, Серафима накинула халат, подошла к двери и открыла. — Роман Валерианович… — проговорила она шепотом, — кажется, я заболела. Горло болит — видите, голос пропал… И голова болит…