Последняя молитва

Озноб бил дрожью не только тело, но и горячее сердце матери, нависающей над захворавшим дитятком. Сумико нездоровилось более недели. Жар, непрекращающийся кашель, головокружение граничащее с потерей сознания. И переживание Мэй, граничащее с потерей контроля над собой. Как на весах, она была между сильной истерикой, не подвластной остановить даже мужу, и стальным хладнокровием, что не сходило с её лица годами. Девушка, ссутулившись, позабыв о всяком прежнем этикете, сидела на циновке, запустив пальцы в волосы. Сердце болело, кажется, не только в моральном плане, но и в физическом. Морико померла от такой же хвори не так давно. Мэй была уверена, что не выдержит этого, но она смогла. Как всегда она смогла. Как тогда, убить первый раз она так же сумела. Пережить войну она так же сумела, и это преодолеет. Раздался кашель. Не успели мысли дойти до рассудка, как ноги, инстинктивно кульгая, побрели в комнату к дочери. Врачи переглядывались, не давая точного ответа. Мэй знала, что Сумико перехворает это, ибо в ней течёт кровь мамы, а в крови такая же сила и стойкость. Ночи были тяжёлыми. Морщины падали на лицо, как шрамы от порезов, не желая заживать. Девушка почти не ела, совсем не спала, но и не плакала. Лишь сидела с дочерью, поддерживая её спокойной и тихой манерой речи, как это делает папа. Точнее, делал... "Надо навестить его могилу," — подумала кицунэ, держа руку на плече у дочери. Они безумно скучали за Кадзу, но Мэй, казалось, больше всего. Одинокими ночами она представляла его прикосновения к лицу, волосам… мечтала увидеть его мягкую улыбку, отдающую приятными отголосками в самом животе. Его нежные руки, цепкие глаза. — Кадзу… — Мэй сидела над идеально убранной могилой, не имея сил встать с колен. Перебирая в голове все события за год, она подняла к небу заплаканное, пустое лицо, будто в молитве, начала шептать: — Прошу, забери меня к себе. Мне так тебя не хватает, я так скучаю. Прошу… я никогда так сильно ничего не просила, лишь избавь меня от страданий, помоги мне. Умоляю… — слёзы медленно спускались с глаз волнистыми дорожками, падали во впадины носа, текли на губы. Слеза на губах напомнила ей его прикосновение… Вечера с ним были на вес всех благ мира. Мэй прислушалась к ощущениям ветра сзади, вдруг улыбнувшись, произнесла: — Это твои объятия? Очень похоже. Такие же тёплые, — При воспоминании о его объятиях улыбка сошла с лица, и слёзы в миг наполнили глаза. Опустив голову вниз, и собираясь уходить, она шепнула в последний раз его родное имя, молвила: — Я так скучаю… Надеюсь, тебе хорошо там, и ты обрёл тот покой, за которым гнался всю жизнь. Я не знаю, что со мной, я… я не хочу умирать. Я не знаю, зачем я это сказала. Прошу, если ты слышишь… помоги Сумико. Помоги ей. Она умирает, я чувствую это. Я знаю, не протянет до лета, — руки оттолкнулись от земли. В душе словно бурей метались эмоции, от гнева до разочарования. Мэй удивилась… тому, что у неё всё ещё что-то осталось в душе. Праздник обещал быть громким: Сумико стала новой императрицей. Люди делились на разные мнения: кто-то был рад смене власти, кто-то же считал правление Мэй более профессиональным, но они понимали, что уже старенькая правительница не способна править так, как ранее, и на её место рано или поздно должен был стать кто-то другой. После тяжёлого дня девушка всегда наведывалась к своей маме. Той, которая в ту ночь была готова молить богов, чтобы сберечь жизнь своей единственной дочери. Сумико приносила ей тофу, сидела, болтая с Мэй до утра, расспрашивая про прошлое мамы, слушая её истории каждый раз, как в первый.