Сделка

»… Ибо умерший освободился от греха.»

Послание апостола Павла к Римлянам,

глава 6, стих 7.

      Увет всегда казалось, что она слишком умна для того, чтобы ей помыкали и манипулировали, но, как оказалось, её было довольно легко обвести вокруг пальца. Стоило было только поманить — и вот она уже бежит, невзирая ни на что. Помня о комендантском часу, она показательно возвращалась до его наступления, а когда приходило время встречи, тихо и незаметно выходила из дома, оставляя после себя только иллюзию присутствия и тени на стенах, стараясь как можно тише запереть входную дверь окислившимся от старости ключом, кидая его под когда-то ухоженный куст.       Раньше она никогда не сбегала из дома, — для помощи незнакомым юношам, наставляющим холодное оружие в день знакомства, тем более, — так что это избавило её от объяснений, в которых, несомненно, стоило прибегать к лжи, лишь бы не раскрыть себя. Врать она не любила, да и не умела, как показывала практика и горький опыт недалёкого прошлого. Равнель, портниха и чуть-ли не единственный человек, с которым она общалась во всём городе, например, всегда удачно могла плести паутину обмана, даже если он был лёгким, но благоприятным для неё самой. Она легко могла сказать клиентам, мол, ткани привозили специально ради вас, от этого и плата выше — ни у кого не возникало вопросов, и платили все только с удовольствием, раз материалы хорошие, не зная, что ткань, у неё лежит на полках годами, и не всегда можно гарантировать то, что моль до неё не добралась. Женщина она, вообще, хорошая, но о ней как-то в другой раз.       Её путь соправождали только мысли о Вергилие и раздражение к Рыцарям, некогда восхищавшим её. В тёмных городских переулках на знакомой и приевшейся дороге к архиву их было слишком много, а может, это была лишь выдумка напряжённого мозга. Чувство, будто все нервные окончания обострились, преследовало на каждом шагу так, что даже легкое дуновение ветерка, который добрался с моря, девушка ощущала остро. Шорох бумаг о каменные плиты дорог, шум крон низких деревьев, собственный шелест подола, который она сжимала потными руками до побеления костяшек — все эти звуки наводили на мысли, что за отвлекающими лишними звуками где-то находятся шаги, и что именно этот важный элемент она могла не услышать, пропустить мимо ушей. Из раза в раз, из недели в неделю, что она проходила здесь, постоянно казалось, будто когда-то она да совершит грубейшую ошибку, из-за которой поплатиться и она, и семья, и, возможно, даже тот Дьявол, что ждал её в пыльных помещениях.       Но ошибок не было, а удача была — и, пока, на её стороне. Большую часть дороги девушка не дышала, заставляя саму себя быть максимально незаметной даже в этом плане, поэтому, ввалившись в помещение, шумно втянула воздух. Края корсета дискомфортно врезались в рёбра, из-за чего пришлось прижать ладони к низу живота, надеясь таким способом утянуть его вниз, но никакого облегчения не пришло. Лёгкие горели от недостатка кислорода, в котором она себе отказывала последние десять с лишним минут, — с перерывами, конечно, — а дрожащие ноги отказывались двигаться от боли. Он наблюдал за ней молча и с небольшим интересом, как делал всегда. Увет замечала в этих глазах иногда ещё что-то, что пока описать не могла, но она и не спрашивала — мало ли что могло быть на уме у такого человека, как он. Да и человеком его считать слишком поспешно, быть может, пришедший был действительно настроен на поглощение её души и сердца.       Стул, который раньше использовался для бумаг, на которых не хватило места, теперь был его излюбленной собственностью. В архивах юноша обустроил себе комфортное место у одного из столов, приватизируя напольную лампу, единственную, на всё помещение, из-за чего бедной девушке оставалось лишь зажигать свечи отсыревшими спичками. Сейчас она ощущала на себе тот же взор, что и всегда, но больше он не вселял в неё того страха и желания угодить, как было раньше.       На самом деле, за весь этот месяц с небольшим, она успела привыкнуть к его присутствию, и сейчас позволяла себе немного больше, пусть ему это и не совсем нравилось. Увет прекрасно знала, что он думает о ней и кем её считает. Ей неоднократно приходилось слушать о собственной слабости, ведомости и бесхребетности, якобы, такие, как она, ничего не добиваются в жизни, вечно прислуживая высшим мира сего. Конечно, из-за этого она старалась лучше, и на первых парах все эти слова вселяли в неё жуткую неуверенность, которую она никогда раньше не испытывала.       — Припозднилась. Что-то произошло?       — Рыцарей стало больше — я старалась быть тише, как ты учил. Но я торопилась…       Шумный вздох, «заметно» и шелест бумаги охарактеризовали точку в разговоре, несмотря на то, что именно ей хотелось его продолжить. Отчего-то с ним хотелось общаться больше, узнавать, слушать, впитывать каждое слово, как губка, думать о каждой озвученной его мысли, рассуждать, но вспоминая некоторые его действия, приходилось отдёргивать себя, лишь бы не натворить лишнего и ненужного.       Работа с текстами, которые ему требовались, всегда тянулась долго для неё. Не всегда было понятно, что именно он требует и чего именно ожидает увидеть перед собой. Было сложно подолгу стоять рядом с ним, смотря в текст, помогая и теряясь в непонятных для неё значениях. Через пару минут текст уже плыл перед глазами, а слова сливались в единую какофонию из обозначений, терминов и древнего лексикона.       Но с Вергилием расшифровка манускриптов разного плана шла намного быстрее, и постепенно девушка начала запоминать больше из его таких же неумелых переводов, если он бормотал что-либо себе под нос или делал пометки угольным карандашом. Количество пыли, летающее в воздухе мелкими крупицами, ни капли не радовало её, ведь совсем скоро она чихнула, предугадывая реакцию своего организма. Платок найти она никак не могла, кажется, целый день, ища его и за пазухой, — не на людях, конечно, — и в ящиках, дома, и в корыте для стирки, которое могло стоять хоть целый день, пока кто-то из семьи о нём не вспомнит. И она изрядно удивилась, когда он потянул за край родную для неё ткань из небольшого кармана его жилета — всё чаще он начинал снимать перед ней плащ.       Потянувшись было за своей вещь, её руки соприкоснулись с кожей его перчаток, в следствии чего мелкая дрожь пробежала по телу и мурашки распространялись быстрее, чем она успевала об этом задуматься. Она не придала бы этому такое большое значение, если бы не тот взгляд, которых он её наградил.       Дальше для её разума всё было смазано: их губы, жадно встречающиеся вместе, её прижатая к столу фигура, шуршание одежды, опускающейся на чистый пол, который она мыла каждую неделю. Увет слышала только их смешивающееся тяжёлое дыхание и собственные мысли, бьющие тревогу и кричащие ей, что всё это — грех, который ей будет никогда не искупить. Но он легко заглушал эти мысли, когда разрезал шнурки её корсета катаной и покрывал укусами-поцелуями ключицы и грудь, следом теребя языком чувствительную ареолу.       Равнель, рано вышедшая замуж за своего друга и достаточно опытная, чтобы готовить её, говорила, мол, не грех то, чем люди занимаются по любви, для любви и от любви, но для юной личности, которая не читала даже романтические похабные романы с описаниями поцелуев, не легко было определить, любовь между ними была, или юношей двигала обычная похоть, пеленой застилавшая глаза. Его напористые движения были слишком смелыми, в ледяных глазах тлел, как все её убеждения и вера, страстный жар.       Когда она хотела что-то сказать, он затыкал рот новым поцелуем, прикусывая пухлую нижнюю губу до жжения, а после зализывал языком, будто извиняясь за боль, хотя ей прекрасно было известно, что извенений от него ожидать не стоило. Толчки были одновременно и слишком глубокие, и короткие, и быстрые, и томно-тягучие, растягивающие его удовольствие. Она ощущала лишь дискомфорт, тянущую боль и желание, чтоб это либо прекратилось, либо переросло во что-то более приятное и безболезненное. С непривычки, наверное. Пока ей оставалось лишь пытаться раздвинуть ноги шире и подавлять каждый всхлип и стон, чтоб это было как можно более тихо.       Она читала молитвы и просила прощение у Спарды про себя, втайне надеясь, что между ними это повторится ещё ни раз. Ласки не хватало, и приходилось требовать большего, сжимая его голые предплечия и потягивая его за платиновые волосы, пропуская их сквозь пальцы, поражаясь жёсткости коротких прядей. Его уста были на мягкой линии её челюсти, на шее и в падине ключиц, горячее дыхание раздавалось в ухе, как и тихий рычащий шёпот слов, которых сквозь эту дымку она не могла разобрать, шершавые руки обводили каждый изгиб, приподнимали её лицо вверх, испытывая нужду видеть слезящиеся карие глаза напротив своих собственных. На смуглой коже начинали проявляться хаотично разбросанные бордово-пурпурные отметины, которые ей ещё долго придётся скрывать.       Шёлковый чёрный платок лежал забытым среди других вещей, ненужный и неважный, старые рукописи уже не были приоритетом, а пот каплями собирался на телах в душном архиве. Бог, услышавший молитвы, делал даже больше для той, чьи мольбы услышал единожды.       А вместе с наступлением поздней осени всё перевернулось с ног на голову. Все изменения сильно пошатнули общее состояние юной девы: перманентная усталость не позволяла заниматься домашними хлопотами и работой также быстро, как раньше, а набор веса никак её не радовал. Красное излюбленное платье пришлось отложить в долгий ящик, на случай, если всё вернётся на круги своя. О Вергилии никто не знал, рыцари продолжали искать неизвестного.       О Вергилии теперь не знала и она сама. После одной из ночей он исчез, будто его никогда и не было, будто между ними ничего не было, и Фортуна для неё погрузилась в привычное, скучное спокойствие, от которого теперь хотелось бежать, как от огромного пожара. После себя он оставил маленькое напоминание, которое терзало душу — шёлковый чёрный платок будто насмехался похожестью на её личный, и, сшив их вместе не аккуратными стежками в один из дней на работе, когда ей было особенно одиноко, теперь он был ещё более ценным и важным.       Похолодания воздуха были отражением её состояния, как она метафорично думала. Проповеди и молитвы не доставляли и веры в то, что её жизнь находится под присмотром Всевышнего. Воодушевлённое состояние сменилось равнодушным, и только помощь близким могла вновь вернуть привычной покой и заставить сердце биться чуть медленнее, успокаивая и на пару мгновений успокаивая истерзанные края.       Портниха трудилась над очередным нарядом, причитая, что все замеры нужно делать заново, ведь параметры изменились. Любые, даже незаметные перемены заставляли молодую женщину нервничать и делать всё, чтоб они так и оставались незаметными. Красная ткань сменилась царственно-синей, и Увет невольно напряглась от ещё одного изменения, которое ожидало её в жизни. К новому цвету платья приходилось долго привыкать.       Стоять в комнате полуголой всегда было неприятным занятием для неё, а также довольно позорным, как казалось. Но сейчас было особенно странно видеть, как Равнель пытается разглядеть что-то в её теле, помимо лишних сантиметров в талии, бёдрах и груди. Заставляла поднимать руки, крутится вокруг своей оси, стоять на обеих ногах ровно, с интересом бросая взгляд на отёк, который появлялся на протяжении нескольких месяцев в разное время суток, холодными пальцами со следами ран от игл трогала низ живота, ставший более выпуклым, чем ранее.       Девушка только хмурилась, но всё это молча позволяла, чувствуя себя куклой на ниточках, которую крутят, как хотят. Знакомая отнюдь не была медиком, но точно искала у неё что-то, что могло стать причиной их общего недовольства. Наконец, встав, Женщина внимательно посмотрела ей в глаза, уперев руки в бока, заставляя её чувствовать себя неуютно. Она имела тенденцию продолжительно молчать, даже когда ситуация требовала слов или, хотя-бы, объяснений, как сейчас, ибо молча выдерживать такой пристальный взор было довольно напрягающе.       — Что такое?       — Это я должна интересоваться, госпожа Бертье, — С этими словами она стремительно направилась к огромному тёмному шкафу, который будто не вписывался в интерьер, состоящий из светлых оттенков и мягких предметов небольшого ателье. На пару долгих секунд, которые тянулись вечность, комната наполнилась звоном, стуками и, вместе с этим, звенящей от невысказанных слов острой, как лезвие, тишиной, — Придётся тебе носить корсет посвободнее, или, наоборот. Как ты сама решишь.       Захлопав ресницами в непонимании, девушка поёжилась, продолжая неловко прикрывать фигуру руками, когда перед самым её лицом оказалась деревянная вешалка, наверняка увесистая, судя по тому, каких размеров она была.       — Госпожа рассказывала, та, что с выводком, якобы одна женщина так от нежелательного ребёнка избавилась. Помочь?       Она захлебнулась возмущением быстрее, чем слова успели отозваться от стен гулом, прочно проникая в её голову. Брать ещё один грех на свою проданную душу она никак не собиралась, пускай сейчас это не имело ни малейшего значения, да и куда ей, если мысль о дитя, носимым под сердцем, была чуждой. Такого с ней случиться никак не могло, насколько она знала и насколько надеялась. Даже думать об этом не хотелось, особенно сейчас.       — Не говори ерунды, ради Бога.       Портниха усмехнулась, покачав головой и отложив предлагаемый предмет в сторону, дивясь чужой неосмотрительности. Ей самой уже давно было пора обзаводиться собственным потомством, как гласили правила, да всё никак не получалось, хоть брак и являлся крепким. Она не считала себя настолько же религиозной, насколько все остальные горожане, предпочитая пропускать ежедневные сборы в соборе и вечерние молитвы перед сном, не имея привычки стоять ради кого-то на коленях, ценя женскую гордость больше, чем установки и заветы.       Семья с детства твердила по нескольку раз, что родить ребёнка вне брака — стыд и порок, на который обрекают себя лишь блудницы, которым не писаны правила. Если предположение женщины было верным, то её обязательно выгонят из дома с позором, все в городе узнают о том, что случилось, и даже отцовская репутация не позволит ей скрыться от всего хаоса. Возможно, нужно было брать судьбу в свои руки и больше не полагаться на знаки свыше, которые вели её всю жизнь. Этого до ужаса и дрожи в голосе не хотелось, и, отчего-то захотелось навсегда остаться здесь, в окружении старых тканей и запаха трав, сушившихся на рабочем столе, заваленном нитками, иголками и примерами правильных выкроек, чтобы больше никогда не испытывать страха, пока сердце съёживается о переживаний.       Сквозь шум в ушах от тревоги и хаотичных мыслей до неё донёсся глухой голос, когда Равнель вновь приступила к работе, отмеряя количество ткани, которое понадобиться ей на этот заказ, и от них стало чуточку, совсем на малую долю спокойнее: «у тебя теперь новый Бог, девочка. И именно он приведёт тебя сюда вновь, когда тебе будет некуда идти.»       Не нужно было гадать, есть ли у знакомой дар к ясновидению, если весь исход событий лежал, как на ладони, раскрытый и совершенно логичный. На улице ей приходилось прятать лицо более тщательно, натягивая со всей силы капюшон на голову, а лучшим выходом было и вообще не появлятся там, дабы никто не сторонился её, как прокажённой. Слухи по небольшому городу разносились, словно ураган, разрушая всё на своём пути, из-за чего сложно было игнорировать свежие сплетни, которые в таком месте не часто появляются.       За месяцы, что ребёнок рос в её утробе, ей хотелось узнать о том, что же так долго и муторно искал Вергилий, пока ещё есть время и возможности. Всё своё время, проводимое в крохотной комнате, отведённой специально для неё в ателье, девушка посвящала старинным манискриптам, бумагам и переводу текста, отчаянно пытаясь вспомнить все слова, которые до этого не знала. Спарда мелькал на каждом жёлто-коричневом от древности листе, и казалось, будто она была близка к разгадке, но не хватало будто одной зацепки, той детали пазла, которая связала всё то, над чем она старалась.       Беременность была для неё тяжёлой лишней ношей, особенно без кого-то рядом, пускай ей и помогала подруга, чем могла: мыла пол, готовила еду, держала длинные каштановые волосы с небольшим отвращением, которое невозможно было скрыть такой брезгливой личности, если токсикоз вновь заставлял её выплёвывать еду, которая не успела перевариться за короткий промежуток.       Чувство одиночества и неприязни к тому, что именно заставляет её проходить такие испытания, разъедало до костей. От каждого пинка или малейшего шевеления она морщилась и прикрывала живот подушкой, желая этого не видеть. Ей хотелось бы никогда в жизни не встречать Дьявола, из-за которого всё это происходит с ней, но вместе с этим Увет лелеяла надежду на его возвращение, скучая по нему глубоко и сильно, как бы её не убеждали в его равнодушие. Однажды у них с Равнель произошёл спор, заключающийся в том, заберёт ли он когда-то мать своего ребёнка с острова, и та чуть-ли не с пеной у рта пыталась вразумить девушку, что ему на неё плевать. Плевать также, как теперь было плевать её родителям и некоторым горожанам, которые ранее всегда были вежливы и дружелюбны.       Роды начались неожиданно, и подготовиться к ним не было ни единого шанса. Все звуки она слышала будто и-под воды, и хорошо, что портниха успела позвать кого-то, кто хотя-бы немного слышал краем уха об акушерском деле. Сознание постоянно хотело заставить её упасть в обморок, запах крови же наоборот, отрезвлял, пока неизвестный промакивал её лоб, на котором выступила испарина, холодной тряпкой, резко пахнущей спиртом. В этот момент вспомнилось всё: и первая молитва, и ошибки, совершённые за всю короткую жизнь, и недоделанная в архиве работа, и, особенно, ледяной взгляд, от которого в холодный пот бросало ещё больше.       Смуглое лицо бледнело с каждой минутой на пару оттенков, а губы синели, пока она напрасно пыталась ухватить ртом больше воздуха сквозь руку, закрывающую уста, лишь бы никто не услышал криков, разрывающих обыденную жизнь Фортуны. Девушку били по щекам, прикладывали к носу всё, что угодно, чтобы оставить её в сознании, будто медного запаха, проникающего в самое нутро, было недостаточно. Кости ломило, каждую клетку прорезало болью, пока она пыталась вытолкнуть из себя то, что звалось её собственным чадом.       Дьявольское отродье отказывалось появляться на свет долгие часы, заставляя нервничать всех в комнате. Дрожащим и слабым голосом госпожа Бертье заставляла делай с ней всё, что пожелается, даже потенциально опасное, но избавить её от всего этого. Наконец, под вечер, девушка разродилась, произведя на удивление здорового и крепкого, как показалось, ребёнка. Подруга не торопилась радоваться и прекращать работу, вместо этого предпочитая впервые в жизни решительно молиться и пытаться остановить кровь, пропавшую каждую стерильную ткань, что была в ателье.       Пронзительный плач ребёнка отвлекал от хрипящей девушки, почти находившейся в объятиях смерти. Голос был сорван от криков, сил не хватало, чтобы открыть глаза в последний раз, стараясь спокойно уснуть, чтобы больше никогда не мечтать и не думать о будущем, что она так сильно ненавидела и чего молча боялась. Ни в какой период жизни она не могла предположить, что её жизнь окончиться на таком моменте. Мозг отказывался функционировать и пытаться найти решения, чтобы выжить. Легче было думать, что удача беспричинно отвернулась от неё, больше не предлагая своё благословение, тем, кто не сможет с этим справиться.       Ребёнка было решено подкинуть в приют, недавно сменивший главных воспитателей, с единственной вещью, что осталась от матери — сшитый посередине угольный платок, с которым нелегко расставаться было и Равнель. Похоронив подругу в безымянной могиле, — никто не собирался создавать памятник блуднице, грехи которой никогда не будут отмолены, — она совсем перестала принимать заказы, вскоре чудом сбежав с острова вместе с супругом.       Фортуна вновь погрузилась в безмолвное спокойствие, до той поры, пока сын не подрастёт достаточно, чтобы слушать все грязные слухи о своей матери, но не каждый будет знать, кем именно она являлась. И никто никогда не узнает, что грешницей был рождён потомок Бога, которому продолжают молиться день и ночь.