Сияй, ведьма

когда становится чуть теплей

небо северных стран на пороге весны

и ночи гонят черных коней

к востоку от солнца и к западу от луны

♫ Мельница — Королевская охота

      Грачи прилетели — только рассвело, а они уже раскричались во дворе, чуя весну, которую принесли на своих крыльях. Настоящую весну, теперь полноценно вступила она в свои права, и в грачиных криках отчетливо слышалась, а звучали их голоса не хуже, чем пение соловьев.       Спать допоздна сегодня нехорошо — с раннего утра все были на ногах; Свит ворчал что-то про то, как устал и как ему надоело вставать ни свет ни заря, но никто его не слушал; мать вручила ведро и к колодцу отправила.       Ехать все еще никуда нельзя было — дороги размыло грязью и пока они не просохли, а земля еще не прогрелась, чтобы сажать что-то, кроме зелени. Редиска всходы дала, зеленели они на грядке, но пока не высокие, рано собирать. Принялись за уборку — кроме всего прочего, постели перетряхнули, перестелили, и белье мать с Сияной понесли стирать к озеру, пока можно, пока водяник спит еще, потом нельзя будет к водам подходить близко.       У матери ведьма тоже многому училась — всему она сейчас училась, чему только могла. У всех — у матери, у бабы Жданы, у подруг, у отца, у самой природы. Мать учила хозяйкой быть: готовить, убираться, шить, прясть, за скотиной ухаживать, овощи выращивать. Теперь училась стирке.

***

      Трудной была эта работа; тяжелую деревянную бочку и белье отец помог дотащить, кое-что и Свит поднес. У реки многие селянки собрались, если не все — после зимы насобиралось грязных вещей у всех.       Еще заранее мать показала Сияне, как делать мыло: взять корень мыльнянки, высушить, залить водой и настойку сделать, а выметенную из печи золу в порошок растереть и тоже водой залить. Перемешать — вот и мыло.       — Лучшая зола — от гречки да от подсолнухов, — поучала мать, раскладывая на дно деревянной бочки раскаленные на костре камни — костер тут же неподалеку развели, из него все женщины камни брали. — Заливай воду и щелок.       Тяжелая это была работа, а все же и веселая. Кто-то из прачек песню завел под музыку плещущейся воды.       Первым делом простыни стирали; пропарив их хорошенько, принялись мять и выбивать праником. Резной у них был праник, красивый, отец на прошлогодней осенней ярмарке купил. Кто-то бы берег, некоторые женщины такими праниками не стирали, но мать считала, что глупо вещи для хозяйства хранить, как украшение. Не для красоты валек придуман, а для работы.       — Лучше старайся, силу прикладывай! — прикрикнула мать. — Стираешь, а не кашу перемешиваешь!       Сияна сжала зубы — трудно, трудно, как все справляются? У нее уже спустя десять минут руки и спина болели, понятно стало, почему раньше мать не позволяла помогать со стиркой… но у озера трудились и ее, Сияны, ровесницы, и пожилые женщины едва ли моложе бабы Жданы — неужели она не справится с тем же, с чем они? Она — ведьма?       Стала Сияна больше усилий прилагать, но запеть сил не хватило. После того, как они с матерью закончили выбивать белье в бочке — на досках выбили, еще раз в щелоке простирали, и наконец в воде принялись полоскать.       — Если что выбелить нужно, выбеливай в кислом молоке, — мать ни капли не запыхалась и уставшей почти не казалась; деловито и споро полоскала вещь за вещью, и руки ее двигались куда быстрее рук дочери. — На несколько дней замочи. Понятно, с простынями так не получится, перевод молока только, а для вот вышиванок, рушников да наволочек — хорошо. Нет молока лишнего — так замочи в отваре фасолевом. Солнце тоже отбеливает, а иногда и пятна выводит… а жирные пятна мелом своди. Если зеленой травой запачкала, то солевой раствор смешивай и сразу отстирывай. Пятна от плесени луковый сок убирает. Кровь холодной водой сначала отмывай… К слову, твои дни как? Хорошо идут? Правильно?       Женское общество — женские разговоры, но Сияна все равно немного смутилась. Ее ежемесячные кровотечения начались еще три года назад, но до сих пор это было непривычно, неприятно и трудно.       — Хорошо, — шепнула ведьма.       — Нечего тут стыдиться, — мать шумно плеснула сорочкой. — Все это жизнь. При мужчинах понятно, не скажешь, и то — как замуж выйдешь, что, каждый месяц от мужа будешь в погребе прятаться? Не дураки мужчины, знают они все, матери их воспитывали, а у кого и сестры имеются.       Представив, как прячется от мужа в погребе, Сияна невольно рассмеялась.       — Вот и я говорю — глупости это. Взрослая ты уже девка, того и гляди, замуж пойдешь. А замужем мужу во всем откроешься, и в этом, и в другом.       Щеки ведьмы пунцовыми стали — про это она только мельком слышала. Видела, как петух куриц топчет, как жеребец кобылу покрывает, как собаки сцепляются, что не разодрать, и не стыдно ей было все это видеть, а собакам еще и помогать подчас расцепиться, но то животные, у людей это иначе происходит. У людей это должно быть нежно, как проявление любви и ласки, а не звериных инстинктов в жажде потомство завести.       То, что она во сне с Властом видела — тоже к этому относилось.       — Стыдливая какая! — расхохоталась мать. — Ну да ладно, права ты, мне тоже на твоем месте сложно было бы про такое с родителями говорить. На вечерницах с девками все обсудите, не сомневайся. Там не до смущений.

***

      Дома белье погладили, чтобы мятым не было: намотать на скалку и раскатать по рубелю, как тесто, что также силы требовало. Потом развесили чистое во дворе: сорочки возле сорочек, простыни возле простынь, чтобы новые вещи водились.       Устала Сияна, но не упала на кровать отдыхать — хотела, но запретила себе. Привыкнет. Мать и то на постель не рухнула, а она тяжелее работала, дочь пока щадила.       Разве какая-то стирка способна ведьму из колеи выбить? Нет уж.       Чтобы не дать себе шанса на бестолковое лежанье, Сияна взялась из теста грачей печь. Нагрела молока — теплое, белое и жирное, оно золотистым казалось. Всыпала соль, сахар, закваску залила. Пока тесто подходило, взяла кусочек масла коровьего, растерла его с мукой. Замесила тесто — упругое, мягкое, на солнышко похожее. Как поднялось, разделила его на части, вылепляя грачей. Перья резные им сделала, вместо глазок сушеные ягоды прикрепила. Смазала сахарной водой и в печь поставила.       Как приготовились грачи — румяные, сладкие, пышные — решила снова Розума угостить. Кашу ее он пробовал, а выпечку еще нет, а она хотела, чтобы попробовал, чтобы опять восторг на его лице увидеть. Не понимала — то ли просто покрасоваться хочет, то ли именно перед ним.

***

      Грачи все так и кричали — но не каркали, как вороны, а почти что пели. Некоторые по земле ходили — к хорошей погоде. Сияна бросила им крошек, которые намеренно от пары съеденных дома хлебных грачей оставила.       Розум на крыльце сидел, грабли чинил, но когда ведьма подошла к его калитке — сразу встал, отложив работу. Не стал за воротами с ней говорить, как Власт, когда она ему булочки с приворотом приносила, а первым делом в дом провел, за стол усадил, сбитня налил медового. Тетя Купава, здесь же на кухне у печи хлопочущая, тоже с теплом Сияну поприветствовала.       — Я тебя угостить хотела, — сказала она, ставя корзинку на стол. Вновь невольно с Властом сравнила — для него оправдания себе придумывала: учится готовить, мнение чужое нужно… с Розумом было проще. С ним ведьма того смущения не ощущала — но, скорее всего, потому, что и не любила.       — О, грачи к нам в дом прилетели! — обрадовался Розум. Тетя Купава придирчиво по-свекровьи осмотрела выпечку, но недостатков не нашла, а, попробовав, в улыбке расплылась.       — Ну и тесто! Ох и тесто! Как пух! А сладкое! А нежное! Повезет же кому-то жену такую иметь! — восторженно заохала она.       — Мам, — укоризненно сказал Розум. Не грубо одернул, как одергивал Цветану, просяще его голос звучал.       — Ладно, мешать не буду, у меня пряжа… — засуетилась тетя Купава. — Вы тут и правда одни посидите.       Когда мать ушла, Розум наконец откусил кусочек, и расплылся в той же улыбке.       — И то верно, тот, кто в жены тебя возьмет, главное сокровище этой земли получит.       — Сокровище… ну да… Розум, скажи честно, — не выдержала Сияна. — Тебе нужна я — или ведьма?       — Что? — он удивленно моргнул.       — А то, что ведьма все ведь умеет! Кумох выгонять, лесниц отваживать, тесто замешивать, дом оберегать, урожай богатый ворожить… проще сказать, чего мы не можем. Но если тебе ведьма нужна, а не я, то к бабе Ждане сватов засылай! Она тоже ведьма! Чем не жена? Вдовица — но и на вдовицах женятся!       Выпалила — и сама же сразу пожалела. Зачем сорвалась? В чем он виноват? Разве были причины у нее так думать? А если и были — сама же решила, что тоже выгоду ищет, так почему другие так же не могут? И зачем бабушку приплела?       — Нет, — протянул Розум. — Что ты. Я совсем не потому… я и не думал… — не врал, и выглядел смешно — растерянный, немного напуганный и смущенный. Милый. Он мог быть и милым.       — Мне нужна ты, Сияна, — мог он быть и твердым. Отложил грача, взял ее за руки — она позволила, не выдернув кисти. Его ладони были теплыми, пальцы — загрубевшими от работы и шершавыми. — Мне нужна ты. Что ты ведьмой оказалась — это верно, меня притянуло, но не корысти ищу я в даре твоем волшебном. Влюбился я в тебя, а разве же я виноват, что именно в тот миг, когда ты кумоху изгнала, настигли меня искры Леля и поразили?       Медленно поднеся к своему лицу ее руки, Розум коснулся губами ее пальцев, и, хотя прикосновение было совсем невинным, по телу Сияны пробежала дрожь.       — Л-ладно, — голос ее тоже дрогнул. — Верю я тебе. Ешь грачей, пока еще теплые.       — И ты ешь, — сказал он, с явной неохотой отпуская ее руки. — Тут на всех хватит.       И заботливым был Розум, вдобавок ко всему. Сияна взяла грача, откусила — сладкое тесто во рту таяло.       За окном переливались голоса настоящих птиц.       

***

      Засыпать на чистых простынях, пахнущих солнцем, было истинным удовольствием, и уставшая за день ведьма почти сразу провалилась в сон.       Несколько дней подряд сновидений у нее не было, а сегодня увидела — приснилось, словно она по небу летит, легкая и невесомая, как птица — среди стаи грачей. Ветер подхватывает ее, несет вдаль, она ловит его крылом… хороший сон, легкий, веселый. Приятный.       Опустилась она грачом на плечо Розума, приласкалась к его руке, и вдруг вновь девушкой стала. Он не удивился — засмеялся счастливо, крепко обнял ее, погладил по волосам широкой ладонью, прижал к груди своей. Ничего больше не делал, только в объятиях ее держал и баюкал, и пахло от его сорочки дикими лесными травами, согретыми на солнце.