Привыкай жить в темноте

Обычно перед сном у меня много мыслей. Я планирую, мечтаю, анализирую прожитый день. Мне нравится цепляться за мелочи. Могу полчаса продумывать, какой аккорд нужно взять, чтобы приблизить звучание очередной песни к оригиналу. Я не люблю видеоуроки или готовые партии. Гораздо приятнее ориентироваться на собственный слух и методично подбирать нужную комбинацию зажатых на грифе пальцев. Думаю, это связано с тем, что гитара у меня появилась пару лет назад, в клинике, где нельзя было ни то что гуглом пользоваться, а банально звонить. Я стараюсь не вспоминать о том времени, да и сделать это сложно, потому что память моя похожа на сюрреалистичную картину. Вблизи видно лишь абстрактные пятна, смысл которых можно понять, только сделав несколько шагов назад. Вот только я в ступоре уже пару лет. Но появление гитары в своих руках я всë же помню. «Какой волшебный сентябрь», — одна из тех редких фраз, которую мог сказать Исман. Синдром Каннегера считается самой тяжелой формой аутизма, но Ис не понимал этого. Он никогда не плакал, не тянулся к другим людям и не мечтал выйти за высокие ворота из красного кирпича, как большинство пациентов. Исман всегда сидел в отдаленном углу парка на территории лечебницы и играл на гитаре. Во всем нашем огромном мире его интересовало только то, как рождается звук от синтеза дерева, металла и его рук. «Какой волшебный сентябрь», — сказал тогда незнакомый мне парень, когда я злобно приземлилась на лавку рядом с ним. На тот момент я находилась в лечебнице не более двух суток. Теперь не помню причину своего гнева, только чувство, которое назойливо стрекотало внутри. Оно и заставило меня брякнуть: «Сейчас июль, поехавший». Но Исман не обиделся, ему было всё равно. Он не понимал эмоций других; не понимал, что родители не смогли смириться с особенностями сына и сбагрили его в место для богатеньких безумцев; не понимал, когда на него срывалась очередная медсестра. Я вступалась за него и получала бонусную дозу транквилизаторов. Да, мы подружились. Наверное, Ис об этом не знал. Или просто не озвучивал, ведь в его арсенале было не более двадцати выражений. На протяжении нескольких месяцев я каждый день искала его в парке и находила на одном и том же месте. Со временем я говорила меньше, потому что «лечение» подразумевало прием четырех-пяти цветастых пилюль утром и вечером. Из-за этого дни постепенно сливались в одну зыбкую массу, частью которой была и я, абсолютно спокойная и безжизненная. Но рядом с Исманом было... по-другому. Меня будто не существовало. И клиники тоже. И таблеток. Только музыка, которую он сам выдумывал. Из него бы вышел гениальный композитор, ведь всю свою душу он раскладывал на шести струнах, а душой он обладал на редкость красивой. В начале осени он умер. Другие пациенты шептали друг другу, что он перерезал себе горло струной. Его гитара оказалась в моей палате. Не знаю, Ис ли ее принес или кто-то другой, но я не расставалась с ней еще два года. «Разбуди меня, когда закончится сентябрь» я выучила в первую очередь. Наверное, хотела разбудить Исмана, только вот он уже никогда не проснется. Мне грозит то же самое, если не выберусь из этой бетонной коробки. Раньше казалось, что хуже психиатрической клиники со мной ничего не произойдет. Теперь думаю, что лучше бы ее не покидала. За исключением жесткого тонкого матраса, на котором я корчусь от жалости к себе уже очень долго, в помещении есть лампочка над дверью. Когда я здесь появилась, от нее исходило желтое назойливое свечение. Потом, по всей видимости, похититель ее вырубил. Даже освещением у меня нет возможности распоряжаться. Зато есть небольшой кафельный закуток с раковиной и туалетом. Дверь в него не закрывается. Ужасает, что псих готовился к моему похищению настолько долго, что успел возвести долбанный бункер, еще и с удобствами. Может, подвал и не для меня проектировался. Может, он стабильно держит здесь людей. Всё может быть, но какова цель? Когда он разбил мне лицо, которое я сейчас практически не чувствую, то сказал, что причина моего похищения — отец. И это звучит, как отборнейшая бредятина. Зачем? Чтобы потребовать выкуп или что-то в этом духе? Да, папа — достаточно обеспеченный человек, но в деньгах мы никогда не купались. Даже на психушку повышенной комфортности он занимал у тогда ещё живого деда и своих товарищей. Потому что честный коп — бедный коп. Он обычно так говорил. Думаю, когда отец занял должность шерифа округа, то жалование значительно увеличилось. Однако это случилось не так давно, да и в целом заоблачным богачом его назвать нельзя. И кому вообще придет в голову похищать дочь шерифа? В теории это самоубийство. На деле я сильно сомневаюсь, что отца можно шантажировать мной. Я ему не нужна. Свет включился резко. Похоже, ночь сменилась утром. За дверью послышался шум. Тяжелый такой, глухой. Он спускался по лестнице, будто нарочно медленно. Так, что мое тело оцепенело. Только глаза бегали по контуру огромной двери, а потом резко зажмурились. Эта железная махина скрипела, как лезвие на гильотине. По моим представлениям, именно так звучит последнее, что слышит человек перед казнью. Похититель приближался, шаг за шагом заставляя сердце сжиматься в попытках спрятаться. — Ешь, — вместе с холодным голосом я услышала, как на пол что-то приземлилось. Глаза подвели и открылись. Рядом стояла стеклянная плоская тарелка с не особо понятной субстанцией, вроде гречневой каши. Желудок прибился к позвоночнику. Сколько я не ела? Неважно, из его рук принимать ничего не собираюсь. — Посмотри на меня. Носок кожаных ботинок слегка пнул матрас. Мой взгляд боязливо прокрался вверх. Не хочу видеть его лицо. Когда всё же добираюсь до него, тело покрывают огромные мурашки. Он смотрит внимательно, изучающе и опускается на корточки. Теперь похититель еще ближе. Здоровенная ладонь ложится на мой нос. Я дергаюсь, и вторая рука оказывается на затылке. — Дышишь нормально? Он давит на перегородку, щупает ее, а я с трудом сдерживаю крик. Кусаю щеки с внутренней стороны. Очень больно. Киваю, когда похититель переспрашивает громче. — Перелома нет, — безразлично заключает он, но руки не убирает. У него очень жесткие подушечки пальцев. Мою кожу будто наждачной бумагой скребут. Глаза его не лучше. Какие-то шершавые, режущие. Аномалией выглядели белые брови, как и нездорово бледная кожа. Под глазами она почти просвечивала, отдавая синевой. Черты лица до болезненного симметричны, и лишь кривой шрам нарушает эту ужасающую гармонию. — Ч-что вы со мной с-сделаете? — выговорила я, не в силах слушать его ровное дыхание. — Зависит от обстоятельств, — он сжал мои щеки, из-за чего губы округлились и отвечать стало сложнее. — Каких? — промычала я. — Завтра узнаешь. Он ушел так же внезапно, как и появился, оставив на моей коже свои колючие отпечатки. Долгое время я лежала, обняв колени, и затравленно смотрела на еду. Во рту было кисло. Оставленную им воду в пластиковой бутылке я приняла более охотно, осушив почти половину. Не будет же похититель меня травить? В какой-то степени он даже обходителен: принес еду, проверил, не сломан ли мой нос. Зачем я ищу в нем плюсы? Наверное, так легче поверить, что рано или поздно похититель меня выпустит. Ему же что-то нужно от отца. С другой стороны, я видела его лицо и слышала голос, которые легко смогу опознать при первой же возможности. Что завтра будет? Когда оно настанет? Чем для меня закончится? Ответов нет, как и любых мыслей. Пустота. Она шипит перекисью, выливаемой на открытую рану. У меня была жизнь. Не идеальная. Просто нормальная. Если казалось, что она дерьмовее обычного, можно было принять лишнюю таблетку антидепрессантов. Интересно, как быстро организм заметит их отсутствие в этот раз? Неделя? Две? Я бросала их бесчисленное количество раз, не всегда пользуясь спасительной «лесенкой», которая подразумевает постепенный отказ от препарата. В таких случаях чувствовала себя законченной наркоманкой, у которой ломает каждую косточку. В этот раз будет так же? Какая разница, если серая монолитная клетка убивает намного быстрее. Возможно, кроме нее, больше ничего никогда не увижу. Оперевшись на стену, я поднялась и поплелась к раковине. Вывернула оба вентиля, смотрела на воду. Она врезалась в керамическое покрытие и сползала в водосток. Шумела приятно, не как его голос. А на ощупь оказалась такой же — ледяной и жесткой. Я умывалась прошедшей ночью раз десять, но так и не заметила отсутствие горячей воды. В какой-то момент показалось, что пальцы утекают вместе с потоком. Зеркала не было. Жаль, в противном случае могла бы смотреть на себя и ужасаться. Одна из самых забитых метафор кинематографа: главный герой смотрит на отражение, на самом деле глядя на свои проблемы, на то, какой кошмар он вытворил. Потом, естественно, выходит из кризиса или зарывается еще глубже. «Без динамики нет жизни и кассовых сборов», — коронное выражение одного профессора-старикашки, мучившего нашу группу на первом курсе. С превеликим бы удовольствием посмотрела, какой бы сценарный ход он придумал в моей истории, где из декораций лишь пустой подвал. Ноги устали меня держать, и я сползла по кафельной стене вниз. Представляла, чем сейчас занимаются Дия с Рэймссом. Учебная неделя в самом разгаре, вероятно, они в университете. Как отреагировали на мое исчезновение? Мы дружим четвертый год. Это же не пустой звук? Они же хотя бы пытались меня разыскать? Почему-то мне важно это знать. Опустив голову на колени, я задремала впервые со времени попадания сюда. Сон был зыбкий, полупрозрачный. Я знала, что нахожусь взаперти и в любую минуту со мной может что-то случиться. Мука в чистейшем ее виде, после которой чувствовала себя еще более устало, чем до этого. Вскарабкавшись вверх, я побрела обратно и рухнула на матрас. Совершенно ровный потолок без единой трещинки или нити паутинки давил на сознание. Лучше бы он рухнул и расплющил тело. Время в объятиях бетона существовать отказывалось. В обычной жизни люди ориентируются на смену солнца луной, на часы, вибрирующие на запястье или тикающие на стене, на оживившегося к концу пары препода. Мы постоянно бежим и не успеваем, что меня всегда раздражало. Единственный минус Лос-Анджелеса — скорость, с который он несется неизвестно куда. На протяжении всей моей учебы в университете я жила будущим: когда-нибудь стану успешным сценаристом; когда-нибудь помирюсь с отцом; когда-нибудь заведу отношения. И где теперь мои планы? Исчезли, как и время. Часы, минуты и секунды. Их же нет. Они выдуманы людьми, как и то, что сначала нужно выучиться, построить карьеру, отыскать достойного партнера, а потом уже жить. Многие сделать это не успевают, вот и я не смогла. Лампочка потухла. Значит, ночь. Гречка заветрилась. Живот сводило голодными судорогами. Ослабевшие пальцы очень долго пытались взять тарелку и обхватить ложку. Обычно, если долго не ешь, любая еда кажется самым изысканным лакомством. Но пересоленного пенопласта, что я проглатывала через силу, это не касалось. Несмотря на отвратный вкус, я дожевала всё, что было на тарелке. Под конец в кашу падали мои слезы, делая ее еще более соленой. Никакого намека на силы в теле так и не появилось. Стеклянная тарелка. Ее легко разбить и получить несколько осколков, которыми... Вспоминаю, как этот псих чуть не сломал мне нос. Ничего у меня не получится. Я слишком труслива и слаба. В прошлый раз за меня думал адреналин, который сейчас осел на руки назойливым тремором. Похититель слишком быстро выходит из себя, и я больше не хочу испытывать на собственной шкуре его гнев. Может, позже. Если появится по-настоящему стоящая риска возможность. Ждать я умею, главное — не опоздать. Ситуация повторяется: свет — топот по ту сторону двери — похититель появляется в подвале. Теперь на нем не черная футболка, а темно-синяя. Обычно темные цвета делают объект меньше, но только не в его случае. Громила. Громила, в руках которого телефон. Мои глаза машинально распахиваются шире. Я сажусь и прибиваюсь спиной к стенке. — Смотри, как обстоит дело, — он присаживается напротив слишком быстро и задевает коленом мои собственные. — Только что беседовал с твоим отцом. — бросаю взгляд на его ладонь, в которой зажат телефон с горящим вызовом, поставленным на удержание. — Он хочет тебя услышать. Расскажи, как хочешь домой. Он смотрит выжидающе, пальцы, сжимающие айфон, белеют. Громиле очень нужно, чтобы отец убедился, что я у него. В груди жжет тревога за папу. Что он от него хочет? — Что вам нужно от моего отца? — пытаюсь говорить твердо, но зубы колко бьются друг о друга. — Ты слишком невовремя осмелела, — говорит тихо, но уши режут басистые, рычащие звуки. Он хватает мое худи в районе груди и притягивает к себе так близко, что я вскрикиваю прямо в его злющее лицо. — Ты не забывай, что я не какой-то твой университетский дружок, — отвечает медленно, скалясь, прямо возле моих дрожащих губ. — Я говорю, ты слушаешься и остаешься жива. Всё. Поплачь папуле в трубку, и я уйду. Я молчу, стараясь отодвинуть свое лицо дальше. Не могу я просто взять чертову трубку! Очевидно же, что громила втягивает моего отца во что-то очень плохое с моей помощью. Я не могу... — Давай я тебя разговорю. Он стягивает кофту вверх, едва не вывихнув мне руки, и оставляет меня в одном спортивном топе. Брыкаюсь, ладони саднит от попаданий по твердым плечам. Он наваливается сверху, ударяя спиной о матрас, руки перехватывает и прижимает к груди. — Могу ключицу сломать, — свободной рукой он ведет от шеи к выпирающим косточкам. — Или ребро. Хочешь? — жестокое лицо разрезает усмешка, а я начинаю вырываться сильнее, когда ладонь прокатывается вниз по груди. — Не трогай! — завопила я. Дрожь конвульсиями била по телу. Это был не просто страх. Ощущение, что кошмар, сверлящий кости — единственная реальность, и другой не будет. Это безысходность, смешанная с рефлексами защиты. Абсолютно бесполезной защиты, ведь мои попытки сопротивляться больше похожи на метания мотылька. Обычно насекомое рвется к свету лампочки. Сейчас же оно неслось в сраную стратосферу, чтобы сгореть от солнца. Примерно настолько не равны наши проклятые силы. — А, так тебе неприятно? — издевательски проговаривал он каждое слово, поддевая пальцами резинку топа. — Могу продолжить. Я задыхалась всхлипами. Слезы должны были давно закончиться, но они все равно вырывались из глаз, которые метались по почти скучающему лицу похитителя. Я охрипла, крича уже не слова, а бессвязные звуки, но его рука продолжала небрежно лапать дрожащее тело. Холодная ладонь обожгла живот, пальцы касались пояса на штанах. Мое зрение размывало всё, кроме синих и абсолютно пустых глаз. — Готов поспорить, в подвале тебя еще не трахали, — я замолкла, вздох камнем застрял в легких. — Устроить? Глаза закрылись, а голова дергалась из стороны в сторону. Я просто не переживу подобное. — Тогда пожалуйся папочке, — он взял телефон и приложил к моему уху, продолжая держать своей лапой мои запястья. Добавил тише: — Давай, смелее. — Папа, — шепнула я, мечтая умереть в эту самую минуту. — Эва? — очнулся отец. — Что он с тобой сделал!? Внутри что-то разорвалось. Я уже не думала о том, для чего психу мой отец и во что он хочет того втянуть. Просто мечтала, чтобы родной надрывный голос материализовался и вытащил меня отсюда. — З-забери меня! Забери меня, п-папа! ПАП! — я кричала, безостановочно повторяя одно и то же. — Я... Я, конечно... — папа будто задыхался, я никогда не слышала его настолько потерянным. — Обязательно тебя... Договорить отцу не дал громила, выхвативший трубку. — Убедился? Твоя ненаглядная дочь у меня, — похититель заметно повеселел. — У тебя месяц, или увидишь дочурку только по частям. Если решишь обойти нашу договоренность, я узнаю, будь уверен, — он замолк на несколько секунд, слушая ответ. — Вот это другой разговор. Открытку из зала суда можешь не присылать. Он сбросил вызов и слез с меня. Так жадно я воздух еще никогда не глотала. Похититель абсолютно потерял ко мне интерес. Так я думала, пока не услышала: — Молись, чтобы всё пошло так, как нужно мне, или... Оборванная фраза заставила меня повернуть голову в его сторону. Он стоял у двери, но даже с такого расстояния я видела, как льдины радужек плавают в его белках. Этот ублюдок водил глазами по моему телу, точно приценивался, выбирал, как довести меня до полуобморочного состояния в следующий раз. Хлопок. Ушел. Я прибилась спиной к стенке, ища у той призрачную защиту. Кофта валялась в стороне. Протянутая рука до нее не доставала, а пошевелиться я просто не могла. По прежнему ощущала на коже чужие грубые руки. Он мог с легкостью... Мерзость. Чем я такое заслужила? Что натворила за свою крохотную жизнь, чтобы ко мне относились вот так? Возможно, было бы на йоту легче, если бы я когда-нибудь с кем-нибудь... Нет, даже если бы у меня каждую неделю появлялся новый половой партнер, я всё равно бы не знала, как пережить то, что мог сделать похититель. И всё еще может сделать. В любую минуту в его неадекватной черепушке может что-то заклинить. Как глаза закрывать, когда знаю, что у него ко мне круглосуточный доступ? А если папа не сделает то, о чем они договорились... О чем? О чем они договорились? На что у отца есть месяц, и причем тут зал суда? У меня натурально мозги от страха ссохлись, ничерта не соображаю. Зал суда. Месяц. Суд. Похититель хочет, чтобы амнистировали какого-нибудь его маргинального дружка? Других вариантов я просто не вижу. Месяц здесь. Правильно понимаю? Тридцать дней я буду лежать на этом тонком матрасе, замирая всякий раз, когда слышу его шаги? Мысли скручивают тело, по которому так и бродят огромные ладони. Вскакиваю и добегаю до раковины. Стягиваю одежду, потому что с ней ко мне липнут его касания. Противно, невыносимо противно. Зачерпываю руками жгучую воду и тру, тру, тру мокрыми пальцами живот, грудь и всё остальное. Повторяю одно и то же снова и снова. Под ногами давно хлюпает вода. Дыхание сбивается. Кожа от мурашек становится ребристой. Я пытаюсь их содрать. Хватит! Хватит ползать по мне! Но эти твари всё появляются, даже когда царапины начинают кровить. Пальцы теряют чувствительность. Или бедра, которые продолжаю скоблить, немеют. Не понимаю. Бью щеки. Ну же, ощути хоть что-то. Становлюсь каким-то предметом, который не имеет ни чувств, ни нервных окончаний. Мне даже нравится. Почти со стороны наблюдаю. Вот бы, когда этот ублюдок меня касался, было бы так же. Шорох за железной дверью. Я голая. Руки не слушаются, но я продолжаю их насиловать, справляясь с бельем и штанами. Всё грязное и мокрое. Ткань прилипает к раздраженной коже. Успеваю добежать до валяющегося в комнате худи и прижать его к груди, когда тяжелые шаги проникают в помещение. Оборачиваюсь. В руках громилы знакомая тарелка со знакомым содержимым. Подходит, я не шевелюсь, вгрызаясь пальцами в мягкую ткань кофты. — Душ принять решила? Что-то, сродни удивлению, поднимает полосы белых бровей вверх. Он останавливается в шаге от меня и выставляет тарелку разваренной гречки с тошнотным запахом гари. Ложка, погрязшая в центре, медленно опускается вниз. Зависаю со вжатой в плечи головой. — Держи уже. Мне громко. Его голос похож на железную цепь, которая бьет по позвоночнику. Она начищена до блеска и заточена дробить кости в мелкую пыльную крошку. Руки приклеиваются ко дну тарелки и дотрагиваются до его горячих пальцев. Будто кто-то угли из пылающего костра вытащил и зажал в моих ладонях, чтобы с них кожа слезла до самого мяса. Худи приземляется на пол, и я отскакиваю. Стекло разлетается по бетону вперемешку с кашей. Застываю. Может ли он избить за разбитую тарелку? Вполне. Глаза ползут от грязных осколков вверх, оседая на безэмоциональном лице. Его верхняя губа дергается, и я отшатываюсь еще дальше. — Простите, — шепчу я и жмурусь. Уходит молча. Становится холоднее, но на кончиках пальцев по-прежнему тлеют угли. Натягиваю кофту и сажусь рядом с осколками. Большинство из них мелкие, но в ошметках каши утопают и крупные куски. Одним из них можно было бы... Что? Горло ему перерезать? Смешно, я не успею даже руку поднять в нужном направлении. Опасения парализуют, он может вернуться в любой момент. Да и прятать осколок негде. Или всё же попробовать? Нет, я буду полнейшей идиоткой, решив, что с помощью какой-то склянки реально отсюда выбраться. Если не получится (а у меня не получится), он определенно сделает что-то необратимое. Громила полапал меня, и я чуть не двинулась. Он явно способен на большее, не могу я действовать без полной уверенности, что исход будет для меня благополучным. Какие рациональные мысли, чего не скажешь о движении рук, которые возятся в месиве еды и стекла. Зачем я это делаю? Собрать пытаюсь? На белых ладонях блестит стеклянная крошка, местами она смазана красными разводами. Моя кровь, успевшая потемнеть. Я испачкалась, когда пыталась содрать с себя чужие следы или сейчас? Не понимаю, совершенно нихрена не понимаю. Глажу пальцами линию жизни или любую другую ничего не значущую полосу. Зачем они? Слышала, что у всех разные. Вдруг одна из них ведет от рождения до холодного подвала? Вдруг это не случайность и на моих ладонях всегда был высечен этот долбанный спойлер, а я не заметила? Или в случившемся виновата не судьба, а моя собственная непроходимая тупость. Надо было сидеть дома, а не издеваться над легкими часовыми пробежками. Надо было смотреть по сторонам и не высовываться из квартиры после заката. Дура! Построила вокруг стены из солнца, розовой ваты и искусственного серотонина. Поверила в их реальность. Для чего? Чтобы один здоровенный мудак сломал их в секунду и закинул в новые, бесцветные и до ужаса прочные? Он вернулся, и я тут же отползла в угол, прижав колени к груди. Сердце в ней так истерично колотило, что передавало дрожь ногам. Я в целом походила на одну большую мышцу, сведенную судорогой. Я попыталась закрыть голову руками, когда он приблизился. — Переоденься, — рядом со мной приземлилось что-то шуршащее. Глаза сузились, боязливо поглядывая в сторону. Бумажный пакет. — Что это? — выдавила я продрогшим голосом. — Догадайся. Я услышала, что он отошел в сторону, и мои руки перестали защищать череп. Потянулась к пакету. — Одежда? — удивилась вслух и уставилась на похитителя, который брезгливо орудовал веником. — Браво, — спокойно произнес громила, пару раз заправив за ухо светлые пряди. Он выглядел так... обычно. Даже тембр будто бы стал мягче. Я ожидала, что псих мне эту тарелку разбитую в глотку запихнет. Но нет, сам сгребает осколки в совок и, кажется, не мечтает ткнуть меня носом в них. Вещи принес еще. — С-спасиб-бо. Снова заикаюсь. Дурацкий дефект, вылезающий наружу в самое неподходящее время. Знаю, что раздражает и меня, и окружающих, потому внимательнее вглядываюсь в похитителя. Ему вроде бы всё равно. Он молчит, едва заметно кивает, и уходит, не оставляя на полу ни крошки. Копошиться в пакете я стала не сразу. Съехала окончательно на пол. Он определенно тверже и холоднее матраса. Я начала чувствовать температуру. Промокшая одежда стала похожа на тяжелую корку льда, которая всё тянула и тянула тело вниз. Куда ниже? Я и так на самом настоящем дне. Утопаю в вязком иле, который забивается в нос, рот и глаза. Когда-то в детстве я залезла в портфель отца. Там было дело о женщине, труп которой волны Тихого океана прибили к берегу после сильного шторма. Читала я тогда неважно, зато фотографии рассмотрела хорошо. Лохмотья выцветшего платья будто срослись с телом, фиолетовым и разбухшим. В светлых волосах путались водоросли. Ноги исполосовали глубокие рытвины от океанических падальщиков. На последней странице был вклеен снимок с ее лицом. С тем, что от лица осталось. Куски кожи чередовались с черными пятнами, рот сполз к впадинам под щеками, вместо глаз осталось серое месиво, в котором утопали мелкие икринки. Кажется, со мной происходит ровно то же самое. Да, толща воды не уничтожает мягкие ткани, и рыбы мой труп не обгладывают. Но есть ощущение, что стихия, которой бесполезно сопротивляться, уничтожает каждую секунду. Меня просто сбросили за борт и оставили разлагаться. Меня, мою волю, мою жажду жить. В фильмах любят говорить, что последнее в человеке неискоренимо. Мы, как главные паразиты на туше Земли, стремимся остаться в живых до конца. Что ж, голливудские режиссеры просто не встречались с белобрысым психом, который, кажется, самой смерти кишки может выпустить. Через какое-то время, счет которому я потеряла окончательно, челюсть онемела от беспрерывного клацанья зубов. Темнота. Не было разницы, держать глаза открытыми или закрытыми. Окружение в любом случае представляло собой черное гладкое пятно без единого контура. Сырость. Она пропитала каждый участок кожи, каждую ворсинку на одежде. Вообще-то я терпеть не могу холод, слякоть и прочие капризы природы. Наверное у тех, кто рождается в Калифорнии, это в крови. Бесконечные пляжи, пушистый песок и солнце, ласкающее пенистую воду всеми возможными оттенками. Зачем я об этом вспомнила? Чтобы лопаткам было еще больнее упираться в жесткую поверхность? Чтобы слезы продолжали резать распухшие веки? Я больше не могла выносить, как грязная, мерзкая, полусырая ткань скоблит кожу. Казалось, что скоро плесенью покроюсь. Свет давно не горел, и я на ощупь разбирала содержимое пакета. Не знаю, откуда эти вещи и как я вообще могу принять что-то от похитителя. Хотя к чему эта жалкая гордость? Пихала ведь в себя приготовленную им еду. И запихну снова, если тот не решит поморить меня голодом. Перебрав содержимое пакета, я натурально надругалась над органами осязания. От соприкосновения с любой вещью пальцы дрожали. Подушечки царапала каждая первая тряпка. Что если их носили те, кто побывал здесь до меня? Слабо представляю, как псих расхаживает по женскому отделу. Тут даже нижнее белье есть... Я скорчилась от отвращения и разделась. Слегка облегающие джинсы до болезненного хорошо сели на талии. На длинном свитере я нащупала высокое горло, и нырнула в него. На теле ткань казалась кошмарно мягкой. Возможно, это кашемир... Взбесившись, я стукнула себя по голове. Не смей думать, что одежда, которую принес он, может быть комфортной. Но отмороженный мозг, так и стрелял сигналами в нервные окончания, заставляя мышцы расслабляться. Усталость. Это из-за нее я думаю о таком. Я доковыляла до матраса и рухнула на него. Тепло и сухо. Почти так же, как в родной кровати. Я прихватила с собой что-то вроде кардигана и накрылась им. Среднего размера и жескости вязка напоминала один из тех узорчатых пледов, что я утащила с распродажи в Walmart . Десятый или двадцатый по счету. Я люблю пледы...

***

Глухое «Эй!» и горящие щеки — вот что заставило меня разлучить прилипшие друг к другу веки. Недовольное лицо мгновенно обрело четкость. Обычно первые полчаса после пробуждения мало что понимаю, но сейчас на удивление быстро соображаю. По щелчку вспоминаю, что склонился надо мной похититель. Его взгляд ложится на меня ледяным ливнем, от которого я сбивчиво глотаю воздух и отодвигаюсь подальше. — Ты двое суток почти вот так провалялась, — выпрямившись, объясняет он. В ответ мычу и нервно поправляю волосы. Осталось двадцать восемь дней. На похитителе темная джинсовая куртка. Странно, в начале сентября снаружи то еще пекло должно быть. Если я, конечно, до сих пор в пределах Калифорнии. — Ешь, — белый кроссовок пихает вперед очередную прозрачную тарелку. Киваю, и громила разворачивается. Отсюда кажется, что его плечи шире двери. Зачем только природа генерирует настолько огромных созданий? Это же нечестно. Джинса несколько скрадывает тонны мышц на руках и спине, но я отлично додумываю, насколько их много. Его будто изначально в этот мир выплюнули, чтобы ломать, рушить и убивать. И что остается нормальным людям, когда они пересекаются с ним? Никаких, даже самых мизерных шансов. На месте гречки оказался ком заветрившегося риса. Крупинки настолько друг к другу приклеились, что, раскусывая их, я рисковала раскрошить парочку зубов. Я не могла больше лежать. Наплыв безвкусных калорий поднял меня и заставил бездумно бродить по помещению. Плечи скрипели, когда пыталась их размять. Раз двадцать замахивалась и била воздух, представляя на его месте похитителя. Столько же раз додумывала, как он сворачивает мне за это шею. Похититель, псих, громила. Как его зовут вообще? Маловероятно, что однажды решусь спросить, да и правдиво он точно не ответит. Зачем мне знать? Не имею понятия. Возможно, так проще поверить, что он — человек, а не выбравшаяся из недр Преисподней тварь. Ему же кто-то дал имя, когда-то он был ребенком. Плохих детей не бывает априори. Их калечат родители, общество, обстоятельства. Быть может, если хоть немного вникнуть в ситуацию, то я смогла бы... Что? Вызвать у него истерику из-за кошмарного детства и убедить отпустить меня? Глупость это всё кромешная. Если и были в похитителе крупицы человечности, то давно сгнили. Врезавшись лицом в матрас, я мысленно пробежалась по обрывкам знакомых кинолент. Меня всегда это успокаивало. Я люблю надуманные параллели между киношными героями и реальными людьми. Есть в этом что-то, стирающее грань между достаточно посредственной жизнью и мерцающим событиями экраном. Дия, к примеру, страсть как схожа с героиней из «Укрощения строптивого» . Взбалмошная, местами наивная и умеющая сделать так, чтобы парень в кровь стерся, но ее добился. Удивительно, что родилась она не где-то у берегов Сицилии, а у подножия Голливудских холмов. Уверена, какая-нибудь прапрабабка взглянула пару раз в сторону итальянского эмигранта. У такого бурного темперамента и шикарных густых волос должно быть логическое объяснение. Вспоминаю о Дие, и сердце начинает беспокойно стучать. Я не должна грязнуть в тоске, не стоит, не сейчас. Листаю дальше, выхватывая закрытыми глазами яркие, красочные кадры. По-прежнему брожу по легендам итальянского кинематографа. «Лицо со шрамом». Конечно, как про него не вспомнить, когда морду моего ночного кошмара полосует прозрачная кривая линия? Тони Монтана при сравнении с похитителем выглядит не таким поехавшим ублюдком. Помимо шрама молодой Аль Пачино ничем не похож на моего психа. Хотя... Оба без труда обижают женщин, воспламеняются от неверного вздоха в их сторону. Вспоминаю сцену, где у героя окончательно едет крыша. Он вылетает из своего кабинета и палит в десяток наёмников. Литры крови и безумный смех. Определенно что-то есть. Примеряя на блондина имя «Тони» я даже улыбнулась. Так нелепо. Я провалялась со вжатым в матрас носом очень долго. Свет лампочки успел исчезнуть и появиться снова. Еще один день. Начала скрести ногтем стену в попытке сделать на ней отметину. Нужно же как-то ориентироваться в количестве суток. Ноготь стерся быстрее, чем на бетоне появилось хотя бы что-нибудь. — Готовить умеешь? Грубая и внезапная фраза ударила в спину, и я подскочила на колени. Он стоял у открытой двери кивая в темноту проема. Монтана — я правда его так назвала? — предлагает мне выйти и постоять у плиты? Не скажу, что кулинарные навыки у меня восхитительные, но они явно переплюнут ту стряпню, что делает он. — Д-да, — хрипло отвечаю я. — Тогда вперед. Каждый шаг режет оголенные стопы. Страх и радость — отвратительного вкуса микс, от которого пересыхает язык. По ступеням я поднималась первая, но свободней себя от этого не чувствовала. На шею будто ошейник нацепили, и поводок был натянут очень сильно. Наверху оказалось не намного светлее. Пустой коридор жался ко мне со всех сторон. Я застыла, и между лопаток легла его ладонь, направляя в нужную сторону. С зажатым в горле воздухом я дошла до кухни. Небольшая, современная, серая. В прошлый раз я не особо ее разглядывала. Честно говоря, и сейчас желанием не горела. Всё здесь было слишком нормальным. Никакого окровавленного тесака на мраморной столешнице. Только почерневшая кастрюля. Большие плотные шторы, не пропускающие свет. Они совсем не покачивались, выглядели, как прибитый к окну кусок металла. Обернувшись на шум за спиной, вижу, как Тони опускается на стул, который рядом с ним похож на игрушечный. Темный стол возле завален продуктами. Я подхожу, с опаской протягивая к ним руку. — Смелее, — Монтана откидывается на спинку. — Сделай что-нибудь, чтобы наши желудки не сдохли. — Эм-м-м, — тяну я, поднимая плошку с давно разморозившимися кусками курицы. — Что вы хотите? — Что угодно и побыстрее, — безразлично отвечает он. Я внимательнее приглядываюсь к пестрым упаковкам. Видов пять соусов в пузатых стеклянных банках, три лотка с разными частями курицы и куча консервов. Кто вообще может собрать подобное в одной корзине? Глаза добегают до невозмутимо холодного лица, и вопросы отпадают. Действительно чертов Тони Монтана, действия которого не поддаются логическому объяснению. Начинаю паниковать, когда мозг окончательно обрабатывает полученные глазами данные. Абсолютно несочитаемые продукты. Вдруг он мне пальцы сломает, если приготовлю что-то несъедобное. Едва не подпрыгиваю, когда замечаю банку консервированных ананасов. Курица по прежнему в моих руках. Идеальное сочетание, о котором я прознала задолго до того, как попробовала гавайскую пиццу. Ее, кстати, терпеть ненавижу. А вот в компании с рисом эти продукты ладят достаточно хорошо. Мне вообще часто приходилось придумывать рецепты самостоятельно. Папа много работал, а я после школы колдовала на кухне, потому что хотела стать образцовой хозяйкой. Думала, так получится заменить маму. Наивно, но достаточно продуктивно. Я столько всякой всячины миксовала, что с дефицитом продуктов справиться смогу. Точно смогу, только нужно перестать волноваться. С последним возникают проблемы практически сразу. Хочется утопиться в глубокой керамической раковине, в которой я промываю курицу. Потому что спина натурально горит, я точно знаю, что он наблюдает. — А г-где тут ножи? — спрашиваю я, не понимая, можно ли мне залезть в один из десятков шкафов. Монтана молча встает и подходит практически вплотную, так, что я слышу его ровное дыхание позади. Что? Разозлился, что спросила? Не руками же ее рвать... В тазобедренную кость врезается резко выдвинутый ящик. Из него похититель достает нож, в котором пробегают наши отражения. Лезвие опускается на разделочную доску. Монтана отходит чуть в сторону и опирается на столешницу. Кивает на курицу, которую мои пальцы почти расплющили от напряжения. Режу я ее рвано и быстро. Пока птица шкварчит на сковороде, я шинкую ананасы. Нож очень хорошо заточен... Нет, если попробую ему угрожать, рука точно дрогнет. Поглядываю на стреляющее масло. Если схватить сковородку и выплеснуть содержимое в лицо... Не смогу, ничего я не смогу! Замешкаюсь, представлю, насколько это больно. Он же тоже человек, пусть и жестокий. Он способен на такое, но не я. На доске появляется рука. Быстро, я едва успела отставить нож в сторону. Синие вены змеями ползают от предплечья до ладони. Всегда такие или только когда он напряжен? Я вопросительно смотрю вверх, в серость скучающих глаз. Зачем он это сделал? Длинные пальцы подносят ко рту кусочек ананаса. Жует медленно, губы почти не шевелятся. Зубы перемалывают ананас, а я всё смотрю и смотрю на его рот. Такие острые линии, будто их лезвием высекли на белесой коже. Капли сока остаются на нижней губе. Рот приоткрыт, язык проходится по верхнему ряду зубов. От жара я тру вспотевшие ладони. Видимо, огонь на плите следует убавить. Следует, но позже. Глаза натурально приклеились к этим проклятым сочным каплям. Похититель погружает в рот второй кусок, так же лениво раскусывая волокна. Полоса сока стекает к подбородку. Моя рука сама тянется ее убрать. Я вечность тянусь к нему, и все равно не успеваю подумать, зачем это делаю. Запястье сковывают его пальцы. — Что ты делаешь? — спрашивает, слегка наклонив голову. Черт меня знает, что я делаю! — В-вы испа-... испачкались, — мямлю и тру свободной рукой свой подбородок, показывая, в чем дело. Его глаза сужаются, забираются в мои и бродят где-то внутри, оставляя холод на кончике языка. Не кричит, не хмурится, не собирается ударить. Просто выжигает душу и топчется на пепелище. Ловлю призрачный интерес в широких зрачках. Большим пальцем он убирает сок с подбородка, небрежно, но идеально ровно. Моим глазам больно и приятно. Не понимаю, что происходит, или даже не пытаюсь. Впервые за дни своего заточения угадываю в лице напротив не ненависть и отвращение. От этого оно даже красивым становится. — Горит, — обыденно говорит похититель, и голова его поворачивается в сторону плиты. Я отскакиваю, путаясь в ногах. Подбегаю к чересчур зарумянившейся курице. Далее процесс готовки протекает смутно. Руки по памяти продолжают, справляются с рисом, добавляют к мясу скудный набор приправ и соевый соус. Мозг занят более важным делом — он вопит, что я свихнулась. Что это было? Реально подумала, что он красив? Как я могла подпустить к себе подобную мысль? А пялиться на него так открыто, как додумалась? Оправдываюсь перед разумом, что всë дело в колоссальном стрессе, который отступил на минуту, и я в эту минуту зубами вгрызлась. Я просто устала, и каждое мгновение боюсь умереть. Достаточно аккуратно разложив на тарелках самый сложный обед в моей жизни, я всучила одну из них Монтане, а в другую вцепилась сама. Рецепторы в носу ликовали, а во рту копилась слюна. Похититель расположился за столом, я так и стояла у плиты. Мы же не будем обедать вместе. Он наверняка утащит меня в подвал через пару минут. — Чего встала? — спросил Монтана и глазами указал на место напротив. Приготовленной едой я особо не насладилась. Всё косилась на громилу, который бесшумно и быстро уничтожал содержимое тарелки. Я же ковыряла вилкой крупинки риса, в какой-то момент начав их считать. Он чуть меня не изнасиловал три дня назад, почему я об этом не вспомнила, когда умирала в его ледяных глазах? Да, мне нужно расположить к себе похитителя и удрать, пока он не навредил отцу, но сделать это я должна продуманно, а не вот так. Стратегия, план, холодный рассудок. Звучит отлично, только вот ничем перечисленным я до сих пор не пользовалась. — Вкусно? — спросила я, сжав вилку. Возможно, получится его разговорить. — Ага, — бросил он, дожевав. — Подумай, что из продуктов нужно. Эти я наугад брал. Наугад — мягко сказано. Так, он поедет сегодня? Мы не так далеко от цивилизации с супермаркетами? Может, в один прекрасный день Монтана уедет и не запрет меня в подвале? Я тороплю события, нужно ждать. — Хорошо. Я совсем не могла думать о списке продуктов. Как продолжить диалог, не догадывалась. Вот что я спрошу? Как часто в его подвале сидят девушки и что он с ними делает? Скажу что-нибудь не то, и похититель мне челюсть сломает. Нужно соображать быстрее, он почти доел. Озарение ко мне так и не пришло, потому через несколько минут я перемывала посуду. Позади послышался звонок телефона. Я обернулась. — Не глупи, я буду за дверью, — его слова гвоздями вбивались в мою голову. Не глупить, не значит не подслушивать. Я оставила воду включенной и на цыпочках подобралась к двери. Голос Монтаны был таким глухим, что звуки никак не складывались в слова. Но одна фраза, сухая и тяжелая, была сказана будто мне на ухо: — ...Дерьмо. Избавься от него... Я отбежала назад, не слыша ничего, кроме колотящегося в висках пульса. От кого он приказал избавиться? От папы? Ну а от кого еще! Конечно, отец оказался слишком честным для всего этого кошмара. Он точно не повелся на шантаж, а похититель об этом узнал. В голове моей слишком складная и жуткая картина. Нас обоих убьют. Я вцепилась в вымытый нож. Я обязана его остановить. Похититель вернулся ровно в тот момент, когда лезвие скрылось в рукаве. Я старалась дышать. Он сел обратно. — Запиши, что нужно. На столе оказался блокнот с ручкой. Я шла медленно, громила рылся в телефоне. Я должна, должна! Оказавшись у него за спиной, я приставила нож к широкой горячей шее. — Перезвони и скажи, чтобы моего отца не трогали, — процедила я дрожащим голосом. Он заблокировал телефон и даже не дернулся. Острие ножа касалось его кожи. Я взмахну один раз, и из сонной артерии брызнет кровь. Понимает же, что я действительно могу его прикончить? — А если не перезвоню? — усмешка вибрацией добралась до моей ладони, сжавшей рукоять. — Что тогда? Убьешь? Громила задрал голову. Моя рука дернулась вверх, надавливая на нож сильнее. Широкая, нездорово широкая улыбка вскрывала мне вены. Ему смешно! Нож у глотки, а ему смешно. — Да, — я наклонилась ниже, сомкнув челюсть. — Давай же, — громче сказал он, и его ладонь легла на мое запястье. — Я никому не стану звонить. — Руку убери, у меня нож! — вскрикнула я, врезаясь в его глаза своими. Они ровно такие же, как были полчаса назад, когда я хотела стереть этот чертов сок. Ни проблеска страха, паники и всего того, что сжирает меня саму. — Не уберу, — его пальцы сжали мои костяшки.— Давай. Убей меня, Эва. Убей! Он крикнул последнее слишком громко. Слезы полетели вниз, падая на его скулы. Я шептала что-то неразборчиво, осознавая, что не способна сделать одно уверенное движение. — Ну же. Дело на пару секунд, — свободной рукой похититель убрал мои слезы. — Спасешь себя, папочке жизнь сохранишь. Убьешь плохого дядю и окажешься на свободе. — Не издевайся надо мной! — взвыла я, и нож дернулся. Я пальцами почувствовала, как лезвие входит в кожу. Будто себя резала, а не его. Нож упал на стол, оглушая звонким ударом. — Глупышка, такой шанс упустила, — прошептал он, мгновенно поднимаясь с места. Я сдвинуться не могла. Ноги натурально залили тем самым бетоном, которым вымощено всё в проклятом подвале. Он дернул меня за волосы и повалил на стол. Его предплечье давило на мою шею. Я брыкалась повисшими в воздухе ногами, но слабо. Так же слабо плакала. Смирилась. Я ничего не смогу сделать. — Повеселила. Я же до костей тебя вижу, всю, — его губы говорили в мои, отравляя запахом вишни. — Мелкая, несмышленая, правильная, — шершавый язык прошелся по моей щеке, сжигая ее хуже кислоты. — А убивать неправильно, так ведь? Я пыталась отвернуться, но шейные позвонки застыли. Пыталась закрыть глаза, но синее зарево не давало. Пыталась найти в себе хоть капельку силы, но последняя стекла к уху вместе со слезой. — Ты не готова поступить плохо. Да, дочка шерифа? Он не так тебя воспитывал? — издевательски мягкий тон сменился грубым криком. — Ответь мне, ну же! — Н-не... Н-не т-так, — звуки крошились стеклом на зубах. — Верно. И тебе это расхлебывать, — он схватил нож и провел кончиком по моим губам. — Ты страдаешь из-за него. Он не объяснил тебе, что мир состоит из жестокости. Придется мне этим заняться. Его голос становился помешанным, в нем слышалось осязаемое зло, каким питается Ад, в который я не верила до сегодняшнего дня. Но вот же, его главный представитель. Чертов дьявол. — Хочешь такой же? — он указал ножом на свой шрам. Не соображая, я мотала головой. Ответить мне не давала рука, давящая на глотку. — Ну конечно, что тебе делать без смазливой мордашки? Он задрал мой свитер. Водил ножом по животу. Несильно. Кровь проступала медленно, тонкими полосками. Царапал ребра, смотрел. Я кричала, дергала ногами и руками, которые он перехватил и сжал над моей головой. Похититель не наносил серьезных увечий, нет, он показывал, что я — абсолютное ничего. Могу рыдать и вырываться сколько угодно, но это не заставит и мускул дрогнуть на жестоком лице. В глазах начинало темнеть. Я больше не кричала, умоляя отпустить. Похититель отнес меня обратно, кинув на матрас. — Усвоила урок? — послышалось где-то очень далеко, но запах вишни всё еще резал нос. — Да, — отключаясь, прошептала я.