Горячка

Зима уходит ближе к трем часам ночи, оставив банку с водой на столе и пожав плечами. Бросает сонный взгляд на скрюченного Вову и тихо прикрывает дверь. Суворова лихорадит, в неспокойном сне он ворочается и мычит от боли. Наскоро заштопанная рана горит и зудит, перед глазами бредом мелькают лица, уши закладывает от голосов. Володя дергается и приоткрывает глаза. На лоб что-то давит, он потряхивает головой, пытаясь сбросить тяжесть. Мутит похлеще вертолетов, и свет тусклой лампы что-то загораживает. Суворов бодается лбом и видит острые мыски туфель. — Как бы копыта не откинул наш Адидас, — сверху, из-под коры льда слышится раскатистый голос, и Вова борется с накатившей дремой. И различает темную фигуру, вероломно перекрывшую свет. Он узнает Кащея. Стоит, тянет злорадную лыбу, ладонь к его лбу прижимает. Силуэт, сотканный горячкой, покачивается, расплывается, подрагивает. К горлу подкатывает ком, Суворов морщится и поворачивает голову. Кащей цокает и носком подталкивает к нему таз. Володю скручивает спазм, он сплевывает желчную химозную таблетками слюну и хрипит. Сил на то, чтобы развернуться точно не хватит, и Суворов просто поднимает лицо. — Тебя ж ахуеть кроет, думаешь вывезешь? — Кащей скрещивает руки поперек груди, свысока глядит, а Вова, как щенок лупоглазый — рот раскрывает, исподлобья жалко смотрит. Пытается что-то сказать, но только закашливается, слюна мажет по подбородку, нитками тянется к тазику. — Ну ты и свинья, Володь, боров настоящий, — Кащей вздыхает. Ему не хватает тщедушности. Или малодушия. Он наклоняется за тряпкой, грубо хватает Суворова за щеки и трет подбородок. Вова морщится — как наждаком, а Кащей бормочет что-то про то, что в сиделки не нанимался, жопу еще ему подтирать. А у Володи двоится. Все равно пришел сюда, слюни вытирает, насмехается. Суворова попускает, и он с усилием подтягивается спиной, опираясь на локти. Хрипло дышит и, прикрыв глаз, глядит на Кащея. Тот усаживается ему в ноги и смотрит в ответ так противно — как девчонка, которой насолили и она с поджатыми губами сверлит так глазенками. Будто ждет чего-то. А Вова не понимает, что он сейчас может сделать — только если плюнуть ему на ручки да растереть. — И не такое вывозили, к утру оклемаюсь, — он совсем не уверен в этой браваде, но громко говорить — его обязанность. — Ну-ну, смотри, не надорвись, — Суворов моргает, все плывет шумом и блестит, как снег на морозе утром. Или как белый песок на море. Вова в отрочестве в книжке как-то видел. — Че приперся? — Володя хмуро пытается удержать свинцовую голову на ватной шее, локти понемногу затекают. — Надо же мне в твою рожу наглую еще хотя бы денек посмотреть, — Кащей щурится, и тянется в карман, — Тройчатку тебе тут отрыл, между прочим. Суворову хочется ударить этого добродетеля. Или спросить, каким раком он эту тройчатку откопал, но горло схватывает судорогой, и он плюется и хрипит — глотка пересыхает до слез. — Переворачиваемся, — Кащей уже держит откуда-то взявшийся шприц, почти умело щелкает по нему пальцем, рукой хватается за целое бедро и рывком валит Суворова на бок. Володя глухо вскрикивает, пытается возмутиться, но уже чувствует, как с него стаскивают простынь и трусы. Он как прокаженный валится на щеку, вжимается в подушку. Тело будто сковывает. Суворов вздрагивает, когда Кащей со смешком бьет его по заднице, одновременно с этим вводит иглу. Мышцы сводит, пока Кащей вкалывает лекарство. Вова надеется, что он ему муть какую ввел, чтобы тот к утру скорехонько ласты отбросил и не смог посмотреть ему в глаза после этого. Кащей как-то даже бережно обратно кутает Суворова в простыню и возится где-то там, в ногах. Володю через несколько секунд тянет в сон, он пытается бороться, но в конце концов сдается, когда чувствует горячие губы на лбу. Наутро Суворов почти в сознании, только хромает. Он хмурится — горячка. Все это просто горячка, лихорадка. Но на столе — оставленная склянка тройчанки, наверняка стащенная у кокетливой медсестры.