Княгиня Ольга. Истоки.

С наступлением ночи на одной из башен детинца зажигается сине-зелёное пламя, отброшенные им жуткие тени своими длинными щупальцами проникают в каждую улицу, в каждый конец лежащего внизу города. Завораживающее сияние освещает опустевший Торг с разгромленными лавками и наспех закрытыми питейными заведениями, скользит по потайным тропам Посада, прорезает бархатное чёрное небо над прилегающими к Новгороду слободками. Предупреждающий и своих, и чужих знак виден из каждой точки города, будь то облюбованные богатеями широкие улицы с мощёными деревянными помостами дорогами или же жмущиеся друг к другу в тесноте, словно замёрзшие зверьки в норе, лачуги простого люда. Синее пламя не щадит никого, не делая различий среди сословий, заслуг или происхождения. По Посаду, мимо охваченных пожаром особняков и снующих туда-сюда крысами мародёров, мчит крытая повозка. Пару коней подгоняет суровый возница, сильные руки которого нещадно хлещут скакунов плетью; взгляд усталых глаз касается укреплённых стен городской твердыни, где пляшет далёкий синий огонёк. — Негораздки... — шепчет он себе под нос. — Околотни! Женщины с детьми, согнутые крючком старики, мирные жители от мала до велика Новгорода спешат к своим домам, закрывают окна на ставни, а двери — на тяжёлые засовы. Топот чужих шагов становится громче... и из-за поворота перед телегой показывается дюжина идущих навстречу вооружённых стражников. — Взять его! — главный среди посадских воинов указывает рукой на воз, и один за другим его люди бегут к подозрительной телеге. — Никто не смеет показываться вне своих домов, покуда горит синее пламя! Хорошо, что конных ратников в посадском войске, за исключением пары десятков боярских сынов, не было — от пехотинцев сподручнее уходить. Повозка резко разворачивается и дёргается прочь с места, а пузатые высокие бочонки в ней потряхивает от ухабов и колдобин. Быстрее, быстрее! Оставшиеся несолоно хлебавши вояки тормозят и вскидывают руки, но очень скоро их мечи находят новую добычу в лице кучи оборванцев, груженых мешками с награбленным добром. Несколько взмахов серебряных молний мечей — и улицы города орошает багрянец. Повозка, колёса которой скрипят и чудом не расходятся в разные стороны, приближается к заветным валам окольного града, но покой её седоку может только сниться. На сей раз на пути возникает троица мятежников с факелами и холодным оружием, следующая навстречу возу. — Что бы ни случилось, — уверенно произносит возница, обращаясь не то к усталым коням, не то к кому-то иному, — Оставайтесь на месте и ничего не предпринимайте. Уже через минуту они оказываются здесь. — Ты что забыл среди ночи тут, старик? — светит факелом прямо в лицо хмурому мужчине самый молодой из троицы. — Куда дорогу держишь? — К детинцу, — морщинистый палец показывает на источник синего пламени. — Бочки со ставленным мёдом везу, купец я. — Мёд, стало быть? — парнишка вместе со своими подельниками обходит телегу по кругу и стучит в ближайшую кадку, та, до краёв наполненная напитком, почти не отзывается. — Не пригодится он им там, зато мы отпразднуем нашу славную победу! Или не слышал ты, что наше вече порешило? — Чего же? — недовольно, даже брезгливо морщит нос спешившийся извозчик: рука одного из трёх смутьянов сплошь покрыта свисающей тёмно-жёлтыми струпьями кожей. — Для чего народ собрался? — Князя нового мы избрали, нет больше власти у этого безвольного Игоря! — Вместо взятия вражеских городов да богатств в походах наверняка сейчас берёт свою молодую жену, — вторит ему ещё один голодранец и скалится почти беззубым ртом с бурыми обрубками клыков. —  Вот бы и мне княгиню... Внезапно "купец" отточенным движением тянет руку к сокрытым за волнами длинного плаща ножнам и, резко обнажив булатную сталь, клинком скользит по шее последнего негодяя, перечёркивая кадык поперёк алой линией, и швыряет того на дорогу. Обладатель струпьев бежит в сторону противника, однако Вещий Олег, сняв с головы капюшон, рассекает мечом факел в руках бунтовщика пополам. Раздаётся треск, и вместе со щепками в лицо негодяю летят брызги раскалённого масла и искры, а сам он, вереща от боли, хватается за обожжённую рожу руками. Во второй раз меч воеводы выбирает своей целью брюхо голодранца и, прокрутив саксонскую сталь внутри плоти противника против часовой стрелки, покрытый испариной, маслом и кровью дядя князя вытаскивает оружие из захлёбывающегося собственными внутренностями неприятеля и вытирает лоб ладонью от капель пота. Суровый взгляд находит последнего из троицы, самого говорливого, что мечется на месте и сжимает в руке свой топор так крепко, что, кажется, кожа на побелевших пальцах вот-вот лопнет от перенапряжения. Парнишка бросается вперёд и ударяет воеводу коленом в бок, но тот почти не реагирует, лишь стискивая зубы. В следующее же мгновение Вещий Олег отвечает ему пинком по лодыжке, и подкосившийся мятежник падает лицом на землю, чувствуя на зубах своих хруст пыли да песка. — Ногами, стало быть, драться хочешь? Не сталью? — спрашивает воевода и один за другим обрушивает на него удары тяжёлого сапога: в живот, в рёбра, по лицу, между ног — куда только может попасть. — Будет по-твоему! Внутри повозки слышится какое-то суетливое шевеление, и крышка одной из бочек открывается, падая на соседнюю. Оттуда, усталая и заплаканная, высовывает голову Богуслава: — Воевода... Оставьте его, воевода! Давайте продолжим лучше путь, пока не наткнулись ещё на какое-то злоключение! — Повезло тебе, — огрызается варяг и напоследок замахивается и ударяет ногой злодея так сильно, что тот сворачивается калачиком и принимается надсадно кашлять. —  Следи за своим поганым ртом, когда говоришь о князе нашем и его супруге, иначе в следующий раз останешься без языка.

* * * * *

Он уже потерял счёт тому, сколько времени стоял на крепостных стенах под промозглым ветром, дующим с северо-запада. Весь Новгород и его окрестности с голубыми лентами Волхова и Илмеря были видны отсюда, словно на ладони, и взгляд Игоря скользит по зелёным пятнам холмов, ежащимся колючим вершинами ельника и возвращается назад, к охваченному пожарами и волнениями поселению. Новый город, отстроенный его родителем как будущая процветающая столица рядом с прежней резиденцией, восстал против рода Рюрика и запылал сотнями костров и готовых погибнуть за свои убеждения горящих сердец. Неужто история повторяется? Князь сжимается от порывов холодного ветра и вздрагивает, но на сей раз — уже от неожиданности. Размышления его прерывает мягкое прикосновение к шее, которую обвивает тонкая и нежная девичья рука. — Холодает, княже, — обращается к нему Ольга и второй рукой приобнимает сзади, подбородок её ложится точно на плечо правителя, а горячее дыхание обдаёт ухо теплом. — Лучше воротиться нам внутрь. Некрас выделил свои покои, пусть тесноваты они, но есть там всё необходимое. — Не пойду я. Не хочу, — отрезает он и мотает темноволосой головой. — Здесь мне спокойнее, да и видно всё, как соколу с высоты. —  Соколы спят ночами, вместо них дозор несут сычи и неясыти. Отчего же тревожится князь души моей? Отчего повелел зажечь синее пламя? — Если после выходок своих ты будешь сомневаться в моих реше... — государь киевский замолкает, когда на уста его ложится ольгин указательный палец, и оторопело смотрит на варяжку. — Не сомневаюсь, — шепчет она, обходя его и оказываясь лицом к лицу к супругу, привстаёт на цыпочки и накрывает губы мужа жадным, но коротким поцелуем, после чего стыдливо опускает взор в пол и вздыхает. — Но хочу разделить с князем своим все его печали и тревоги. Ласково, невесомо — точно крыльями горлицы — дочь Эгиля проводит ладонями по широким плечам князя, а затем запускает тонкие пальцы в густую шевелюру и принимается разминать затылок. Князь расслабляется и закрывает глаза, но уже через несколько мгновений прикусывает губу и пытается отстраниться. — Твои горести — мои горести, твои несчастья — мои несчастья. Что на душе у властелина моего сердца? — Игорь берёт варяжку за запястье, крепко, до боли зажимая его, но девушка лишь опускает собственную руку ниже и кладёт ладонь на грудь супруга. — Уста могут лгать, очи —  притворяться, но сердце не обманет. Вот оно и бьётся подобно трепетной птице. Тук-тук... тук-тук... Игорь, окончательно сдавшись и опустив свои руки, смотрит на суженую каким-то надломленным взглядом, а на лике его отпечатывается смятение. Глаза, похожие сейчас на два блюдца озёр, сверкают от слёз — но так и не находят смелость дать им волю. — Зол я... и страшно мне... — робея, молвит он и тут же замолкает, сам не веря произнесённым вслух словам. — Трусом себе кажусь. — Не трус князь мой, а испуган. Стал бы трус признавать свои страхи? Поведал бы кому-то о них? А признавши свои страхи, делается человек только смелее. Страх растёт из чувства опасности и боязни за свою жизнь — кто же за неё не беспокоится? —  Воевода... — продолжает Игорь, взгляд которого становится словно бы стеклянным и смотрит не на ночной город, а будто сквозь него, в самую суть. — Дядя. Рассказывал мне, что была уже в этих землях смута до того, как отец срубил новый град, я тогда ещё не родился даже. Тысяцкий словенский, Вадим, собрал тогда под собой всех недовольных властью варягов и поднял восстание. Хотели они сместить князя и утвердить свои порядки, много тогда крови пролилось и мужей полегло — и со стороны дружины, и простого люда... — Но подавили его, раз мы здесь сейчас? Значит, и с этими волнениями мы справимся, — прижимается к нему ближе Ольга и берёт в свои руки замёрзшие персты супруга. — Ежели не пойдут супротив синего пламени лучшие люди городские. Тогда Вадима поддержали лишь простолюдины, купцы да бояре остались в стороне меж двух огней, посему и порубило войско Рюрика бунтовщиков, а сам отец обезглавил зачинщика прямо на поле боя. А сейчас... не уверен я в том, что не поколеблются они, не соблазнятся другой стороной. — Меня греет мысль, что пока были и есть в Новгороде такие благородные мужи, как Гостомысл и Ходута, то есть и надежда, — Ольга улыбается и увлекает за собой терзаемого думами князя. — Холодает. Пойдёмте, княже, в покои, там я Вас согрею.

* * * * *

Какой бы силушкой богатырской не обладал самый крепкий из дружинников, тяжёлый четвертьпудовый замок даже ей не поддавался, поэтому сбежали они с чердака через окно, по связанным между собою на манер троса старым одеялам и ветоши. Окольными путями пленники обогнули самые оживлённые (во всех смыслах!) участки посада и затаились в той его части, где всё было тихо — пока не зажёгся в одной из башен детинца огонь. — Да туды ж его через коромысло! — выкрикивает в сердцах Ари, глядя в сторону полыхающего на возвышении синего пламени. Спутница его, не выпуская из рук своих увесистого подсвечника, возмущается и сердито цокает. — Тсс, вдруг услышит кто, — пробегает глазами по тёмной улице Милица и шевелит ноздрями. — Худо это, очень худо! — Вернёмся, стало быть, лучше? — Куда вернёмся? Половина улицы нашей горит, глядишь, и от нашего дома ничего не осталось кроме пепелища. И это не говоря уже о волками рыскающих по граду мятежниках! Добрый люд весь по домам схоронился и сидит тише воды да ниже травы. — Мы-то с тобой, выходит, и не добрый люд вовсе? — смеётся лысый бородач и глядит на толстушку, что заносит над ним верное оружие, да всё же не смеет ударить шутника по его дурной голове. — Нерадостно мне вовсе! И назад нет дороги, и дверь ни один постоялый двор, ни один знакомый нынче не откроет, — причитает шёпотом жена главы торгового братства, однако дружинник её словно не слышит, вместо этого наклонившись и не сводя глаз своих с одной точки. — Оглох ты или... Скандинав, до этого несерьёзный, отводит одну руку за спину и даёт ею знак замолчать. Из заброшенного переулка напротив выходит немногочисленная кучка из четверых мужчин и одной женщины, да не простой: то была сама Лана! Вдова Козводца медленно ступает посередине своих пленителей, с опущенными в землю глазами и грязным от крови да пыли лицом. — Лана? — не верит глазам своим Милица и только сильнее хлопает ими от недоумения. — Если за ней явились пройдохи из той же шайки, что навестили нас, то ничего хорошо в этом нет. Только посмотри на неё, эти ссадины и синяки... — Разберёмся с ними? — спрашивает, уже засучив рукава и достав тяжёлый меч, Ари. — С четырьмя? Ты рехнулся? — А что? У меня есть клинок, у тебя — эта штуковина, а они, погляжу, те ещё заморыши. — Уверен? — с сомнением слегка подбрасывает подсвечник бывшая ключница, словно оценивая его силу на вес. — Вполне. — В нашем положении "вполне" меня не очень-то устраивает, — раздражённо молвит и вздыхает Милица. — Очень вполне. Так лучше? Жена Вепря только кивает и нагибается, прячась среди деревянных стен, а вот Ари кидается вперёд с зычным криком. — Пустите её! Пустите — а не то полетят ваши головы! Всех зашибу! Негодяи один за другим ошарашенно смотрят то на свою пленницу, то на несущегося к ним молодца; лицо самой же Ланы вытягивается в полной удивления гримасе, а глаза становятся похожими на пару блюдец. Ближайший к Ари проходимец хватается за дубину, но движения его не так расторопны, как у опытного дружинника: стальной меч оставляет на грязно-белой рубахе противника длинный кривой кровавый след, и он тотчас же падает на мостовую. На второго желающего сразиться обрушивается сначала тяжёлый кулак скандинава, а потом он получает в висок рукоятью меча и покачивается на месте, прежде чем сползти вниз по стене и обмякнуть. — Есть другие смельчаки?! Налетайте! Ещё один бунтовщик достаёт из-за пояса нож и выставляет вперёд вытянутую руку, держась на расстоянии в несколько аршинов от дружинника. Сверкая карими глазами, он щёлкает языком и будто дразнит противника — и тут же делает выпад вперёд. Ари подобно разъярённому быку заносит на головой меч и бежит наперерез голодранцу, но тот на удивление проворно отскакивает в сторону вертлявым хорьком и размашистым ударом кинжала оставляет на предплечье дружинника глубокую алую рану. За спиной у дружинника доносится смешок, и, обернувшись, он видит ещё одного негодяя, которого упустил в суматохе поединка. Тот сжимает руки в кулак... и хребет его трещит громко, точно ломаются доски в заборе. Мужчина плюхается ничком с вывернутой неестественным образом вбок головой и верещит от боли, за ним же оказывается не на шутку грозная Милица со своим подсвечником наизготове. — Осторожно! — кричит она и хватает за руку охваченную страхом Лану. Отозвавшийся на предупреждение Ари нагибается — нож последнего из разбойников пролетает в ладони от его лысой головы — и вонзает тому в живот клинок, а затем отталкивает противника назад ногой, с мерзким хлюпающим звуком извлекая меч из раненой плоти. — Я же говорил —  заморыши, — вытирает он оружие о собственную штанину. — Управились. — Лана... Ты как? Что эти изверги с тобой сделали? Несколько мгновений вдова Козводца ошеломлёнными глазами смотрит на лица своих спасителей, пребывая в недоумении, прежде чем отвечает: — Я... в порядке. Пара синяков да разбитая губа ничто по сравнению с тем, что они сотворили с Хрущом и Волом. Мертвы они, а головы их выставили людям на потеху и воронам на съедение посреди майдана на Торгу. — А Вепрь... Видела Вепря ты? — не теряя надежды, перебивает её Милица и крепко сжимает губы. — С вами он был? Куда повели они его? — И Вепря нет больше. Мне... очень жаль. Воздух вокруг Милицы вмиг делается густым и холодным, а дыхание замирает от тяжёлых известий. Дрожащими руками она тянется к Лане и хватает её за плечи так крепко, что женщина плачет от боли и дёргается, пытаясь вырваться из железной хватки, но тщетно. — Откуда ты знаешь?! Не могли его тронуть! Не могли! — Своими глазами я видела... Пусти! Ари кладёт толстушке на запястье тяжёлые руки и сжимает их, заставляя отпустить несчастную вдову Козводца, и следом Милица просто падает на колени и прижимает сложенные словно в молитве ладони к груди. Слёзы неудержимым потоком текут по щекам, а мир вокруг с мрачными улицами, тенями и синими сполохами вдалеке расплывается и издевательски стучит нестерпимым гулом в голове. — Милица, — хлопает её по щекам, пытаясь хоть как-то привести в чувство, дружинник. — Милица! Прошу, давай отложим это на потом, сейчас не место и не время для скорби. Я... не хочу, чтобы кто-то ещё пострадал сегодня ночью. И тебя терять я тоже не собираюсь. — Всё равно мы сгинем до рассвета, — вставая на дрожащих ногах, безразлично отвечает она и расплывается в безумной улыбке. — От рук захвативших город безумцев или же от шальных стражей из посадского войска, нигде мы не найдём спасения от синего пламени покуда на улице остаёмся. — Ты права, в городе остаться в живых будет тяжело, весь Посад кишит жадными до крови, — прикусывает он губу и теребит пальцами складку на рубахе. — Остаётся один путь — по воде. — Что ты имеешь в виду? — вскидывает бровь осматривающая тела негодяев Лана. — На пристани в Торгу полно лодок, ежели доберёмся туда, то по реке сумеем доплыть прямиком до детинца, уж там никакие смутьяны нам не будут угрожать.

* * * * *

Насколько уверенно потянула она за собой князя, настолько медленно и робко, боясь оступиться, шагает сейчас по освещаемым лишь редкими сполохами факелов коридорам крепости. Вдруг она сделает что-то не так? Вдруг совершит ошибку и не сумеет исполнить супружеский долг, навсегда потеряв расположение мужа, которого и без того уже разочаровала, глупо попавшись в своём мужском наряде посреди города? От этих мыслей Ольга вздрагивает и случается то, чего она больше всего опасалась — лодыжка неестественно выворачивается, и, вскрикнув, девушка теряет равновесие... как вдруг сильные руки обхватывают её за талию и притягивают к себе. Сначала приближается грудь в льняной рубахе, затем шея и, наконец, лицо Игоря с лукавыми, дразнящими глазами, в глубине которых искрится желание — как тогда, в пекарне перед их свадьбой. Рука князя скользит к капюшону и освобождает упавшие волнами волосы от плена мальчишеского облачения и повойника, тыльной стороной ладони он нежно проводит по щеке варяжки, и она, испытывая неведомые ей доселе ощущения, трясётся мелкой дрожью — совсем не от гуляющего по коридору сквозняка. Вслед за сердцебиением делается частым и дыхание, чего не мог не отметить сын Рюрика — и оттого только увереннее продолжает свои ласки. Всё тело хозяина киевского престола напрягается, мышцы на груди обретают твёрдость, а ниже живота блуждающая словно слепой котёнок ладонь Ольги нащупывает куда более каменную плоть. Пальцы мужчины, тонкие и красивые, продолжают играть на ней, будто на гуслях, плавно скользят по щеке, задерживаются на устах и едва приоткрывают варяжкин рот. — Я больше не могу сдерживаться. Наклонившись, он накрывает губы супруги своими, а затем прикусывает нижнюю, становясь всё более напористым и ненасытным. Пытаясь достойно отвечать на его касания, Ольга подаётся вперёд и запускает обе руки под тонкую ткань рубахи, проводя по бугрящимся мышцам на спине. Их поцелуи становятся всё более лихорадочными, глубокими, страстными, обжигающими — словно никого сейчас нет вокруг них, а весь мир полыхает в синем пламени. Княжеские ладони, кажется, находятся везде и повсюду: дочь Эгиля ощущает их лёгкие и вместе с тем требовательные прикосновения на тонкой шее, на ключицах, а затем они проворными горностаями устремляются ещё ниже, обвивая девичий стан на талии. Сильное, тяжёлое — но было в этой тяжести что-то приятное — тело накрывает варяжку сверху и прижимает к стене, и вот она уже не отдаёт отчёта своим мыслям и изгибается, слегка постанывая под каждым движением. Ещё через минуту они оказываются в предоставленных тысяцким покоях. Тяжёлым, с поволокой взглядом Игорь глядит на кровать с медвежьей шкурой и резким движением сначала бросает последнюю на пол, а затем бережно кладёт на неё и свою супругу. Одежды летят в сторону, и они остаются наедине друг с другом совершенно нагие, будто новорождённые младенцы. С момента прибытия в Новгород Ольга десятки раз прокручивала мысли об этом в своей голове, страшась близости и представляя её как нечто неприятное, но то, что творит с ней великий князь, оказывается во сто крат лучше и, как бы странно это не звучало... приятнее и красивее? Оказавшийся сверху наследник Рюрика решает наконец-то положить конец её девичеству и плавно, но настойчиво качает бёдрами и погружается в неизведанные для него доселе глубины. Девушка лишь тихо, сдавленно кричит и боится даже пошевелиться, оцепенев от кратковременной вспышки обжигающей боли и заполнившего всё её естество мужества. Взгляд князя, пронзительный и жадный, она ощущает на себе подобно тонкой и горячей ткани и, распахнув веки, шепчет: — Продолжайте, княже... Движения его становятся глубже и быстрее, а потолок словно принимается плясать у неё над головой и сливается в одно тёмное и бесформенное, похожее на кляксу, пятно. Прислушиваясь к своему телу и пытаясь понять, что с ним происходит, варяжка отдаётся в плен какому-то наитию и начинает отвечать на каждый толчок поцелуем, гладит широкие плечи и спину супруга, который более не может сдерживать порывов. Лицо князя искажает гримаса, и оно запрокидывается вверх так, что видна остаётся лишь аккуратная борода и напрягшаяся шея. Слышится сдавленное рычание, и в тот же момент низ живота Ольги накрывает одна волна жара, вторая, третья... Когда Игорь, наконец остановившись, прерывисто переводит дыхание и глядит ей в глаза, девушка уже не чувствует собственного тела. Прикосновение сильной руки к зардевшей щеке и сдержанный, короткий поцелуй становятся для неё провожатыми в глубокий, спокойный сон.