Княгиня Ольга. Истоки.

Пекло становится нестерпимым, и кажется, что всё в столовой в один миг превратилось в огромный пылающий огненный сгусток, жадным зевом Сварожича готовый проглотить очередную жертву целиком и без остатка. Каждый вдох обжигает лёгкие, поэтому Ходута задерживает дыхание — иначе внутренности его превратятся в жаркое, приготовленное в рёбрах как в горшке в старой-доброй печи. Рука, обёрнутая влажной тряпицей, тянется к торчащей меж половиц ручке-кольцу, тянет за неё... и ныряет в мрачную неизвестность за считанные мгновения до того, как жилище торговца пушниной издаёт сдавленный стон и рушится от проникшего в каждый уголок красно-оранжевого марева. Сверху доносится глухой звук обваливающихся балок и перекрытий, а сын градоначальника облегчённо поднимает голову и ударяется маковкой о потолок погреба. —  Ой! Бешеное —  от радости спасения! — сердцебиение уступает место совершенно иным чувствам. Там, сверху, над его головой, лежат десятки пудов обожжёного дерева, металла и прочего домашнего скарба. Станут ли искать нырнувшего в гущу пожара юношу или его тело на пепелище сразу? Хватит ли ему здесь воздуха или вместо раскалённого племени убьёт его теперь затхлый подвал во сырой земле? Никакой прелостью, однако, не пахнет и в помине. Влажный, прохладный, но не отдающий ни плесенью, ни пылью воздух едва заметно колеблется и шевелится, поэтому согнувшийся в три погибели богатырь осторожно, на ощупь, делает вперёд один шаг, затем второй и протягивает перед собой руку. Ладонь касается полки, сплошь заваленной кувшинами с вином, скользит по шершавой поверхности влево и натыкается на место, откуда и дует сквозняк. Ухватившись толстым указательным пальцем за один из сосудов, оставшейся ладонью Ходута проникает в щель и... со скрипом отодвигает просевшую со временем дверь, которую кто-то совсем недавно открывал — и не закрыл наглухо, слишком торопясь покинуть погреб. — Рейнеке, старый лис! Там, за дверью, в густой чернильной темноте змеёй извивается потайной ход. Ходута осторожно ступает вперёд и делает глубокий вдох: зрение и здесь ему не товарищ, остаётся положиться лишь на слух, осязание да шестое чувство. И они не подводят: рябью на воде доносится до сына Гостомысла слабое эхо шагов, уходящих в неизвестность. Прохладный промозглый воздух касается кожи, заставляя ту покрыться мурашками, пальцы же щупают склизкую поверхность покрытых мхом земляных сводов, по наитию пытаясь не потеряться в этом лабиринте. И осознание того, что в потайном подземелье он не один, приходит не только к нему: шаги впереди становятся громче, и к ним добавляется сбивчивое, неровное дыхание. Оружия при себе у Ходуты не было, однако, коли придётся, он и кулаками может наподдать как следует! Отчаяние преследуемого растёт, а расстояние между обоими, напротив, стремительно сокращается. С каждым мгновением, с каждым шагом напряжение внутри молодца всё больше сворачивается в тугую пружину и, наконец, он бросается вперёд и сбивает беглеца с ног. Вдвоём они катятся по холодной земле, пока неизвестный не ударяет Ходуту в ухо — до сильного головокружения, до звона в черепушке. Опешивший богатырь жмурится и на мгновение теряет самообладание, что позволяет второму мужчине — а то был мужчина — повторить атаку, на сей раз избрав целью кадык. Всё, что успевает сделать гостомыслов сын — схватить обидчика за бороду и выдрать оттуда клок жёстких волос, отчего его противник зычно верещит от боли, заставляя своды подземного хода содрогнуться. Отчаянно пнув пару раз здоровенную детину, он уносится прочь и буквально вышибает всем своим телом очередную дверь, что едва не срывается с петель и протяжно, жалобно стонет. Резкий дневной свет с непривычки ослепляет Ходуту, заставляя зажмуриться и закрыть лицо ладонью, но упускать свою добычу он явно не намерен, поэтому выбегает наружу вслед за ней. Вокруг были... деревянные стены домов узкого, аршина в четыре, переулка, к одной из которых и прислонился его обидчик, что переводит дыхание и держится за то и дело резко вздымающуюся грудь. Наследник градоначальника же выпускает из пальцев клок ярких, отливающих медью, волос, которые степенно кружатся на ветру, прежде чем упасть вниз; а вот муж напротив задумчиво щупает проплешину на подбородке и озадаченно поднимает такие же рудые брови. — Ходута?! — Ходута, —  молвит запыхавшийся от погони и драки в темноте молодец, обиженно раздувая ноздри. — Он самый. —  К чему было гнаться за мной да руками размахивать? Ужели сразу нельзя было меня по имени окликнуть и сказать, кто ты? — Почём же я знал, ты это али кто-то другой? — жмёт широкими плечами темноволосый юноша и, сморщившись, трогает опухшее, похожее на красный рыбий рот, ухо. — А касательно рукоприкладства — так кто ещё тут повинный... Ладно, что обнадёжил ты меня, цел да невредим оказался. И давно у тебя под жилищем целая пещера? — Не бывает дуба без коры, а ли́са — без норы, — смеётся рыжий купец, однако глаза его, беспокойные и испуганные, как у загнанного гончими лесного зверя, говорят о том, что Рейнеке не так спокоен, насколько хотел бы казаться. — Вернёмся к дому твоему... тому, что осталось от дома, — виновато опускает взгляд Ходута, переживая, что пуще прежнего обидел собеседника. — Воевода-то, вестимо, уже и тебя, и меня похоронил. — Воевода? Стало быть, вместе вы? Пошто по мою душу пожаловали? — Сам он расскажет. Чую, длинным будет разговор — как ночи в червне или язык у того долговязого Сверра. — Так сколько же вас там? Целая дружина пришла за стариком? — Трое, только трое — или мало тебе? Торговец пушниной молчит и лишь осматривается по сторонам, словно стараясь увидеть какую-то угрозу, сокрытую в узком переулке. Чем больше народу будет рядом с ним, тем и безопаснее.

* * * * *

Громкий, уверенный в себе голос кличет конюшего, но тот делает вид, что не услышал обращения и лишь отворачивается да опускает голову, пытаясь не выдать себя. Впрочем, и это мероприятие оказывается неудачным, и очень скоро с парой преследователей разграбившего лавку Хруща вора останавливается двое мужчин. — Щука, ты оглох, вестимо? — недовольно глядит на юношу Бранимир, в то время как сопровождающий его великий князь с подозрением косится на отвернувшегося спутника конюха. — Не представишь мне своего товарища? Игорь, прищурившись, продолжает смотреть на второго паренька, что отвёл своё лицо и преклонил колено перед хозяином киевского престола. Что-то зацепило в нём наследника Рюрика, что-то показалось до боли знакомым и привычным — да только что? — Не только тугоухий, стало быть, но и воды полный рот набрал?! — рычит на рыжего отрока Бранимир, отчего тот вздрагивает и, прикусив нижнюю губу, всё же отвечает тихим и неуверенным голосом. — Олав это, сын купеческий. — Ты, Олав, почему не смеешь господину своему показаться? По причине глупости своей, дерзости или сразу и то, и другое?! — сверкнув очами, раздражённый Рюрикович хватает спутника конюха за голову и разворачивает к себе; ставший вмиг серым Щука обречённо закрывает веки и прикладывает кончики пальцев обеих рук к вискам. На супруга глядит пара пронзительных, серо-стальных глаз, с которыми он вряд ли что-то сможет перепутать — взор тот встретил Игоря ещё в лодке на переправе через Великую и навсегда запал государю в душу. И сейчас в глазах этих переплелись, перепутались нитками в клубке стыд, гнев, обида, сожаление и даже какое-то облегчение — всё разом! — Олав этот — жена моя наречённая, княгиня моя, — так и держит за подбородок Ольгу муж, не сводя с неё взгляда, но она, в свою очередь, своего тоже не опускает, не отводит, а глядит прямо. — Да только не в светлице она ждёт меня, а гуляет по Посаду, да с кем — с конюшим мальчишкой! — Княже... — Тебе я слово не давал! Подобает жене так вести себя? Подобает плевать на установленные порядки и попирать и их, и имя супруга своего?! — Не подобает, и наказание я готова понести, — Ольга делается темнее тучи, и лишь глаза её продолжают сверкать молниями. — Однако не для прогулки мы здесь и, тем паче, не для прелюбодеяния или посрамления. — К чему наряд этот и всё остальное? — ничего не понимая, снова злится Игорь; на плечо его ложится мягкая и одновременно тяжёлая рука Бранимира, пытающаяся успокоить князя. — Зачем было покидать дом посадника, да ещё и без моего разрешения? — Богуслава вспомнила про лекарство, что изготовили для её покойного супруга. Как раз его он испил перед смертью своей, поэтому взяла я склянку с зельем и Щуку для безопасности — куда девице одной по граду ходить? — и отправилась к Хрущу. Кто, как не он, знает всё о снадобьях да ядах? Что до облачения, то от двух молодцев толку больше, нежели от одного и дивчины, да и вдруг узнает кто и пойдут кривотолки... — Вола мы не нашли, нет его в кузне. Как сквозь землю провалился вместе с возом своих клинков, утром ещё куда-то уехал. Хрущ... сказал чего? — вмешивается в разговор Бранимир, которого подробности переодеваний волновали сейчас менее всего. — Не успел. Выволокла его толпа из лавки, мы чудом спрятались. Не знаю, что сделали с ним, да только хладный он уже лежал на улице, когда мы пустились в погоню за одним из бунтовщиков, что разгромил лавку и выкрал оттуда какую-то драгоценность. Только потеряли мы его из виду — зато вас повстречали. — Простите, что вмешиваюсь в вашу беседу, господа, — перебивает их Щука и мотает рыжей головой в сторону приближающегося шума: по направлению к ним по улице движется взбудораженная и возбуждённая толпа, вооружённая дубинами, вилами да топорами. —  Но лучше завершить её в каком-то другом месте, а то что-то подсказывает мне, что эта разношерстная братия не просто прогулку устроила. Бранимир отвечает кивком, и один за другим все четверо перемещаются вглубь переулка, достаточно узкого и тёмного, чтобы остаться незамеченным для прохожих бунтовщиков, но при этом иметь возможность видеть и слышать их. И доносящиеся до спутников великого князя выкрики о скорой расправе над прежней властью явно не добавляют им облегчения. Игорь, чьё взволнованное лицо в полумраке кажется ещё бледнее чем на самом деле, сжимает руки в кулаки и рычит сквозь зубы: — Да как смеют они... Ещё вчера эти ничтожества ликовали, произнося моё имя, пили вино и ели хлеб, что им даровали, а сегодня отвернулись и решились на смуту! — Нет дыма без огня, княже, как нет смуты без зачинщика, — вздыхает старый воевода, вспоминая прошлые восстания, и кладёт крупную, покрытую морщинами грубую ладонь, на ножны. — Сейчас мы ничего с этим не сможем сделать, единственный правильный выход —  добраться в целости да сохранности до окольного града и собрать посадское войско. — Кстати, об огне... — Ольга, вытянув шею, смотрит вдаль: где-то на соседней улице за рядом домов вспыхивает огненный столп, взметнувшийся в небо вихрем из искр — то был особняк Рейнеке. — Посему нам и надобно поспешить, — Бранимир обнажает свой клинок и направляется вперёд, ведя за собой княгиню, конюха и князя, что замыкает цепочку и также вооружается. - Не отставать и не останавливаться, что или кого вы бы не увидели!

* * * * *

— Когда ищешь лису впереди, то она назади, а у доброй лисы и того три отнорка, — Вещий Олег глядит на прохвоста Рейнеке с какой-то удивительной смесью одобрения, удивления и вместе с тем — подозрением. — Сколько же у тебя их, друг? — Один, что длиннее —  из столовой через погреб да на посадскую окраину. Иной, короче, через три дома — в сарай, где хранится всё, необходимое в крайнем случае: немного денег, оружия и еды. Даже если уверен в сытом животе и праздной жизни, никогда не забывай о превратностях судьбы, — рыжеволосый купец проглатывает немного горячего травяного чая и ставит чашу на стол. Ходута, покрытый сажей, с опалёнными местами волосами и ссадинами, полученными во время стычки с купцом в подземелье, благодарит принёсшую тёплый отвар мачеху —  было решено воротиться в дом посадника — и тоже пробует немного напитка: — Не окажись у него норы, то вы бы оплакивали уже второго из рода Гостомыслова. — Из жилища тебя выкурить хотели или просто убить? Не так уж часто пускают красного петуха по домам знатных людей, да ещё и среди белого дня, — хмурится воевода. — Жив и цел остался, хвала богам за это. — Надолго ли только? — продолжает Вещий Олег и сверлит собеседника взглядом исподлобья. — Даже не думай играть с нами в игры, пусто всё это сейчас и бессмысленно. Вол сгинул бесследно, Вепря грозились убить, а от отправленных за Хрущом нет ни слуху, ни духу. Если и идёт охота, то за какой-то крупной добычей, а не вашими товарами или состоянием. — И коли мы не будем знать, какой беды опасаться, то не сумеем от неё спасти. Отца мы уже не вернём, но... я не хочу, чтобы кто-то ещё погиб от рук дрянных нечестивцев, — добавляет Ходута и прикусывает нижнюю губу. — Ну же, Рейнеке... Кому, если не нам, ты можешь сейчас довериться? Ты же умный муж, сам отец завидовал твоей смекалке! Взгляд зелёных глаз иноземца опускается на столешницу, а на изломленном морщинами челе отражаются гнетущие его думы. Пару минут он немотствует, не произнося ни слова, но, в конце концов, решается прервать молчание. — Долгим будет сей разговор. — А мы не спешим, — вставляет свои пять копеек Сверр, провожая взглядом покинувшую зал Богуславу: не для женских ушей такие беседы. — Тогда слушайте. Пять лет тому назад я присоединился к братству: почил тогда один из прежних членов, я же как раз перебрался в город и плотно занялся сбытом мягкого золота. Внёс я положенный по уставу сбор в десяток гривен, однако Козводиц — он тогда уже всем заведовал — потребовал с меня ещё втрое больше. — Но это же против всех правил! — ударяет кулаком по столу Ходута. — Обратился ты к отцу? Доложил о вымогательствах?! — Нет, я рассудил, что больше вложений — больше выгоды. Братство открывало слишком привлекательные возможности, и я не мог упустить такого шанса поймать удачу за хвост. — Заведовать торговыми да гостинными делами... вершить суд над прочими купцами без права бояр и посадника вмешиваться. Обладать своей пристанью на Торгу и взимать пошлину за пользование причалом да складами с других торговцев, — начинает перечислять по памяти все преимущества сын Гостомысла, приковав к себе удивлённый взгляд Вещего Олега: тот не ожидал от вспыльчивого и не кажущегося вдумчивым юноши подобных познаний. — Не только. В обход казначеям мы торговали местами на Торгу, позволяли супротив утверждённых порядков провозить и сбывать некоторые товары, не говоря уже об установлении цен. Никто без нашего ведома не имел права на сбивание стоимости и продажу чего-либо ниже, чем то делали мы. — И товары ваши — и без того самые ходовые, — щурится воевода, начиная перечислять их. —Саксонские клинки никто не то что в Новгороде, во всём государстве не производил, кроме Вола. У Козводца свои наёмники для поимки и продажи рабов, Хрущ промышлял самыми редкими и дорогими диковинками. Вепрь один собирал пошлину с купцов, которые торговали воском да мёдом — помимо продажи своих он так и с чужого навара имел прибыль. Ты же... — Приобретал пушнину у добытчиков по бросовой цене да стращал прочих купцов, что ей торговали: либо они отпускали шкурки мне по выгодной стоимости для дальнейшей перепродажи, либо сыпались на их головы... разные беды да несчастья. — Отец... знал?! — разом вспыхивает, закипает и едва не сгорает на месте от гнева Ходута. —Причастен был к тому?! — Нет, батюшка твой человек чести и всегда следовал букве закона, даже если то было ему во вред. Но Козводиц... имел своих людей среди казначеев, по грамотам да амбарным книгам никаких пререканий не возникало. Только в последние месяцы он начал что-то подозревать, после гибели Козводца возглавивший братство Вепрь оказался не таким сообразительным и мог где-то проколоться. — Кто тогда те люди, что желают вам погибели? Что нужно им? Богатства — вы можете откупиться. Или же избавиться от тех, кто досаждает — ежели это не кто-то такой же могущественный и знающий ваши тайны, — принимается рассуждать вслух Вещий Олег. — Вепрь заявил тогда, что ему угрожали и вымогали деньги, — вспоминает о первой встрече с дородным торговцем в переулке возле таверны Сверр. — Стало быть, за нос он нас водил с самого начала? — Есть кое-что, о чём знают только люди из братства, за этим и охотится предатель, как мне кажется, — кивает рыжеволосый купец и достаёт из мошны изготовленный из серебра указательный палец в натуральную величину, брошенный на скатерть. — Побрякушки? Что в них ценного кроме затейливой работы? — чешет затылок Сверр. — Серебро не такое уж дорогое для таких богатеев. — В братстве пять купцов — подобно пальцам на руке, а само оно словно могучая длань держало все торговые дела в Новгороде. Посему изготовили для Козводца эти персты, которые получал каждый, кто оказывался в нашем объединении. — Что толку от них помимо символа, что принадлежит человек к братству? — не унимается светловолосый дружинник. — У нас есть общая казна, куда все эти годы текли несметные богатства. Распоряжаться ей по отдельности никто не мог, лишь совместными решениями мы могли пускать часть средств на какие-то цели, будь то починка кораблей или расширение складов. А раз важно участие каждого и даже один несогласный может запретить использовать эти деньги, заморские умельцы изготовили хитроумный замок, открыть который можно лишь сообща, пятью ключами сразу. — Пятью перстами, да? — делает вывод Ходута и прикладывает ладонь ко лбу: от обилия новых вестей у него вот-вот разыграется мигрень. — ГОСТОМЫСЛ! — прерывает разговор громом среди не такого уж ясного неба истошный женский крик, раздавшийся откуда-то снаружи.

* * * * *

Несмотря на тревожные вести со всех сторон, в саду посадского особняка по-прежнему царит умиротворение: кажется, что это последний уголок в городе, где ещё чувствуется радостное дыхание лета и тепло пробивающихся сквозь пышную зелень солнечных лучей. Богуслава, оставившая государевых мужей наедине для обсуждения насущных вопросов, одним глазом следит за тем, как игла с золочёными нитями то и дело ныряет в зажатую меж рам пяльцев ткань, вторым же приглядывает за сыном. Гостомысл-младший в силу возраста так и не осознал полностью смерти отца, и поэтому как ни в чём не бывало наслаждался простыми радостями детства. Мальчонка, оседлав отполированную палку с лошадиной головой на манер настоящего всадника, принимается скакать меж яблонь и взмахивать второй рукой с игрушечным мечом, представляя себя доблестным воином. — Мама, я самый сильный! — выкрикивает он, сшибая мечом несколько лиловых соцветий чертополоха. — Не сносить вам всем головы! И вам тоже, только посмейте приблизиться! Не придавая большого значения словам сынишки, который вечно что-то придумывал и обладал незаурядным воображением, вдова градоначальника сосредотачивается на вышивке, в то время как за наследником посадника уже следит три пары коварных глаз, что перемахнули через ограду и теперь крадутся в его сторону. В мгновение ока всё меняется, и на смену умиротворённой картине приходит пугающая. Малыш падает на мягкую траву, а следом за этим двое замотанных в тряпьё фигур, чьи лица сокрыты, связывают его по рукам и ногам, третья же накрывает ребёнка Богуславы холщовым мешком и вскидывает себе на спину. Взгляд вперёд — и вдова, не успевая осознать весь ужас положения, издаёт лишь сдавленный стон, а выскользнувшая из искусных рук иголка впивается в подушечку пальца до боли, до крови. Женщина ошеломлённо оглядывается по сторонам, судорожно ища вокруг хоть кого-то из прислуги, но, как назло, поблизости никого не оказывается. Сердце её колотится от безысходности и, видя, как вся троица вместе с похищенным единственным сыном уносится прочь из сада, Богуслава издаёт истошный и полный отчаяния крик. — ГОСТОМЫСЛ! Тут же из дома наружу высыпает испуганная прислуга, привлечённая воплем, а мгновением позже на тревожный скорбный плач откликаются и Ходута с воеводой, дружинником и купцом из братства. — Что стряслось?! — расталкивает окруживших мачеху слуг старший из детей градоначальника. — Где брат мой?! — Выкрали его у меня из-под носа, забрали, — сквозь слёзы отвечает Богуслава и показывает в ту сторону, где видела в последний раз злодеев, рукой. — Трое их было, да лица они закрыли. — Седлайте коней, — резко приказывает слугам Ходута и, сверкнув ставшими похожими на грозовые облака глазами, повышает голос. — Чего стоите и не шевéлитесь, седлайте нам коней! Сверру, тем временем проворной куницей взобравшемуся на старую яблоню, что толстыми скелетными ветвями лежит на ограде,  удаётся рассмотреть похитителей, чьи лошади уже были в трёх цепях от особняка и неслись в сторону Торга. И спускается он с таким лицом, что как будто чему-нибудь сильно удивилось когда-то, да так на всю жизнь и осталось с этим удивлением. — Что там? — раздражаясь от любого малейшего промедления, спрашивает  покрасневший Ходута. —Что ты увидел? — Конь вороной, да с белым пятном на крупе, с кулак, — всё ещё пребывая в каком-то отрешённом состоянии, лепечет длинноволосый блондин. - Что значит это?! Говори! — Только у одного мужа такой конь был, — поднимает взор к небу, будто моля о спасении и направлении на правильный путь, Вещий Олег.