Княгиня Ольга. Истоки.

В тускло освещённой горнице даже среди ночи кипит усердная работа. Окружённая полками, что заставлены банками с различными высушенными травами, кореньями и минералами, старая целительница со спутанными седыми косами не глядя достаёт нужный для приготовления очередного снадобья ингредиент. Узловатая морщинистая рука будто помнит, что и где лежит, разбираясь в захламлённом на первый взгляд крохотном пространстве так, что даже у сумбурного нагромождения из лечебных растений оказывается какой-то одной ей известный порядок. Вначале старуха берёт пучок сухого кипрея, растирая его в мелкий порошок с помощью ступки и пестика. По хижине мгновенно разносится травяной аромат, словно говорящий о силе каждого растения, каждой былинки и заключённых в них удивительных свойствах. Сама карга тихо принимается петь себе под нос на удивление приятным, почти девичьим голосом:

— С новолуния кипрей,

Ты для мази не жалей,

Сыпь он снимет как рукой,

Подарив тебе покой.

Зуд забудешь,

Сон добудешь,

Если трижды за ночь

Будешь

Мазь на кожу наносить.

Повелел так Велес быть.

Далее знахарка переходит к следующей составляющей зелья. Тяжёлая склянка наполнена купленным у мясника овечьим жиром, что служит основой для мази, обеспечивая ей необходимую густоту и способность впитывать из лекарственных трав их масла, ароматы и соки. В небольшом чугунном котелке, подвешенном на трескучем огне, она осторожно растапливает жёлто-коричневый жир, следя за тем, чтобы тот не подгорел. По мере разжижения в него добавляются измельченные в порошок травы — кипрей, пустырник, валериана, цветы календулы — и перемешиваются деревянной ложкой, которая, судя по внешнему виду, была ровесницей самой старухи. По мере того как все составляющие варева сливаются в однородную кашицу, смесь приобретает насыщенный земляной цвет и густой, похожий на сусло, аромат.

— Жир от ярки истопи,

Восемь вдохов потерпи.

Следом опускаешь ложку,

Травы, лепестки и крошку

Мела,

Дабы язва омертвела,

Влей от лопуха настой,

Да на три дня — на отстой.

Чтобы ещё больше усилить лечебное действие своей мази, знахарка достаёт небольшой мешочек с мелко истолченным мелом и добавляет в пузырящуюся кашу несколько щепоток порошка. Руки тянутся к больше напоминающему ветошь полотенцу, дабы вытереть сероватую пыль на ладонях, но не успевают — точную до мелочей последовательность действий прерывает чей-то стук в дверь. И это в столь поздний час? — Злоба! — кричит, барабаня пуще прежнего по дереву, Забава, дочь трактирщика. — Баба Злоба, открывай! За три версты чую, что стряпаешь, и вовсе не расстегаи да щи!

* * * * *

В гостевых покоях особняка посадника великий князь не находит столь желанного покоя даже в своём сне. Седыми ночами в его сознании бушует неумолимая буря, терзая молодого правителя горькими воспоминаниями, которые никак не желают исчезать в водовороте времени и раз за разом всплывают в памяти Игоря. Спит он беспокойно и сегодня. Сын Рюрика ворочается, словно находясь в борьбе между своим подсознанием и действительностью, в которую от так отчаянно стремится вырваться из цепкой хватки вставшего у изголовья ложа Сна. Покрытый мелким бисером холодного пота лоб морщится, закрытые глаза беспокойно шевелятся, а руки дрожат от тяжести минувших лет, от горечи прежних битв, от печали по неслучившимся объятиям. И заканчивается череда его кошмаров всегда одним и тем же сновидением.

Дворец в Ладоге, двадцать два года назад

В бревенчатых стенах ладожской цитадели завывает принесённый с реки промозглый ветер, а на кровати неподвижно лежит некогда пышущий силой и здоровьем правитель, жизнь которого уже на протяжении нескольких дней медленно угасает подобно пламени тающей свечи. Оставленная врагами-карелами рана, что почти полностью зажила, после похода в баню вновь напомнила о себе и принялась наполняться губительными соками, словно отравленные цветы растущей в саду княжеской резиденции белладонны. Несмотря на страдания и опухшую, ставшую похожей на лиловый гнилой окорок с серо-зелёными прожилками ногу, Рюрик сумел собраться с силами и позвать к себе после разговора с Вещим Олегом и своего юного наследника. Дрожащей рукой великий князь манит четырёхлетнего испуганного малыша к себе, и в отцовых усталых глазах вспыхивает вымученный, вот-вот готовый потухнуть, блеск. "Игорь, сын мой, — шепчет Рюрик, чей голос слаб и с каждым звуком отдаётся болью в висках знатного мужа. — "Я близок к концу своих дней, который всегда представлял иначе. Не от меча я паду или не знающей промаха стрелы коварного врага, а как немощный и дряхлый старик, от какой-то язвы... Но прежде чем я перейду в мир иной, я должен передать тебе, моему юному преемнику, немного слов мудрости". Когда крохотная фигурка наследника, чьи выразительные глаза тонут в слезах, подходит к постели отца, Игорь протягивает свою ручонку великому князю и прижимается к его грубой, могучей длани покрасневшей от плача щекой. Несмотря на то, что эта их встреча могла стать последней, обессиленный родитель... отталкивает его и отстраняется от объятий. Взгляд господина Ладоги делается морозно-льдистым, как завывания метели снаружи, а голубые глаза напоминают колючие и острые снежинки. — Не смей реветь, сколько раз... Сколько раз я говорил тебе! — задыхаясь, повышает на него голос Рюрик и начинает кашлять. — Мне невыносимо видеть тебя таким убогим, будто не князь ты, а девчонка! Осталось... осталось только платье нацепить и спрятаться под материну... юбку. И как я могу доверить тебе защиту нашего народа и честь рода... Если... ты вечно наматываешь на кулак сопли, а не сокрушаешь им любые трудности и препятствия... — Помилуйте, отец... — торопливо вытирает нос рукавом мальчишка и, встретившись взглядом со ставшими пуще прежнего недовольными очами родителя, исправляет допущенную им ошибку. — То есть великий князь. Простите своего глупого раба, княже. Бледные, приобретающие синюшный оттенок губы угрюмого варяга слегка изгибаются в слабой улыбке, свидетельствующей о том, что хоть здесь он остался доволен поведением сына. Затем он небрежно хлопает по ложу ладонью, приглашая наследника наконец-то сесть рядом. Игорь, будто робкий оленёнок, хлопает огромными глазёнками и осторожно, затаив дыхание, отвечает на приглашение и занимает своё место — достаточно близко, чтобы это не выглядело его неуважением, но на расстоянии, дабы такое поведение не было воспринято отцом как слабость. Рюрик ненавидел телячьи нежности. — Прежде всего, сын мой, — окрепшим голосом продолжает могучий варяг, — Помни, что наследие — это то, что ты передаёшь своим детям и детям своих детей. Это то, что от тебя останется, когда ты умрёшь. Пусть моим наследием тебе станет сила воли, а не сила железа да крови. Веди люд за собой с честью, состраданием и справедливостью, и твой народ сплотится вокруг тебя. Игорь кивает, впитывая каждое слово своего родителя, словно губка. — Во-вторых, — поднимает он взгляд и едва заметно кивает, — Никогда не недооценивай силу союзов. В это неспокойное время не только наше оружие будет защищать обширные земли, но и крепкие связи, основанные на взаимном уважении и выгоде. Ищи союза с теми, кто защищает то же, что и мы... Или протяни руку тем, с кем разделяешь общего врага. Пускай одним войны выигрываются стрелами да клинками, в иных одержать победу можно лишь щедрыми посулами, выгодными браками да подаренными чинами. На лбу отца проявляются тонкой сливовой сеткой кровеносные сосуды, а крупные жилы на висках надуваются подобно горнилам кузнеца. Говорить ему становится всё тяжелее. — И последнее, сын мой, — задыхаясь, хрипит он, — Никогда не позволяй мести затуманить твой рассудок. Месть может показаться сладкой, но она всегда оставляет горький привкус, что застынет на твоём языке до самой кончины. Стремись к справедливости, да, но подумай о том, как твои действия отразятся на нашем народе и на том наследии, которое мы оставим после себя. Все мы рано или поздно погибнем и будем гнить прахом в сырой земле, однако имя наше продолжит жить. Оно навсегда останется в веках. Не твои заслуги, не твоя слава, а честь семьи и память о ней. С огромным усилием Рюрик протягивает дрожащую руку, некогда мощная хватка которой теперь слабеет, и касается шершавой ладонью щеки отпрыска. — Помни, сын мой, — шепчет правитель, голос его уже едва слышен, — Наш великий род пережил бури, которые могли бы разрушить другие семьи. Сила, которой мы обладаем, заключается не только в мужестве и стойкости, которые определяют нас, но и в безусловной верности и преданности родной крови. Только благодаря ей мы сумели выстоять перед всеми невзгодами. Острый ум твоей матушки... Мудрые советы и опыт дяди... Они помогут тебе после того, как я испущу дух. Сохрани наше наследие, защити наш народ и всегда стремись быть князем, который объединяет, но не разъединяет. По телу мужчины проходит судорога, он, синяя и жадно ловя губами воздух, продолжает мучиться на смертном одре — боги смерти не желают даровать ему быструю и милосердную кончину. Игорь, едва сдерживая слёзы, отворачивается, дабы не видеть ужасной картины... как вдруг ладонь отца на его щеке с немыслимой для слабеющего воина силой цепляется в неё мёртвой хваткой и разворачивает, держа детское личико прямо напротив собственного, синего, со вздувшимися венами и ставшими алыми от лопнувших сосудов очами. — Будь мужественным... — сипит, впиваясь в кожу сына так, что ногти оставляют на щеке багровые следы.— Смотри... Смотри, я приказываю! Смотри смерти прямо в лицо! Смерть всегда рядом с властью, они следуют друг за другом неотступно, стараясь оказаться на шаг впереди... Твоя задача — дать власти обогнать смерть, чтобы даже после неё память о тебе осталась в поколениях. Мальчишка до скрипа стискивает зубы, дабы не дать хлынуть слезам, и глазеет на отходящего в мир иной родителя. —Отец! — Смерть всегда рядом... Всегда... Поэтому... с ранних лет привыкай к её лику как к солнцу в небесах или верному коню под собой... — оставляет последнее напутствие старый витязь и, распираемый от гордости за сына, что не шелохнулся и не проронил не слезинки, навеки застывает с едва уловимой улыбкой на своём лице. С этого дня маленький Игорь больше никогда не плакал, кроме одного — и единственного — раза.

* * * * *

Беззвучно вздыхает Дрёма: ежели мается влюблённый, коли корит себя и не прощает, даже подаренные ей сновидения, что должны утолить душевную боль и вернуть в безмятежные, проведённые с любушкой мгновения, оборачиваются солью на старых ранах. Седой Бранимир беспокойно ворочается, на его спящем лице блестят в полутьме реки пролитых по милой Сив и их маленьком богатыре слёз. Здесь она уже ничем не поможет, вытащить себя из этой вязкой трясины, в которой тонет и воду из которой, постоянно себя обвиняя, глотает второй воевода Игоря уже третий десяток лет, способен только он сам. Зато в следующей светлице сладко дремлет, запустив руку во вздыбленный верх шароваров, Ари, растянувшийся на шкуре прямо на полу. Дружинник жмурится во сне и хватает себя ещё крепче за то самое место, Дрёма же смущённо отводит свой взор в сторону и расплывается в светлой, доброй улыбке. Пожалуй, этот влюблённый справится и без её споспешествования.

Год назад, дворец в Киеве

В тёмных уголках княжеского дворца, где днём обитатели улыбаются в лицо и покорно кланяются, а ночью шепчутся об интригах и власти, ключница и гридь находят своё тайное убежище в бельевой комнате. Со сверкающими от желания и любви глазами, они встречаются взглядом среди грязных одеял и покрытых пятнами крови, масла или пота одежд, совершенно не обращая на них никакого внимания — сегодня они станут для пары самым лучшим ложем с шёлковыми простынями и набитыми лебяжьим пухом подушками. — Каждый уголок осмотрела? — спрашивает её воин и торопливо снимает через голову серую рубаху. — Никого? — Никого, — ухмыляется живое воплощение выражения "кровь с молоком", невысокая темноволосая пышка, что достает из пространства между двух больших грудей связку с ключами и запирает одним из них дверь изнутри. — Только я, ты да он. Ари вопрошающе поднимает брови, не понимая, о чём идёт речь, пока не чувствует, как его спущенные штаны падают вниз, а самого мужа не касаются там, внизу, игривые мягкие пальчики. По спине стражника пробегают мурашки, и он, словно безвольная игрушка, откидывается назад, на груду заношенных одеяний, и закрывает глаза в сладострастной неге. Второй рукой ключница освобождает свою выдающуюся грудь и принимается тереться ей о торс скандинава, распаляя его вожделение всё больше. — Милица... — шепчет он и тает в глупой улыбке. — Милица, моя любимица... Что же ты делаешь со мной... — Я ещё только почала, - самодовольно отвечает девица и принимается звонко хохотать, после чего уверенно толкает мужчину на пол и, срывая с себя платье окончательно, нависает над ним всем своим пышным молодым телом. — С первыми петухами мне надобно проверить клети да погреба, а до них — ты только мой. Разгорячённый гридь было открывает рот, чтобы что-то ответить, да замолкает: Милица лукаво щурится и кладёт ему на губы указательный палец: — Тсс... не для разговоров я тебя сюда позвала, ой не для разговоров. И Милица, в темноте отыскав желанное своими беспокойными руками, седлает могучего воина будто коня и принимается сама двигаться на нём, отчего никогда не видавший ничего подобного Ари издаёт протяжный стон. Впрочем, бывшая ещё минуту назад ласковой и мягкой рука властно накрывает его уста ладонью — привлекать внимание кого-то из служанок в женской части хором ключница не горит желанием — и удвоенным рвением продолжает равномерно то поднимать, то опускать свои округлые, соблазнительные бёдра. Когда ночь подходит к концу, они с неохотой расстаются, понимая, что время, положенное на свидания, так и будет недолгим, а их отношения ради безопасности обоих лучше держать в тайне, ежели хотят они сохранить головы на плечах. Память о том нежном вечере, драгоценном мгновении, до сих пор жива в сердце дружинника и навещает его в сновидениях длинными одинокими ночами.

* * * * *

Новая дверь — новая голова, куда вложит она несбывшиеся мечты о любви и подарит воссоединение с тем, кто при дневном свете не может быть рядом. Дрёма, легко ступая на пол просторного зала, закрывает свой рот ладонью, да глядит округлившимися, ставшими похожими на блюдца очами на Сверра. Утомлённый погоней, терзаемый воспалёнными догадками и мыслями, хмельной от пива и вина, он заснул прямо у стола, упав на спину на устланный медвежьей шкурой пол. И даже будь у светловолосого младшего дружинника любушка, суженая Сна ему бы не подсобила — её место уже заняли. Нагая, с бесплотным рыхлым белым телом, сотканным из тумана, на его груди сидит мара, одна из многих зловредных духов, что по ночам являются молодым хлопцам да девицам и душат их своими кошмарами. Косматые чёрные волосы нави клубами дыма расползаются над тяжело дышащим во сне красавцем, а обеими когтистыми руками существо давит на его шею. На миг замешкавшись, Дрёма всё же сквозняком улетучивается прочь — в этих хоромах нет больше для неё работы, мара же с обезумевшим взглядом грудной жабой наваливается всем своим весом на Сверра, что тянет к шее руки и кашляет, повторяя те же действия, что и в его дурном сне. Закутанная в плащ с капюшоном фигура так близко! Долговязый витязь протягивает к ней руку, дабы ухватиться за ткань, но как в безумной горячке преследуемый им человек останавливается... и по-совиному поворачивает на него голову, телом при этом оставаясь обращённым к дружиннику спиной! Тускло освещённая мерцающими факелами улица наполняется зловещей темнотой, что словно становится густой и осязаемой, маслянистой на ощупь, а Сверр с оторопью делает шаг назад, не сводя очей с окаянного незнакомца. Глаза фигуры светятся холодным белым светом и с недобрым намерением сверлят его, словно буром. В руках фигура держит грубую веревку, скрученную и завязанную на скользящий узел — орудие мучений и погибели. Сердце Сверра учащенно бьётся, когда он осознаёт не саму грозящую ему опасность, а личность того, от чьих рук она исходит. Не в силах пошевелиться или защитить себя в подобном параличу оцепенении, скандинав в ужасе наблюдает, как приближается мужчина в капюшоне, как гулким эхом по узкой улочке разносятся его шаги подобно призрачной мелодии зловещих барабанов. Тук! Тук! Тук... Голос предвестника смерти — леденящий душу шёпот, от которого по спине пробегают мурашки, твердит: — Ты слаб, немощен и слаб. Ты был бы никудышным воином и позором для отца. На застывшую как истукан жертву он набрасывает свой аркан и с силой затягивает его, но в тот момент, когда удушающая хватка смертельными объятиями смыкается на его горле, Сверра наполняет невиданная сила. С могучим рёвом он разрывает верёвку и снимает с призрачного душителя его накидку, его маску, за которой скрывается истинное лицо напавшего на Вепря негодяя. Всё так, как он и думал, как было в его подозрениях, что от хмельных напитков становились всё сильнее и ярче. Длинные и тёмные, почти чёрные, волосы; очерченные скулы, наглый, даже презрительный взгляд карих глаз — на него глядит его бывший товарищ и брат по оружию. Да и могло ли быть иначе с учётом брошенных ему во время погони вслед слов? Мог ли кто-то вот так мастерски орудовать удавкой, словно та была продолжением его собственного тела, как рука или глаза? А потом Лют тает в сумраке ночного города, оставив от себя лишь одинокую игрушку в виде деревянного коня, что одиноко лежит на утоптанной шагами тысяч прохожих новгородцев земле. Игрушку, с которой булгарин никогда не расставался и всегда держал у своего сердца как напоминание о младшем братишке. Сверр просыпается от ощущения внезапной свободы в наполненной воздухом груди, обливаясь потом и задыхаясь. Смотрит по сторонам — всё та же комната с винными кувшинами и едой, что им преподнёс спасённый Вепрь несколько часов тому назад. Словно и не было никакой тёмной улицы, словно и не являлся ему во сне лютый сотоварищ по дружине. Блондин хватается за грудь — сердце его всё ещё бьётся так, что вот-вот готово выпрыгнуть наружу из плена рёбер. Остатки кошмара не покидают голову, преследуя и напоминая о тьме, способной поглотить даже самые храбрые души. Одной из этих душ был и Лют.

* * * * *

Бодрствует этой звёздной ночью в доме Гостомысла лишь воевода. Так и не сумев успокоиться после явившегося ему в священной дубраве образа всепоглощающего пламени, которое воплотилось в сотканной из огненных языков человеческой фигуре, он твёрдо намерен ещё раз спросить совета у богов и стать ближе к разгадке послания небожителей. Вещий Олег садится на пол напротив глиняной курительницы и поджигает покоящиеся там высушенные ароматные травы пламенем от лучины. Когда пелена от горящих трав заполняет собой всю тесную комнатушку, дядя князя делает глубокий вдох и позволяет испарениям проникнуть внутрь его тела, с током крови разнося сокрытую в тонких струйках дыма древнюю как сам мир силу. Стены комнаты оживают и начинают ходить ходуном, и на них, словно на холсте, появляются диковинные тени различных животных. Каждая из этих химер, согласно представлениям живущих в новгородских землях ильменских словен, представляет собой символ тех или иных пороков, свойственных человеку. Первым по стене проползает, жужжа парой крылышек и словно в предвкушении чего-то нехорошего потирая передними лапками друг о друга, чёрный образ крохотной мухи. То — скоротечность бытия и склонность сбиваться с истинного пути, отвлекаться на ненужные мелочи и не замечать главного. Следующей, легко и изящно выпрыгивая из мрачного угла светлицы, мимо заворожённого воеводы проносится быстроногая лань. Несмотря на свою красоту и хрупкость, прежде всего это символ излишней осторожности и трусости, боязни встретиться лицом к лицу с угрозой и дать ей отпор. От кого она пытается улизнуть, остаётся тайной недолго: на брёвнах возникает, пригибаясь и взмахивая пушистым дымным хвостом, коварная лисица — хитрая и беспринципная тварь, воплощение обмана и притворства. Плутовку настигает, вмиг разрывая ударом головы на десятки чёрных хлопьев копоти, огромный и могучий тур. Похожие на две чертожины рога — и великолепная корона, говорящая о его высоком положении, и смертельное оружие для неприятелей. Не только мощь и сила есть в лесном рогаче, но и непомерная гордыня со звериной яростью, застилающей глаза. Последним на сцену теневого вертепа является громадный вепрь. Секач, живым тараном несясь на тура, сбивает того с крепких ног и закалывает длинными бивнями. Живое олицетворение плотских утех и неуправляемых низменных желаний застывает в победоносной позе... и тает струйками дыма, что в причудливом танце начинают извиваться и переплетаться подобно змеям во время брачных игрищ гадин по весне. Наконец, путаница из тёмно-серых щупалец делается гуще и застывает в образе, отдалённо напоминающем человеческую руку, прежде чем окончательно раствориться в воздухе светлицы и исчезнуть. Олег жадно делает глубокий вдох. Видение окончено, вот только ответы на вопросы оно не сумело принести, вместо этого только увеличив сторицей количество последних. Лишь одно радует старого воеводу: рассказ о пятёрке этих животных много лет назад он уже слышал, а значит, ведущие к разгадке ниточки могут ждать его не в будущем, что он пытается предсказать, а в далёком прошлом.

* * * * *

Кряхтя и недовольно что-то бубня себе под нос, старая Злоба хватается за деревянную клюку и медленно, не торопясь, следует к дверям через нагромождения пучков с травами, что свисают с потолка, и уставленные самыми разными склянками и пузырьками полки. Морщинистая, напоминающая обтянутую кожей кость без плоти вовсе рука, наконец, отодвигает засов и открывает дверь для ночной незваной гостьи. Помутневший от времени взгляд голубых глаз видит напротив полную противоположность древней карги: девицу румяную, темноволосую, молодую, удалую. — По что явилась, Забава? — косится на неё старуха и улыбается почти беззубым ртом. — Мóлодец, баба Злоба. Мóлодец захворал и забредил, горячка у него... Помоги, подсоби, не оставь меня без своей подмоги! — Проходи, коли пришла, — приглашает её взмахом костлявой руки внутрь лекарша, и обе женские фигуры вскоре скрываются посреди окружающего хлама и беспорядка ведьминого жилища.