Не играй со змеями

— Что ты здесь делаешь? В изумрудно-зелёных глазах Дана Като заметно пока что только выражение удивления. Пока что. — Ты слишком далеко углубился в лес, Дан. Дан нервно качает головой. Кажется, ему уже начинает всё это не нравиться. Правильно мыслишь, Дан, — насколько ты вообще способен мыслить своей безмозглой башкой. Правильно. — Я пошёл на разведку, — быстро поясняет он. Выражение удивления на его тошнотворно-слащавом лице постепенно сменяется выражением крайнего изумления, на котором в свою очередь медленно начинает проступать… …страх? Хорошо бы. — Не стоит ходить одному на разведку, Дан. Тем более, такому восхитительному шиноби как ты. Такая потеря будет… несколько обидной для нашей армии. — Несколько обидной? Потеря? — Дан уже откровенно нервничает. Он явно не понимает, зачем этот странный однокомандник его любимой девушки (не девушки — женщины, кому как ни тебе знать об этом!) углубился за ним в чащу. Вроде бы бояться его у Дана нет причин — они ведь практически не знакомы, но тем не менее… Кунай будто сам собой выскальзывает из ножен, пальцы сжимаются на леденяще-холодной рукояти. Его пальцы всегда холодные, вне зависимости от времени года, но сейчас рукоять холоднее. — Умрёшь быстро или с высоко поднятой головой? — быстро проговаривает он, не отрываясь смотря Дану в глаза. Взгляд его глаз мало кто может вынести — вот и Дан не может, сразу начинает перетаптываться на месте, будто маленький испуганный мальчик. — Выбирай! — У тебя не все дома, что ли? — вскрикивает Дан, тем не менее, тоже обнажая кунай. Хочет умереть с высоко поднятой головой, значит. Хочет драться. Ну ладно. — Какого хвостатого демона… какого вообще… что я тебе сделал? Его губы тут же растягиваются в издевательской ухмылке. — О да, ты сделал,— отвечает он. — Ты даже не представляешь, как много ты мне сделал, — глядя Дану в глаза, он поднимает кунай перед собой и медленно его облизывает. Зрелище не из приятных, он сам он этом знает. Дан морщится, будто брезгливая девчонка. Кажется, его сейчас стошнит. Давай, проблюйся, слащавая рожа. Тем меньше сожранного тобой дерьма останется в твоих кишках, которые я уже скоро выпущу наружу. Прекратив наконец облизывать кунай, он с нескрываемым удовольствием проводит языком по губам, а затем вновь смотрит на Дана. — Применишь дзютсу, — тихо говорит он, — любое — убью на месте. Дан молча кивает, сжимая в руке кунай. Кажется, его всё ещё тошнит. Первые несколько минут Дан держится неплохо — он готов отдать ему должное. Но затем пропускает несколько ударов в живот, и это становится решающим. Едва не сбив его с ног, он быстро наносит длинный и максимально глубокий режущий удар в полость живота. Дан наконец падает, и он быстро наносит ему ещё один удар… …и ещё один… …и ещё один. Последний получается максимально глубоким. Из Дана начинают вываливаться кишки. Они похожи на клубок змей. Ему нравится это сравнение. Клубок змей — это как раз то, что нужно. Дан хватает ртом воздух, но всё ещё пытается сопротивляться. Впрочем, так даже лучше. Поддев кунаем одну из вывалившихся из брюшной полости Дана Като кишок, он наматывает её на лезвие и резко выдёргивает прочь. Дан хрипит. Он больше не сопротивляется. Кунай испачкан кровью, и он с нескрываемым удовольствие слизывает её. Дан смотрит на это. Он продолжает смотреть. Отчего-то он не может перестать смотреть на то, как его убийца слизывает кровь из его кишок с куная, которым только что выпустил эти самые кишки. Дан явно ждёт последнего решающего удара, но он ещё не знает, что для него приготовлен иной, ещё более жуткий и кошмарный жребий. Скоро непременно кто-то в лагере хватится Дана. Если уже не хватился. Значит, скоро сюда обязательно кто-нибудь придёт. Пусть она попробует вылечить его. Она сильная — как ирьёнин, как куноичи. Но есть травмы, несовместимые с жизнью. Она об этом знает. Но всё равно попробует. Пусть потом живёт с этим. Сука. Мерзкая лживая сука. Сука и предательница. Он уже разворачивается было, чтобы уйти, но затем вдруг вспоминает одну очень важную, существенную деталь, поэтому нарочито медленными изнуряющими жертву шагами он вновь приближается к Дану. — Главное — не болтай, — говорит он и перерезает Дану горло. Рана не настолько глубокая, чтобы добить его наконец. Но — настолько, чтобы Дан не болтал. Чтобы он больше уже никогда не болтал. Дан и впрямь больше не может болтать. Но в глазах его невозможно не разглядеть безмолвный вопрос. За что? — Никогда не играй со змеями, — зачем-то отвечает он Дану, после чего разворачивается наконец и уходит прочь. Он чувствует, что Дан смотрит ему в спину угасающим взглядом.

***

— Я полюбила его по-настоящему, понимаешь, — зачем-то вновь повторяет Цунаде, повторяет и повторяет. Пускай она уже заткнётся наконец. — Я… — продолжает она (о боги… демоны… кто там ещё, пускай она заткнётся, пожалуйста, пусть заткнётся, пока он не вырвал ей язык или не приложил головой о стену — в данный момент ему хочется это сделать!), — я даже сама не думала, Орочимару… — Как ты это определяешь? — резко прерывает он её. — Определяю… что? В её глазах цвета авантюрина, кажется, пытаются блеснуть слёзы, от чего она становится для него ещё более омерзительной. — Определяешь все вот эти вещи. Любовь, не любовь, настоящая, ненастоящая, — он поворачивается наконец к ней, вскинув подбородок. — Расскажи-ка мне. Она качает головой. — Тебе всё равно не понять, — тихо говорит она. — С чего ты взяла? Объясни и, быть может, я пойму. Цунаде смотрит ему в глаза. — Ты бесчувственен, — говорит она, — и тебе никто не нужен. Даже я. Даже Джирайя. Команда. Сарутоби-сенсей. Никто. Мы оба это знаем. Ты сам по себе. Он складывает руки на груди: — Раньше тебя это отчего-то не беспокоило, — говорит он. Она отводит глаза: — Между нами была страсть. С ранней юности. Ты сам это знаешь. — Ты могла бы унять свою страсть, — парирует он. — Или нет… — Орочимару, пожалуйста… — Могла бы — или нет, Цунаде-сан? — Да какая разница! — обиженно выкрикивает она. — Такая, что женщина, не способная унять свою страсть, называется шлюха. Удар наотмашь по лицу оказывается внезапным. Ей нередко удавалось застать его врасплох — он вынужден это признать. — Прикуси свой ядовитый язык, — тихо, но зло говорит она. Щёки её кажутся пунцовыми. — Он вроде раньше тебе нравился, — отвечает он. — Хотя, возможно, это относилось только… только к его местонахождению между твоих ляжек. Она качает головой: — Какой же ты мерзкий. Мерзкий. Ядовитый. Гадкий. — Сходи Джирайю с руки покорми. Как собачку. Он не мерзкий. — Ещё и его зачем-то приплёл, — Цунаде щурится. — Что тебе сказать, гадюка — она и есть гадюка. Зачем я только тогда с тобой связалась. Он хмыкает: — Не забудь подумать ещё и о том, зачем ты столько раз просила меня вернуться. Его слова причиняют ей боль — и он об этом знает. Знает — и от этого продолжает тыкать ей в лицо тем, что сейчас, теперь ей стало так противно. Её собственной страстью, которую она не могла обуздать. Он тычет ей этим в лицо, будто вынутым из корзины грязным бельём, и от того, что она сейчас чувствует, он ощущает себя отмщённым. — Мне жаль, — говорит она, и сейчас он не понимает, что именно Цунаде имеет в виду. Ей жаль, что она тогда с ним, Орочимару, связалась? Или жаль, что она «полюбила» своего тошнотворного, похожего на мороженое Дана? Или жаль, что приходится ему сейчас об этом сообщать? Он не понимает — и от этого злится ещё сильнее. Может ли он сам сказать о Цунаде, что он её «полюбил»? Ему кажется, что нет… но дело даже не в этом — такими понятиями Орочимару вообще не привык рассуждать. Дело в том, что он привык, что Цунаде его. Он никогда её к этому не принуждал, она сама так решила в ту ночь, когда они, совсем юные, шестнадцатилетние, откровенно перебрали пива и саке — настолько, что внезапно обнаружили себя лежавшими на полу и гладящими друг друга по спине. — У тебя руки холодные, — тихо проговорила она. Он беззвучно рассмеялся: — Они всегда такие, Цунаде-сан. Она тоже рассмеялась: — Если я тебя поцелую, твой язык меня не задушит? Он сощурился: — Мой язык слушается меня беспрекословно. — О, — она усмехнулась, — да? — Хочешь проверить? — Рискну. Они начали целоваться, ни на миг не прекращая гладить друг друга. — Ты же тоже девственник, да? — проговорила она, задыхаясь, когда они наконец оторвались друг от друга. Он не знал, что ответить, оттого промолчал, а она договорила: — Давай продолжим по-взрослому, хочешь? — Ты пьяная, Цунаде, — ответил он, прекрасно понимая, что это её не остановит. Разумеется, он хотел «продолжить по-взрослому». Сделать её, своего единственного друга, своей любовницей, — это ему бы, пожалуй, понравилось. Но ещё больше он хотел, чтобы она его об этом попросила. — Ты тоже пьяный. Он усмехнулся: — А как же наш прекрасный влюблённый Джирайя? Она покачала головой: — У него нет такого языка, — и, выдержав паузу, добавила: — И таких роскошных волос, как у тебя. Да и вообще… ты видишь его где-то здесь? Я — нет. Он посмотрел ей в глаза, играя её золотистым локоном. — Попроси меня, — сказал он. — О чём? Чтобы ты засунул в меня свой член? — Да. — Долбанулся, что ли? — Цунаде со злостью пнула его в живот. Он вновь усмехнулся: — Нет так нет. Пускай твоим первым мужчиной станет один из этих деревенщин. Он попытался было подняться на ноги, но Цунаде неожиданно быстрым и сильным движением вновь повалила его на пол. — Ты за это ответишь, — она почти выплюнула эти слова, и до него вдруг дошло, что прямо сейчас, если он ничего не предпримет, его почти насильно отымеет девочка, и он ничего не сможет с этим поделать — потому что тело отчаянно продолжало её хотеть. — Будем считать, что ты попросила, — мягко проговорил он и перевернул её так, чтобы она оказалась под ним. Больше она его в эту ночь не пинала. Её голос возвращает его в реальность. В тошнотворную реальность, в которой тошнотворная Цунаде что-то тошнотворно плетёт ему про свою тошнотворную любовь к тошнотворному Дану Като. Усмехнувшись, он вновь обзывает её шлюхой — намеренно, более чем. Она вновь пытается ударить его по лицу, но на этот раз он перехватывает её руку своей, в то время как вторая ложится на её шею, сжимаясь на ней, будто обвившийся вокруг своей жертвы удав. — Ещё раз ты попробуешь ударить меня, Цунаде, — шипит он ей в ухо, сдавливая её шею всё сильнее, — и я башку тебе оторву.

***

Её лицо опухло от слёз — он замечает это, едва взглянув на неё. — Злорадствовать пришёл, гадюка, — зло произносит она. — Ну давай. Давай! Хуже ты мне уже всё равно не сделаешь. Он проходит в её палатку — хотя знает, что она не то что не приглашала его, а вообще, должно быть, не хотела бы его видеть сейчас, даже будь он последним человеком на земле, — и опускается перед ней на корточки. Затем осторожно, почти нежно, убирает с её щеки прядь её волос. Она не отстраняется. — Кончилась твоя любовь, Цунаде-сан, — тихо проговаривает он, не переставая смотреть на её реакцию. Она наконец поворачивает к нему своё заплаканное лицо. — Говорю же, злорадствовать пришёл. Он пожимает плечами: — Ну, убитого горем изображать точно не буду. Она усмехается: — Давай, сцеди яд. Тебе же этого хочется. — Я не сцеживать яд пришёл, а утешить. — Утешить? Сам же сказал – не скорбишь. — По нему нет, по твоему горю… — он снова проводит рукой по её щеке — и она снова не отстраняется. — По твоему горю… по нему — да. Возможно, — она пытается что-то сказать, но он жестом останавливает её: — Это война, Цунаде. Война. А мы — шиноби. Мы оба это знаем. Это мог быть я. Или Джирайя. Или даже ты. — Лучше бы это была я, — с горечью произносит она. — Или… — Или — я? — она не отвечает — только качает головой, и он продолжает её допрашивать. — Ты бы хотела, чтобы это был я, да, Цунаде? Ты бы хотела, чтобы это меня принесли истекающего кровью? Будь это я — ты бы скорбела обо мне? Она наконец отталкивает его — с силой, такой, что он едва не валится на пол. — Хватит мучить меня, — сощурившись, говорит она. — Хватит, слышишь? Ты прекрасно знаешь, что я скорбела бы о тебе. Несмотря на всё то, что ты мне наговорил. Несмотря на то, что ты… ты… Он вновь подходит к ней. — Гадюка? — шепчет он, заглядывая в её лицо. Она больше его не толкает — и он прижимает её к себе. Какое-то время она пытается вырваться, а затем обмякает. — Тише, — говорит он ей, когда она в очередной раз пытается дёрнуться, — тише. — Провалиться бы тебе, — говорит она, не переставая прижиматься. Он слегка отстраняется и смотрит ей в глаза. — Он был лучше меня как любовник? — спрашивает он. Она тут же резко качает головой. — Я не знаю, какой он был любовник, — отвечает она. — Я не спала с ним. Он непонимающе морщится: — Почему? Она смотрит на него, будто на дурачка, а затем вдруг начинает смеяться. — Потому что я боялась, что после тебя он покажется мне скучным и недостаточно страстным, — сквозь смех произносит она. — Пред… представляешь? Я… я этого всерьёз боялась… дура… дура… — Тебе больше нечего бояться, — мягко говорит он и, наклонившись, припадает наконец губами к её губам. Он ждёт, что она сейчас вновь начнёт вырываться и обзывать его гадюкой, но отчего-то ничего подобного не происходит. Она лишь сильнее припадает к нему, зарываясь пальцами в его волосы. Просто страсть, да, Цунаде? Ну и прекрасно. Как ни крути, его, Орочимару, и «просто страсть» более чем устраивает. А Дану не следовало играть со змеями. В общем-то Цунаде играть с ними тоже не следовало. Но Цунаде он это простил. Как прощал и раньше. В этом он сейчас нисколько не сомневается. И раньше не сомневался.