Фантазии

Широкий вытоптанный плац возле каменных белых стен пустовал. Ортханк отбрасывал на него длинную темную тень, единственную среди иссохшего на августовском солнце поля, которое простиралось до самого Фангорна на востоке. Однако по мере того, как на окрестности опускались первые сумерки, место становилось всё более оживлённым. Сперва распахнулись высокие ворота, и из крепости вышло несколько сотен орков: они выстроились на плацу в несколько рядов, образовав две длинные колонны, а вскоре с северо-западной стороны послышался топот ещё нескольких десятков ног, и вновь прибывшие орки спешились у площадки, а затем прошли по образованному двумя прямоугольниками проходу внутрь и встали ближе к стене. Боевые варги, на которых они приехали, тоже держались возле площадки, но, как видно, лес и степь манили их больше, чем созерцание построений, так что спустя четверть часа почти все они тихо растворились в вечерней мгле. Оба отряда выжидающе смотрели на прибывших. Несмотря на полутьму, даже сейчас вроде и были различия между чужаками и местными орками, которые отличались высотой роста и особенно крепким сложением. Гримасы их сложно было разглядеть, однако несмотря на обычно присущую оркам суровость, этих отличали черты большей свирепости, а плащи их украшал особый знак: вытянутая узкая длань, нанесённая белой краской. То были первые два отряда боевых урук-хаев, выведенных белым магом, живущим под сенью башни, и они должны были во всем превзойти обычных орков. Приехавшим полагалось обучить это новое племя всем премудростям войны, научить и биться с врагами, и скрываться от них; пока что они демонстрировали редкую силу и сообразительность, были стойкими к свету — и лишь самую малость им не хватало опыта и выучки. Саруман в своих мечтах надеялся сравниться с самим тёмным властелином, который, как говорят, вывел племя орков из первых эльфов. Потому он и пригласил для их обучения лучших орочьих военачальников, чтобы обучить урук-хаев всему, что они знали. Именно так и начался первый смотр и взаимное знакомство тех и других. Луртц стоял во главе первой шеренги: его почти сразу начали выделять — сперва из-за особенно большого роста и силы, а затем из-за того, что к ним приложилась ещё и сообразительность и умение вести за собой других. Ему шёл только первый год жизни, а он уже в совершенстве знал всё, чему его могли научить обычные орки, жившие в крепости в услужении у белого мага, и потому посматривал с сомнением на отряд чужаков, явившийся издалека. Если там те же самые снаги, рассуждал он, стоило ли пригонять их сюда? Разве что учить его командовать ими? Известное дело, они ниже ростом, слабее и похожи на слизней, едва их разморит на солнце... — Держаться ровно, урук-хай! Не слышу приветствия! — послышался громкий окрик. Луртц подчинился, но без особого удовольствия: он вообще не понимал, к чему это всё, и чужаки не вызывали в нем ничего, кроме презрения и скуки. Разве что один из них приковал его взгляд. Его Луртц заметил издалека: высокий белый орк верхом на таком же белом Варге. На фоне сгущавшейся тьмы его кожа почти светилась. Из-за цвета на ней было видно каждый шрам, каждый рубец от ран, а их было на теле этого орка немало, как и сражений, видимо, о чём Луртц мог судить по испещрённому отметинами лицу, груди и плечам. Остальное было скрыто накидкой и повязками, и одно было ясно: что этот орк в силе не уступит ему, урук-хаю. Так что первое их знакомство началось с громкого окрика, после которого Луртц поднял подбородок повыше и посмотрел на того, кто осмелился им командовать, довольно наглым взглядом. Азог, как видно, тоже запомнил его, потому что с этого момента принялся муштровать их с особой строгостью, и долгое время оба орка недолюбливали друг друга, внешне же предпочитали не замечать. И хотя Луртц весьма часто натыкался на белого орка взглядом, он предпочитал думать, что это вызвано только тем, насколько заметна его шкура в сравнении с остальными, и ничего более. В периоды муштры, построений и бега он ненавидел Азога, в остальное время старался не вспоминать, поскольку его же стараниями уставал до полусмерти и мечтал разве что добраться поскорее до казармы на нижних ярусах башни Сарумана и провалиться в сон. Да уж, этот белый орк знал толк в боли и в том, как причинить её окружающим; редко, очень редко он позволил себе пуститься в воспоминания и рассказы о боевых стычках с эльфами или гномами, и в эти моменты на его обычно бесстрастном и скованном холодом лице, похожем на камень, проскальзывала тень оживления. Луртцу нравилось наблюдать за ним и за его точными движениями. Даже то, что белому кто-то отхватил одну руку по самое предплечье, не мешало ему обезоружить в бою любого из них, и хвала белой руке, что бои эти были пока учебными. Дороже всего молодому орку были дни, в которые они выбирались за пределы Ортханка и учились прятаться посреди степи, среди редких кустов и камней. В лес они не совались - о нём давно ходила дурная слава. К вечеру приходилось снова возвращаться в казармы под землёй: урук-хаи были вымотаны, но веселы, их наставники измучены не меньше них самих. Отдых выдавался редко, и не чаще раза в неделю один из отрядов получал свободу. Тогда молодые орки разбредались по двору. Одни спали, другие тут же болтали, оглушительно хохоча, третьи играли в ножички или камни. Луртц не слишком любил оставаться в казарме и наблюдать надоевшие морды сослуживцев, и чаще предпочитал проводить время при мастерских или наверху, в пустынных галереях, куда простым оркам вообще-то заходить запрещалось. Но некоторые стражи несли там караул, и они не смели окликнуть молодого урук-хая и прогнать его, чем он и пользовался. Но его интересовала не возможность бродить туда и сюда, рискуя попасться на глаза не только стражникам, но и самому магу, а шанс отдохнуть в тишине и одиночестве. За особое счастье он считал дни, когда ему выпадало отсыпаться днём после ночного караула. В один такой он и вернулся в казарму, предвкушая сон без храпа или шума со стороны соседей. Со двора, конечно, доносились отдаленные вскрики, но они нисколько ему не мешали. Кажется, здесь больше никого не было: всех тупоумных согнали вниз, тренировать обращаться с новыми ятаганами, и внизу слышался непрестанный гул, топот и частый звон металла. Казарма на фоне этого шума казалась до странного пустой. Впрочем, за ночь Луртц успел так утомиться, что мысль эта скользнула у него в голове, задев самым краем, а за ним исчезла вовсе. Зато с каким наслаждением он растянулся на своей постели! Мышцы устало ныли, так что лежать показалось ему величайшим наслаждением из всех, что он знал, и минут пять прошли именно так: он лежал, ни о чем не думая и устало выдыхая. Он потянулся, затем просунул ладонь под набедренную повязку, медленно гладя свое причинное место, скорее ради того, чтобы успокоить себя, чем ради наслаждения в целом. А затем в голову вновь полезли мысли. Жаль, что Азог наверняка тоже сейчас внизу и учит всех остальных обращаться с железом. Но если бы он не был занят другими, если бы он поднялся сюда и увидел его случайно... О, Луртц хорошо помнил, как белый орк обжёг его взглядом при первой встрече. Он оскалил клыки, вспоминая. Да, он выглядел весьма грозно, и всё же было в облике белого что-то такое, что заставляло его представлять не победителем, не наставником, а на совсем других ролях. Среди орков ласки и нежности были не в ходу, но в мыслях молодого урук-хая, и касавшихся белого орка, они часто проскальзывали, хотя и в своём, грубом виде. Если бы он вошёл сюда, Луртц пригнул бы его голову к своему паху. Да, Азог бы тоже зло оскалился вслед, но Луртц не дал бы ему вырваться или хоть ненамного поднять её. Может, даже достал бы кинжал, чтобы пощекотать ему шею, не из жестокости, просто ради игры и более острых ощущений, и ему казалось, что Азог должен любить такие забавы. На его шее столько вздувшихся вен, что одну из них ненароком можно было и оцарапать. Луртц бы сел перед ним, раздвинув ноги, и нетерпеливо раздвинул его серые клыки лезвием, заставляя: — Давай, возьми его в рот, — попросил бы он, — оближи его. И Азог, хотя обычно кроткая покладистость не была ему свойственна вовсе, приоткрыл бы послушно рот, чуть высовывая язык. "Можешь облизать", — позволил бы Луртц, ощутив вслед за этим, как его член погружается в мягкую влажность чужого рта, и его неловко облизывает чужой язык. Возможно, он слегка оцарапывал бы его своими большими клыками, Луртц мягко шлёпнул бы его по щеке, приказав пошире открыть рот, чтобы не кусаться; Азог непокорно мотнул своей большой головой, и пришлось бы удерживать его силой. Ощущение от этой мысли было такое внезапное и острое, что Луртц едва справился с накатившим возбуждением. Его член стоял, прижатый к животу, напряжённый донельзя. Пришлось снова прикрыть глаза, мысленно представляя себе Азога. Он заставил бы его старательно завершить работу, чтобы довести себя до пика возможного удовольствия. Белый орк послушно раскрывал рот, глубоко вбирая его член, обхватывая губами у основания плотно, но мягко, так, как сам Луртц не смог бы, действуя рукой. Он нетерпеливо подался бы бедрами вверх, ощущая, как его член упирается в гортань, и обхватил Азога за шею, массируя её, заставляя расслабить горло, чтобы только войти в него ещё глубже. Может быть, он бы даже оторвался на миг, чтобы встать, и, уложив белого орка под себя, сам стал бы трахать его послушно открытый рот долгими движениями, прося только, чтобы Азог открывал его пошире — и делал бы так долго, до того самого мига, когда острое наслаждение больше нельзя будет сдерживать. Тогда он позволил бы себе кончить, заставляя Азога давиться, обрызгивая семенем его лицо, чтобы наблюдать, как тот потом станет небрежно обтираться ладонью. Луртц представил себе его лицо в этот миг — от фантазии его отвлекло только ощущение влаги на ладонях: тогда он понял, что излился сам, и утёрся краем постельного белья. Это никуда не годилось: он кончил так быстро, что едва успел представить себе всё, что хотел. Ещё недолгое время он позволил себе лежать, пока возбуждение отступало, оставляя после себя прохладу и опустошение. Но теперь шум внизу полностью заменял стук собственного сердца, отдающийся в ушах. Он размазал последние капли семени по своему животу. Мышцы блестели и казались твёрдыми, как каменные, и только дыхание выдавало в нём живое существо, а не статую, высеченную из темного мрамора. Столь приятную тему для фантазий стоило запомнить и развить дальше, благо, молодое и сильное тело часто хотело любви и вскоре вновь было готово к ней. Тогда Луртц довольно кивнул самому себе, ещё раз закрыв глаза. И хотя теперь не требовалось срочно снять физическое напряжение, он представил Азога, стоящего над собой, снова. Что бы стало, войди он сейчас в казармы? А если бы он застал его за этим занятием? В попытках удовлетворить себя хоть как-то молодые орки заходили далеко, но все их пресекали, стоило увидеть их кому-то из старших или надсмотрщиков. Надо думать, Азог подкрался бы к нему тихо: Луртц знал, что он умеет ходить совершенно бесшумно, если требуется. Он бы увидел, как молодой орк выгнулся на постели, сжимая свой член рукой, как он напряжённо сжимает его, двигая ладонью, и повторяет его имя — последнее наверняка стало бы для Азога настоящим открытием, если только он не придавал большого значения взглядам Луртца до этого и не ловил их на себе. Наверное, потянулся бы к нему, не скрывая злости, зарычал на него — Луртц показал бы силу в ответ, они сцепились бы, и один норовил прижать к полу другого, понимая его желание — это тоже было бы частью игры, пока Азог не ощутил бы, как в живот ему упирается возбуждённый до предела член Луртца. Он с удовольствием сжал бы его, схватив орка за шиворот, и тогда не оставалось бы ничего другого, кроме как снова обхватить двумя руками его горло, заставляя пригнуться. Его плоский нос ткнулся бы ему в пах. На время они оба замерли бы. Луртц — не давая отодвинуться от себя, Азог — вдыхая его запах, пока, разжав зубы, не обхватил бы его член, ртом, податливо позволяя сразу войти поглубже. Кто знает, может, он так же обожает урука и будет рад дать ему расслабиться? Ох, о таком Луртц не смел и мечтать. И всё же он продолжил двигать ладонью с зажатым в ней собственным членом вверх и вниз, представляя, как сделал бы то же самое Азог. Нет, он не был бы с ним груб или жесток, он был бы нежен, если только он мог бы выговорить это слово, и когда Азог позволил бы взять себя, Луртц брал бы его без грубости, без крови, выласкав бы его бледную серую кожу и его тело, чтобы он был готов его принять... С этими мыслями пик удовольствия удавалось оттянуть, не давая себе кончить. Но ради того, чтобы охладить пыл и вернуть себя к действительности, Луртц иногда приоткрывал глаза. Видел потолок казармы, и тусклый свет, и слышал дальний шум, и это успокаивало его ненадолго, пока к грохоту издалека не добавился другой шум, больше похожий на шорох или дыхание. И тогда Луртц увидел: прямо над ним, у изголовья лежанки, стоял Азог, молча наблюдая за ним. На его лице не было написано почти никаких эмоций, и все же на губах читалось подобие улыбки. Луртц хотел вскочить — широкая ладонь Азога легла ему на грудь безмолвной просьбой остаться.