Ершалаимские проказницы

— 22 —

      Пару мгновений спустя мозг оклемался, и я тяжело выдохнула: да, Иоланда была похожа на меня или же я — на неё, но немалую роль в этом видении сыграл плохой свет; у синьорины были тёмные и длинные волосы, которые она заплела в объёмную косу, тогда как меня Томас и Гамлен спутали с мальчишкой, и, кажется, брови намного тоньше (во мне-то текла по батюшке грузинская кровь!), но их ещё предстояло рассмотреть. Впрочем, нет-нет, всё это — абсолютно всё! — мне просто показалось. Никто ни на кого не похож. Хватит мне дров в этот костёр безумия!       Иоланда не проронила ни слова с момента, как упала в кресло. Девушка, которая помогала ей с одеждой, до сих пор не могла опустить голову и таращилась на меня. Я же упорно не смотрела на неё — лицо этой служанки, изумление высшей степени и недоверие на нём, насмешливо намекали: «Всё правда, Нино. Вы похожи. Нет, вы — сёстры-близнецы!» Хотелось закрыть глаза и свалиться в обморок — такими тяжелыми вдруг сделались руки и ноги.       Да уж, встреча, каких пожелать нельзя. Ни мать, ни бабушка не говорили мне о сёстрах... Даже если у отца после развода и появилась новая дочь, навряд ли она сейчас была моего возраста, и тем более! я не встретилась бы с ней здесь, в Старом городе, по одной путёвке. Да и откуда бы взял мой грузинский батя имя Иоланда?.. Чушь какая-то.       Наконец, Иоланда, теребя косу, поднялась и сделала ко мне маленький шаг. Так крадётся лесной зверёк, ждущий атаку большого хищника из темноты. Затем ещё один и ещё. Взгляд светлых, как у меня! глаз графини впился, словно ледяные иголки. Когда она оказалась ко мне слишком близко, и за вуалью проступили очертания овала её лица, подбородка и носа — она нацепила эту тряпку трясущимися от волнения руками, будто пыталась сбежать от реальности — и я увидела воочию — мы совершенно похожи. Не было ошибки света или сознания.       — Как такое возможно? — вслух выдохнула я раньше, чем осознала сказанное. Казалось, дверь за моей спиной поддаётся на выход, и я вот-вот упаду.       — Ответь ты мне — кто ты такая? Как тебя зовут? — она обладала высоким голосом, в котором ещё ощущались «детские» нотки, и вместе с тем он звучал властно и требовательно.       — Я Нино...элия. Нинэлия.       Графиня покривилась, будто не поверила. Она в самом деле назвала меня какой-то Изидорой?..       — И откуда ты?       Мне впервые задали этот вопрос. В самом деле, что ответить? Рассказ о телефонном воришке и экскурсии не возымел на Томаса, Гамлена и Годиеру никакого эффекта. Меня сочли придурковатой местной и заперли в чулане. Назваться Иоланде девушкой её свиты не могу, ибо Иоланда — жопой чую — всех своих служанок знает в лицо. Я решила было сразу пустить козырь — сказать про Фалько и его шутовскую деятельность и одним выстрелом убить двух зайцев, но замешкала. Мелкий тремор как взялся за тело, так до сих пор не отступился.       — Я служанка от Годиеры, она... Просила меня передать, что завтра... Будут новые фрукты. Свежие.       Пока я, стараясь сохранять лицо спокойным, мямлила разумный (без шуток, я молилась, чтобы он показался адекватным; к тому же про фрукты сегодня говорил сам король, значит, это точно правда) ответ, Иоланда, напротив, на каждое услышанное слово то поднимала, то опускала тёмную бровь.       — Эти столы уставили фруктами несколько часов назад, — и она обвела ладонью спальню позади себя.       И правда: большие чаны с яблоками, грушами и апельсинами занимали столики, и низко свисали вдоль ножек синие гроздья винограда. Блин, ну, бывает.       — Распоряжение государя, э-э... Уставлять ваши столы свежими фруктами как можно чаще.       Иоланда тотчас схватила меня за руку, заставляя встать к ней ещё ближе, и сощурилась. Она была ниже меня на пару сантиметров, но при должном подходе нивелируется даже это.       — Я не вру, — шепнула я, чувствуя необъяснимую и незримую связь с этой девушкой, и повторила для весомости: — Я просто служанка от Годиеры.       Иоланда отвернулась. Я расслышала нервный смешок. Графиня прошлась по спальне и подхватила грушу, а во вторую руку набрала больших фиников.       — Рикена, оставь нас.       Служанка, что всё это время выжидала за занавесками, удалилась.       — Многие девчонки старались мне солгать, когда я заставала их в своих комнатах, — заговорила Иоланда нарочито размеренно, но я хорошо слышала в её голосе нервозность. Резким движением она снова отцепила один край вуали и принялась обгладывать финики. — Одни говорили, что зашли ко мне из желания услужить, но я знала — в моих сундуках и шкатулках они старались отыскать секрет моей красоты; другие завидовали мне и моему положению, и эта зависть иссушала слезами их глаза. Чтобы избавить их от страданий, я стала прятать лицо за шелками. И вот... Мой отец прибыл в Святую землю, взяв меня с собой. И что я вижу теперь? Неумытая девица забрала моё лицо, словно страшный бес, меняющий лики!..       Было нечего противопоставить ей. Даже факт моей собственной шокированности не давал опоры.       Волнуясь, я поправила чепчик (будь он шляпой, можно было бы отсалютовать и, как пират, выброситься в окно) и Иоланда тут же рассерженно потребовала:       — Сними.       Сняла. Это был момент, когда я радовалась отсутствию шикарных черных волос. Такие я отрезала ещё в пятнадцать, с тех пор перекрашивалась в блондинку или мелировалась. Этот нюанс немного смягчил общее неприятное обстоятельство нашей похожести.       Иоланда долго глазела на меня. Прикидывает вероятность, с которой её отец мог нагулять сестрицу?       — Подойди ближе. Сюда.       Когда я заняла место в центре комнаты, Иоланда бросила недоеденные финики и грушу прямо на стол, поднялась и ухватила сильными пальцами мой подбородок. Я прикусила язык, чтобы ничего не сказать. Когда графиня вдоволь изучила меня окончательно и досконально, выпустила.       — Немыслимо... Завтра вечером постучись ко мне. Да не вздумай ослушаться. Уходи.       Я выскочила за дверь и на пару мгновений прислонилась к ней. Не то, что бы у меня подкашивались ноги или бешено колотилось сердце, однако всё это было, как говорится на современном языке, очень крипово. Зайти к ней вечером труда не составит, благо живу я (ну и каламбур) по соседству, однако для чего — волнительная загадка.       И всё-таки, как... Как это возможно? Я могла объяснить собственное внешнее сходство с родной бабкой, но с совершенно чужой девушкой из Иерусалима — никогда...

— 23 —

      За закрытой дверью покоев Иоланда де Ранкон в беспамятстве упала в кресло. Служанка Рикена, возвратившись, кинулась к своей хозяйке и принялась приводить её в чувства, холодной тряпицей протирая ей лицо и шею. Иоланда пришла в себя с громким стоном истинного страдания и сразу же вскочила на ноги. Её немного повело в сторону, но графиня настырно добралась до узкого серебряного зеркала, что тяжело привалилось к стене за кроватью, и неверной рукой потянула с него шёлковую накидку.       — Она украла моё лицо, — повторяла в полубреду Иоланда. — Украла моё лицо... Украла моё... Как похожа она на Изидору, Рикена!.. Как похожа она на молодую леди Лоретт! Как много в ней от моей матери и от меня!..       Иоланда жадно и нервно оглядывала себя: глаза, брови, нос и губы, всё-всё до мельчайших неровностей и природных морщинок... Краткий визг сотряс комнату. Зеркало накренилось и упало на бок. Иоланда плюхнулась на кровать и затихла.       Ещё не скоро Рикена решилась навести порядок и вернуть зеркало на место. Она собралась было покрыть его шёлком, но Иоланда вновь вскрикнула и приказал: «Не смей!» Графиня подалась вперёд, до скрипу сжимая в кулаках края бархатного одеяла, и снова уставилась в отражение. Она пропала в давнем воспоминании... И постепенно оно пролило свет на случившееся, как робкий луч солнца проливается на поле, умытое чёрной грозой и дождём.       Это была холодная серая осень 1168 года, и Иоланда, маленькая пятилетняя девчонка, сидела на пушистом персидском ковре у каменной печи, где трещал огонь, в величественном замке своего отца — Перигоре. В поздний час к ней вошла мать — Кэтрин де Бертье, и Иоланда, как всегда бывало, бросилась в её объятия, позабыв тряпичные куклы и деревянные игрушки тонкой работы. Появление матери было для Иоланды вестником тёплой беседы и щедрых подарков — Кэтрин никогда не приходила с пустыми руками и в этот раз принесла для Иоланды своё старое изящное ожерелье, где мерцали тёмные зелёные камни. Наряжая свою малютку, она подводила её к старому большому зеркалу, чья толстая рама была отделана рубинами, самоцветами и вязью узоров, и сбрасывала с него покрывало. В отражении маленькая Иоланда встречалась с настоящей принцессой и счастливо хохотала и даже хлопала в ладоши. Кэтрин становилась рядом и с воодушевлённым видом рассматривала дочь, с той же горячей любовью и страстным рвением защитить, с которыми львицы смотрят на своих львят. Затем Кэтрин вновь усаживала дочь на ковёр, и вместе они читали или пели, вынимали из большим сундуков наряды и танцевали, плели друг другу косы и рассказывали сказки.       — Ну, как прошёл твой день, малышка? — спрашивала мать, обнимая дочь после всех игр и баюкая её в тепле огня. — Тебе понравился конь, которого купил отец?       — Понравился, — доверчиво шептала Иоланда в ответ, — только он сказал, что я не смогу сидеть в седле, пока мне не исполнится шесть. Тогда как раз мне поможет Уильям обуздать его.       — Ты хорошо подружилась с этим мальчишкой-конюхом, — убирая тёмный локон дочери за ушко, Кэтрин загадочно улыбнулась, — хотя он высокомерно и гадко обходился со всеми остальными детьми в замке. Это всё потому, что ты очень красива.       Мать часто говорила эти слова — она, Иоланда, красива. Как принцесса, как настоящая королева. Тщеславие и гордость взращивались в сердце этого ребёнка щедрой рукой матери. Кэтрин принималась укладывать волосы Иоланды золотым гребешком и говорила:       — Всегда помни о своей красоте. Всегда помни о том, как она могущественна, как она способна влиять на любого из мужчин... Женщины нашего рода славились особой привлекательностью. Мы во многом похожи друг на дружку и порой... В темноте... Нас нельзя различить!       Иоланда вскрикивала в испуге, и тогда Кэтрин принималась щекотать её до тех пор, пока у неё от смеха не выступали на глазах слёзы.       Иоланда была маленькой копией самой Кэтрин, но пока ещё плохо осознавала это. В конце концов, в детских чертах её лица пока что одинаково проявлялся род отца и род матери, и только через несколько лет одному из них суждено было возобладать над другим.       — Как это так — похожи? Все-все?       — Мы — женщины Лотарингского дома. Запомни это. Когда станешь старше, ты поймёшь это в полной мере.       ...Пророчество матери сбылось — сегодня Иоланда де Ранкон всё поняла. Сказанные когда-то странные слова Кэтрин обратились явью, и видя в зеркале не себя, а всех женщин своего рода — от первой герцогини Дома Элеоноры Башкелот до родной бабки Иоланды — Изидоры и сестры её леди Лоретт, и после — дочери Кэтрин — Иоланда в холодном ужасе прикрыла рот рукой, чтобы не закричать, не пискнуть — не издать ни одного жуткого звука, который мог бы выдать её со всей семейной тайной, которая вдруг так хлёстко обрушилась на её хрупкие плечи...        ...Это была тайна настоящего проклятия, которое женщины Лотарингского дома несли сквозь поколения.

— 24 —

      ...Проснулась я разбитой. Допоздна не могла заснуть, прокручивая в голове события минувшего дня: Фалько и все его бесконечные прямые и путанные разговоры, страшных остромордых псов, ягодное дерево, короля-юношу с полузакрытым лицом и Иоланду, у которой лицо было таким же, как у меня.       Каждый раз засыпая, я надеялась открыть глаза в отеле с Эн или ещё лучше — в съёмной квартирке родного Волгограда.       Не случалось ни того, ни другого.       — Где можно искупаться? — обратилась я утром к одной из девушек, чьё спальное место было рядом с моим.       Ввела малютку в ступор, но — на секунду.       — Вон там есть деревянная большая чаша. Но вода холодная. Ты что, отправишься купаться сейчас? — округлила она голубые глазки.       — Нельзя?       — Нам пора работать. Мы не должны бездельничать, пока графиня Иоланда не проснётся и не разрешит нам поиграть.       — До этого вы спокойно играли.       — Тогда графиня отсутствовала.       — ...Хорошо. Тогда потом.       Я умылась самая последняя, вытерла лицо уже влажной холодной тряпицей. Самая последняя воспользовалась «унитазом» — медным горшком — подняв юбки и тут же — приспустив родные штаны, которые всё ещё отказывалась снимать. Они казались мне последней ниточкой из того, моего, настоящего.       Начинающийся день отличался от всех предыдущих. Девушки суетились: забирали цветы в горшках с привычных мест и уносили в смежную залу, бывшую чуть меньше главной. Там тщательно готовились к трапезе. Жаль, не к той, на которой мы тоже сможем присутствовать. Представив свежеиспеченные пироги, соки и лимонады — отдельно наваристый борщ! — я сглотнула слюну. Временами до трясучки хотелось попить чая или кофе.       Девушки принялись уставлять длинный деревянный стол приборами, а я выскользнула из зала, планируя отсидеться где-нибудь в тишине и ещё раз обмозговать свою жизнь, как вдруг столкнулась нос к носу с Годиерой... Почти столкнулась. Годиера громко давала указания вне залы, размахивая полными короткими руками, а я замерла за одной из колонн. Это женщина обладала каким-то сверхъестественным чутьём — ей хватило увидеть край моего рукава, чтобы узнать меня.       — Снова прохлаждаешься, негодница?       Раньше, чем госпожа Белладонна цапнула меня за вылеченный локоть, я отпрыгнула от колонны и поторопилась к остальным девушкам.       — Вот ведь какая!.. — послышалось вслед.       «Противная бабка, — скрипела я зубами, — настоящая мегера! Почему она везде, куда бы я ни пошла?» Потом поняла, почему — Годиера распорядилась, чтобы крепкие мужчины выкатили в комнату странного формата низкую железную телегу с чаном на ней. Трапеза намечалась непростая.       — Ради кого это всё? — подошла я к Старшей, сторонясь госпожи Белладонны, которая как раз по-деловому упирала руки в бока и следила за работницами.       Наверное, для неё вообще не существовало понятий «своих» и «чужих» работяг.       — Господин де Ранкон пожелал сегодня ужинать с дочерью, — Старшая ответила неохотно, даже слегка раздражённо, будто я отвлекла её от чересчур важной работы. — Не стой на месте. Поди возьми тряпки. Нужно натереть пол.       Тут же к Старшей подскочила девчушка, явно слышавшая нас, и разговор заиграл новыми красками       — Я слышала, Гвидо де Аргон собирается присутствовать сегодня. Вы сами знаете, какая графиня настояла на этом.       — Да-да, — раздался третий голосок, и Старшая опустила руки, потому что наглые девчушки повисли на них, — графиня дала ему... — девушка зашептала, держась за горящие щёки, — под зад, чтобы он решился на это!..       И баловницы захихикали, пряча за ладошками алые рты и щёки.       — За работу!       Девчушки кинулись врассыпную. Я — неторопливо за тряпками, с неприязнью думая о Гвидо. Вот почему он ходил вдоль этих порогов, как тигр, — старался словить в когтистые лапы Иоланду. Что ж, земля ей пухом.       Минуло не меньше двух часов, когда в комнате появился очень маленький пожилой человек. К этому моменту я вся взмокла, и волосы мои, выбравшиеся из куцего хвостика, показались из-под чепчика. Вместе со Старшей мы завершили цветочную композицию для графини Иоланды. Цветы были важным нюансом для этой «мадам», о чём Старшая сказала мне, когда я возмутилась пятой перестановке: Иоланда любила, когда цветы обтекали её волной и переплетались между собой.       Незнакомый человек, теребя края расшитой накидки, замер на пороге. Он осматривал роскошный стол, сооружённый сад и подставленные ближе факела (железные подставки под ними оказались чертовски тяжёлыми!) так, словно впервые видел нечто подобное.       — Господин, — залепетали девушки между собой, — господин де Ранкон, господин...       А вот и сам граф. Я утёрла рукавом лицо и повернулась к ведру и тряпке, которые около меня успели «любезно» оставить. Две девчушки уже тёрли пол с противоположной стороны. Опустившись на колени, я глянула на господина де Ранкона ещё раз: он щурился, заламывая пальцы рук, и топтался из угла в угол. Седой, лысоватый, очень высокий и худой. Как у этого человека могла появиться дочь с моим лицом?..       Граф вскоре ушёл.       — Скорее, пойдём, скорее!       Уныло глядя в мокрую плитку, на которой так или иначе оставался сор, я не сразу поняла, что зовут меня. Розовощёкая малютка созывала подруг и уводила их за собой в сторону общей спальни. Я отправилась следом, в недовольстве вытирая холодные и покрасневшие руки о юбку.       У себя девушки принялись выстраиваться: хихикая, они щипались и дёргали друг друга за волосы, выбившиеся из-под наголовника. Эдакая линейка в детском саду. Выглядывая из шеренги, я только недоуменно вскидывала брови и не решалась отвлечь Старшую, что стояла от меня по правую руку, очередным вопросом.       Когда открылась дверь и на пороге возникла Иоланда, облачённая в тёмное фиолетовое и, кажется, очень тяжёлое — множество витиевато переплетённых платков держалось на её шее, плечах и талии — платье, нечто внутри меня дрогнуло и остановилось, как дрогнула и остановилась я сама.       Иоланда нашла меня среди девушек мгновенно, как змея в кромешной тьме находит источник шума. Если она и была удивлена, что я снова здесь, а не пришла, как требовалось, только к вечеру, то не показала этого. Лицо Иоланда скрывала.       — Ты будешь со мной, — указала она на меня, — и ты, — Старшая кивнула.       Иоланда удалилась.       — Что это значит? — пристала я всё-таки к Старшей, когда девушки выходили из комнаты, вероятно, для того, чтобы продолжить последние приготовления к трапезе.       Старшая звонко выдохнула. Глянула на меня немного свысока, и её лицо, измождённое какой-то нездоровой худобой, с белесыми бровями, выразило крайнее неудовольствие.       — Станешь прислуживать графине за столом. Следить, чтобы всё в порядке было. Будешь подливать ей вино и накладывать еду. Поди, умой лицо и руки. Да юбку в порядок приведи.       И она кинула в меня тряпицу, которую до этого с треском оторвала от своей.       Ужин господина де Ранкон и Иоланды я представила в формате ресторанного мероприятия, а свою работу — в качестве работы официанта. В тот момент я перестала думать о том, что происходящее здесь едва ли похоже на то, которое существует в моём настоящем.       Мне довелось поработать официанткой лишь раз, летом, между десятым и одиннадцатым классом; полученные знания здесь оказались подушкой безопасности, и я постаралась применить их со всем искусством.       Господин де Ранкон появился намного раньше. Его вид — как снаружи, так и внутри (старик до сих пор сильно нервничал) — никак не изменился, разве что по-другому блестело умытое лицо и ещё влажноватые у висков редкие волосы, зачёсанные назад. Я представила, как от него могло бы пахнуть лосьоном после бритья. Он пригубил кубок вина в одиночестве, когда Старшая поднесла к столу кувшин. Я поспешила оставить свой след и раскрыла для опешившего старика расшитую ткань — ручник, который он сбросил на колени. Иоланда появилась немного позднее, в том же тёмном фиолетовом наряде. Она прошла мимо меня, оставляя за собой аромат некой специи, и тут же в боковом прорезе её широкой юбки я разглядела пышные тёмно-красные штаны-алладины. Даже перед отцом графиня не открывала лица.       — Ну, для чего же ты позвал меня сегодня? Я надеялась насладиться мясом и фруктами у себя, как делала всегда до этого, и отдохнуть. Мне всё ещё нездоровится, мне нужно лежать, — Иоланда подняла кубок, и её рука показательно дрогнула, как от слабости.       Старшая, обошедшая стол по тени (всё сосредоточение света было в центре залы), подтолкнула меня в спину. Поджав губы, я вновь приблизилась к столу и наполнила кубок графини вином. Она глянула на меня, как пулю пустила. Держа кувшин, я отошла. Старшая обогнула стол с другой стороны и взялась за чан; она степенно наполнила тарелки господ горячей ароматной подливой.       — Ты знаешь о деле, которое привело нас сюда, — голос графа оказался глухим; он скрипел, когда старик брал тон повыше. Так случается иногда, когда затягивается простуда. — И тебя я взял с собой не ради смеха и пляса, дочь моя. То время кончилось.       — Я всегда вольна и смеяться, и плясать.       — Чтобы делать это в радости, необходимо быть уверенной в своих силах и своей безопасности.       — К чему это ты идёшь такой долгой дорогой?       Я стояла за спиной Иоланды, но буквально «слышала», как она прищурилась.       — Дорога может быть долгой, если цель её верна. Здесь, при дворе Иерусалимского короля, у меня есть все шансы подыскать тебе подходящего мужа, которому я смогу вверить владения и все дела в Перегорском графстве.       — Не хочу... — прошептала Иоланда вдруг и с грохотом опустила кубок, — не стану! Ты обещал не принуждать меня сейчас! — и она закрыла лицо ладонями, собираясь разрыдаться.       — Обещал, однако, если мы вернёмся домой, до следующей весны я не сумею устроить твои дела. Пока есть время, необходимо...       — Я сказала, не стану!       — Не смей перечить мне. Тебе скоро семнадцать, а ты по-прежнему не при муже...       — Уже есть человек, которому я отдала своё сердце!..       — Как ты...       — Я выбрала его так же, как моя мать выбрала тебя, и я собираюсь выйти за него! По любви!       — Иоланда! — вне себя от горячих чувств, поднялся старик.       — Мне дурно!       Иоланда тоже вскочила со своего места. Она пролетела мимо, как пустынный вихрь, и даже края её одеяния хлёстко ударили меня по ногам.       — Вздорная девчонка! — всплеснул руками старик и сделался несчастным настолько, что, пиши о нём книгу Лев Толстой, уделил бы ему целую главу длинной в тридцать страниц.       — Чего кричите, Бардольф?       О, этот голос я узнала бы теперь из тысячи. Заметила Иоланда Гвидо заранее, пока сидела лицом к выходу, или же само провидение спасло её, так или иначе я ей позавидовала: убежавшая к себе, графиня избавила себя от духа и вида этого грузного, злого и похотливого мужика с одутловатой физиономией.       Гвидо пришёл не один, а с уже известной мне графиней де Куртене, матушкой государя, в ступнях которого я так некрасиво валялась прямо под её осуждающий материнский взгляд. Вот так, со стороны, Агнес де Куртене выглядела очень пышной и дело было не только в её больших и богатых одеждах, но и в полноте тела. Сегодня она едва покрывала голову шелками, позволив русым тяжелым волосам, схваченным рубиновым обручем, лечь на плечи. Я не могла не признать, что это была очень эффектная женщина, эдакая сошедшая с картины Венера Урбинская, в полной мере знающая свою красоту и силу своих чар.       — В самом деле, Бардольф, чего вы так разгорячились?       — Графиня, господин, чем обязан...       — Меня привело к вам ощущение беспроглядной тоски, — Агнес даже голос сделала подходящим, медленным и мягким, — и, прогуливаясь мимо, я поняла, куда меня тянет. И вот — вы пируете один.       — Ну что вы, графиня... Прошу вас разделить со мной эту трапезу, — старик взял себя в руки.       По выражению лица Старшей я догадалась, что не только меня впечатлили стремительно развивающиеся события. Как часто она наблюдала подобное? Вероятно, каждый день, с такой-то госпожой, как Иоланда. Я же будто смотрела сериал, присутствуя на съёмочной площадке.       Агнес и Гвидо охотно приняли одно предложение. Гвидо сел напротив старика Бардольфа, Агнес — ровно посередине, чтобы видеть их обоих.       Гвидо сам наполнил себе кубок, тут же осушил его и взялся за мясную голень, чтобы зубами торопливо и зло оторвать от неё кусок. Я радовалась, что мне не пришлось накладывать ему еду.       — Я не ожидал вас, графиня, в противном случае распорядился бы о том, чтобы слуги накрыли на стол более изысканные блюда.       — Уверяю, эти блюда мне тоже по нраву. Всякую еду способно испортить только чувство беспробудной грусти... Или же лишняя щепоть соли.       Граф вежливо улыбнулся.       — Осмелюсь спросить, почему графиня грустит теперь, когда все её дела наладились? Я слышал, вскоре вы избираете Иерусалимского патриарха в Храм Гроба Господня.       Агнес одарила его улыбкой и ловко подала знак наполнить кубок. Я двинулась к ней со своим кувшином, который баюкала с тех пор, как напоила Иоланду. От Агнес исходил тяжёлый сладкий запах. К счастью, графиня не заметила и не узнала меня.       — И всё же будем верить в то, что наш мудрый и благочестивый патриарх, Амори Нельский, окажется сильнее простуды, которую он подхватил. Да хранит его Бог!       Вслед за графиней, Бардольф и Гвидо подняли кубки и повторили: «Да хранит его Бог». Агнес продолжила:       — Король славно отзывается о вашем уме, Бардольф, поэтому вы, как никто, должны понимать, насколько неустойчиво моё положение. Оттого и грусть, и страхи, и волнения.       — Вы правы.       — А выбор патриарха не более, чем щедрый дар от любящего сына к любимой матери, и восторг от него пройдёт так же, как проходит любое другое чувство. Поэтому я здесь, перевожу дух и скрашиваю присутствием ваш час и свой собственный.       Я не считала себя дипломатом или оратором, но уловила много недосказанного. Неловкость их разговора ещё заключалась в том, что старик Бардольф косил глазом на Гвидо, чьё присутствие точно не «скрашивало его час» и вообще осталось непонятным. Он не долго томил себя догадками:       — Господин де Аргон, вас привело дело или вы?..       — Вот вы и проявили ту самую исключительную наблюдательность, Бардольф, — тут же вклинилась Агнес, — я повидала достаточно, чтобы понимать, для чего отцы берут в путешествия своих юных дочерей. Представляя интересы Иерусалимского королевства точно так же, как это делает мой венценосный сын, я могу предложить вам помощь в разрешении этого нелёгкого дела.       У старика приоткрылся рот. Бардольф не мог поесть в течение всего пира, и теперь его вилка замерла над тарелкой; он уставился на Гвидо, как в стенку, и выглядел при этом настолько бледным и растерянным, что заставил того понервничать — Гвидо поёрзал на стуле.       Не знаю, как старик, но я точно решила бы, что меня подслушивали.       Агнес накрыла странно подрагивающую руку графа.       — Прислушайтесь ко мне, Бардольф... Я крепко дружу с вашей прекрасной сестрой, не сердитесь, но она давно ведёт со мной переписку, в которой неоднократно упоминала общее положение ваших домашних дел. С момента смерти вашей дражайшей супруги минуло немало лет, но вы так и не выправили своего положения, более того, с её кончиной оно стало сложнее. Если графство Перигор до сих пор переживает случай тяжёлого упадка, это правильно, что вы ищете человека, который не только станет хорошим супругом вашей дочери, но и который сможет восстановить равновесие...       — Я владею графством Ла-Рошель, и мне принадлежат все торговые пути, по которым в Иерусалим поставляются вино и соль, — несдержанно заявил Гвидо, не в силах терпеть главенство Агнес во всех личных вопросах. Аппетит у него явно пропал, раз мясная голень валялась на столе, и больше он ни за что не брался. — Я могу многое предложить вам взамен на любовь вашей дочери. Где она сейчас?       — Ей нездоровится...       Да, в рационе таких драконов, как Гвидо, могут быть только самые незадачливые «принцессы». Прежде, чем Гвидо вскипятился бы, Агнес ловко сгладила углы:       — Это всё жара. О коварстве её последних дней наслышаны многие. Уверяю, дорогой Бардольф, решение для вас, как для графа, не такое сложное, каким может показаться, однако, как для любящего отца, оно, безусловно, нелегкое. Если вы позволите, я с радостью поговорю с вашей дочерью. Матушка рано покинула её, возможно, прелестной девице недостаёт ласкового женского участия.       — Графиня, храни вас Бог!.. А что... Что вы просите взамен?       Агнес свободно рассмеялась и с удовольствием пригубила вина. Ну, сейчас скажет, какие-нибудь особые богатства ей нужны или запретная информация, или заморские панталоны, или чья-то жизнь... Она мастерски выдерживала паузу!       Ещё более мастерски она снова пожала руку графа своей. Будь старик юным мальчиком, эта женщина легко совратила бы его!..       — Коварная милфа...       — Что? — нахмурилась Старшая и я прикусила язык.       — Не стану скрывать, мне действительно необходима ваша помощь, дорогой Бардольф, — тем временем продолжала графиня, — я ни за что не обратилась бы к вам, если бы ваша чудесная сестра не уверила меня в обратном: вы именно тот мужчина, который мне нужен. Видите ли, сегодня не только вопрос Иерусалимского патриархата беспокоит высокие чины королевства. Онфруа II скончался от полученных ран в битве за Бофор, и пост коннетабля теперь пустует. Поиски нового кандидата вот-вот станут острой необходимостью.       — Не предлагаете же вы мне выдвинуть свою кандидатуру? — впервые рассмеялся граф глухим трескучим звуком.       — Именно это я и предлагаю вам, — очаровательно улыбнулась ему графиня, и старик оторопел, — я предлагаю вам выдвинуть свою кандидатуру на подходящего человека. Того, кого вы сами знаете достаточно долго для того, чтобы предложить его королю. С этим человеком вы пережили немало странствий, дорогой Бардольф.       — Вы имеете в виду того господина, Амори из дома Лузиньянов?       — Вы весьма догадливы, — графиня оставалась по-прежнему невозмутимой и довольной. Мне бы так вести переговоры!.. — Его брат, Ги, этот смелый и гордый рыцарь-тамплиер, вскоре должен взять в жёны мою дочь Сибиллу. Я хотела бы, чтобы влияние его семьи возросло, ибо Ги де Лузиньян — лучший выбор для моей дочери. В этом вопросе вы должны понимать меня.       Вот тебе и раз! Я припомнила Ги де Лузиньяна — именно его нога хотела пнуть меня под столом в тот злополучный день. И вот, какую графиню друзья этого Ги имели в виду!.. Я так же восстановила в памяти фразы о том, что король «колеблется насчёт нового мужа для своей сестры», а тут, судя по всему, уже всё решилось. И королём ли?..       Старик Бардольф опустил плечи и голову. Соглашался? Или думал, как пожестче отказать? Этого я, к сожалению, не узнала.       Некто ощутимо ущипнул меня за локоть. Не успела обернуться — тут же мне закрыли рот и нос, грубо потянув назад. Каким чудом я не разбила винный кувшин, не знаю. Фалько отскочил от меня, когда я грызанула его за палец.       — Ай-яй!..       — Совсем дебил дурацкий?!       Красочно разодетый шут вновь накрыл мой рот ладонью с шипящим, как масло: «Тш-ш!» и потянул дальше за тяжелые шторы, за колонны, прочь из залы. Я успела оглянуться лишь раз — Старшая растерянно и зло приоткрыла рот; за миг до этого она вновь наполняла господам кубки — прежде чем Фалько окончательно похитил меня.       — А если бы я разбила бы что-нибудь?! Если бы заорала?!       — Если бы, если бы!.. От моря твоих вопросов с лёгкостью затонула бы венецианская галера. О, неужто ты, косуля, захватила с собой этот чудесный нектар?!       Фалько отобрал у меня кувшин.       — Выскочил, как чёрт из табакерки!       — Я обещал вернуться за тобой. Я здесь! Ну, моя любимая уже готова выслушать меня?       — Что?!       — Придёт ли прекрасная графиня слушать мою музыку и смотреть на мои каламбуры?       — Нет, она слишком занятая дама, чтобы слушать меня или кого-то ещё. Её графику на женихов позавидовала бы сама Мадонна!..       — Она сама — Мадонна!.. — всплеснул руками Фалько и прижал их к сердцу; кажется, он расслышал не всю фразу. — Моя, моя, моя.       Он на миг повесил голову... И заулыбался вновь.       — Что ж, тогда я не стану впустую свистеть на время! Я готов показать тебе самую счастливую часть моей жизни.       Шут вынудил идти за ним. Оборачиваясь (пускай в нашу сторону и поглядывали одинокие молчаливые слуги, но ничего не делали), я решила Фалько «додавить»:       — Вообще-то я говорила о том, что твою ненаглядную графиню хотят выдать замуж.       — Вздор! Я ещё не сватался.       — Конечно, ты же целыми днями занимаешься какой-то ерундой. Адекватные вон, предложения направо и налево делают. Мог бы уже сам ей представиться!       Фалько расхохотался. Заявил:       — Ты не понимаешь, косуля! Не всегда мужчина может закричать о своей любви, о да, о да!.. Иногда он сильно стеснён в своих обстоятельствах.       Я закатила глаза. Помнила свою часть уговора и планировала поскорее разобраться с ней, чтобы вернуться к привычной жизни. Все эти политические интрижки были не по мне.       Я покорно следовала за Фалько. Он болтал о минувшем вечере и ночи, которую провёл без сна, и что-то о написанных перед самым рассветом стихах. Я едва слушала его, пока всматривалась через каждое окно в мир: наконец, почти зашло солнце, и блаженная прохлада наполнила воздух; тишина стояла в садах, девушки, чьи редкие спины и рабочие юбки я видела среди деревьев или небольших телег, кажется, совсем не переговаривались, и только голоса суровых мужчин доносились поблизости.       — Тебе точно придутся по душе все эти прелести, косуля, — сказал вдруг громче Фалько, и я впервые обратила на него внимание.       Одним широким движением он толкнул от себя двери из светлого дерева и пропустил меня в небольшой зал, уставленный огромным количеством самой разной мебели. Если вы когда-то были в мастерской художника, гончара или любого другого мастера, чья жизнь тесно связана с творчеством, вы точно приняли бы Фалько за одного из таких мастеров.       Хозяина заметили псы. Три остромордых чудовища подскочили с нагретых мест и, пока их лапы нелепо раздвигались на гладком камне, побежали ему навстречу. Фалько гоготал, подставляя лицо слюнявым языкам. Я вжалась в двери, боясь вздохнуть.       — Иди поближе, косуля! Если бы они хотели тебя съесть, они сделали бы это!..       Один из псов уткнулся мордой в мои колени, шумно швыркая носом. Глаза-бусины заискивающие, но сам вид...       — Я злопамятная, я знаю, как вы кошмарите!       Фалько увёл псов за собой. Доставали они только его, пару раз даже гавкнули. Фалько говорил о сцене — я видела её, сделанную под коробку, около стены; говорил о море цветных тканей, и я тут же наступала на них, ибо валялись они тут же, на полу, покрывали стулья, кресла и чаши из-под свеч, установленные на металлических шестах; Фалько рассказывал о самых весёлых эпизодах в своей работе, имея в виду, наверное, сценки и спектакли, и подтолкнул меня к уродливым зверям и людям, грубо слепленным из дерева. Я ужаснулась этим картинам: здесь были и олени, и псы с клыкастыми мордами, и медведи, и даже огромный коротколапый лев. Важно заметить, у всех зверей сохранялся один и тот же «обкуренный» взгляд: зрачки глядели, кто куда.       — Да уж... — у деревянных людей лица оказались ещё нелепее.       — Чувствуй себя здесь свободно. Отныне это — твой дом.       В любопытстве я изучила сцену. Она оказалась пологой, в неё можно было легко проникнуть, занырнув под треугольник соединённых необтёсанных балок.       — Ай, косуля, не прячься! — Фалько ловко ухватил меня за юбки и вытащил из-под сцены на свет; он повыше поднял кувшин. — Предлагаю для начала отведать со мной этого нектара. Поверь, только после того, как твоё горло будет смочено, оно запоёт самые прекрасные соловьиные трели!       Собаки постарались достать до его руки, игриво прыгая.       Такие предложения я принимала без раздумий.

— 23 —

      Разговором с Бардольфом де Ранкон Агнес де Куртене осталась довольна. Одним махом она ловко разрешила сразу два дела: первое — в угоду собственной радости, второе — ради того, чтобы сделать почву для будущих семян достаточно плодотворной и остаться, как и любила, в выигрыше.       Устроить сердечные дела Гвидо де Аргона Агнес было пуще простого, она сделала это, играя и наслаждаясь своей игрой, словно юная задорная девчонка. Что касалось дел более серьёзных, Агнес запаслась немалой долей терпения. Конечно, теперь старик-граф стал её сторонником, и он обязательно сдержит слово ради любимой дочери. Агнес понимала это, ибо с тем же рвением старалась для своей — Сибиллы.       Изначально надеясь пододвинуть Онфруа II с поста патриарха Иерусалимского королевства и поставить на его место Амори II де Лузиньяна, Агнес действовала не столько из личного чувства, так как некогда Амори II согревал её постель, сколько потому, что он являлся старшим братом Ги де Лузиньяна, а Онфруа II, напротив, отзывался о Ги нелестно, как о «рыцаре без рода и чести», стоило тому прибыть из Европы. Но графиня и предположить не могла, что коннетабль покинет их бренный мир сам! Она осталась счастлива. Теперь никакой Онфруа II, будь он хоть трижды при короле, не смог бы повлиять на судьбу её дочери больше, чем она — родная мать.       — Ты светишься, как драгоценный камень, — встретил Агнес в её покоях Эраклий, и она сразу, загадочно улыбаясь, потянулась к его губам, позволяя мужским пальцам соскользнуть с её шеи в вырез шёлкового платья.       — Успех пьянит, как лучшие вина Антиохии, господин мой, и я намерена испить его до дна.       Прислужницы графини оставили комнаты, робко прикрыв ставни и следом — двери, и остались с господами в их таинстве только немые тёплые свечи и дым раскуренных благовоний.

— 25 —

      Сильно мы не напивались. Да и вообще, как говорится, за соловьиные трели!.. Пускай стены и пол в моих глазах качались, а уродливые деревянные звери и люди иногда шевелились, но разве это — сильное опьянение? Фигня!.. Немного скручивало желудок, и маленькие молоточки стучали в висках, но в остальном я ощущала себя счастливее всех счастливых. Вино расслабило, согрело, наполнило беззаботностью.       Фалько сыграл для меня парочку нелепейших сценок, где он был один за всех: шут скакал, кувыркался и танцевал, горланя песни и колкие фразы разными голосами, вплоть до писклявого женского; он скинул на меня целый ворох платков, замотал в них и вынудил танцевать, а сам вновь пел и ритмично топал ногой в пол.       — Из тебя выйдет восхитительная придворная дама! — спрыгнул он со сцены в момент одного из безумий и, схватив меня за руки, раскрутил. — И никто не устоит на ногах от хохота, если ты раскроешь рот!..       — А ты разве один тут шут? А есть остальные?       Пот ручьём стекал по спине, щекотал, горели щёки и лоб. Почти как после пьяной дискотеки.       — Остальные кто где, косуля, — отвечал Фалько, — уродцы и безобразники: одни чистят господские сапоги, другие — опорожняют ночные горшки, третьи — режут свиней и коз!..       — Какой ужас! И только ты ничего не делаешь?       — И только я ничего не делаю!       Мы расхохотались и продолжили кружиться.       После расположились на ступеньках при сцене. Фалько достал из закромов хороший кусок тёмного хлеба и сыр, и я с голоду и радости съела всё сама. Фалько не возражал. Я сбросила с головы осточертевший чепчик, и Фалько долгое время щупал мои стриженные и грязные волосы.       — Редко встретишь деву с короткими косами, — обронил он невзначай в первую же минуту, — дом моей любимой полон чудес и вольностей...       — Я частенько это слышала. Что это значит?       Но Фалько загадочно улыбнулся и смолчал. Он скинул верхние одежды и остался в красной длинной рубахе; волосы на его макушке стояли, как иглы у ежа, так сильно он растрепал их, пока слушал меня. Фалько не перебивал. Морщился, чесал подбородок. Порой кивал, как лучшая подружка, не осуждая и только охая: «Не может быть!» раз в какое-то время. С ним у моего ящика Пандоры окончательно слетел замок. О, а наслушался он много: с ним я перебрала в закромах репертуар Валерия Меладзе и группы «Король и Шут», ненадолго завела любимый «Ленинград» в «Питере — пить», декламируя песню как стихи, рассказала начало «Бородино», вспомнив, как Лермонтов уезжал на Кавказ и зачем-то сравнив себя с ним, научила Фалько стишку про радугу, где «Каждый охотник желает знать...» и приправила всё это внезапным воспоминание о бывшем:       — ...я вообще-то сама не отсюда, — подперев свинцовую голову рукой, протянула я. — Я же эта, как ты говорил... Гюрджинка. Путешествовать хотела по примеру отца. И вот, вляпалась... Я вообще-то не просто так прилетела в Иерусалим. Хотела отвлечься. Мама с бабкой всю кровь испили, а один дебил разбил мне сердце месяц назад. Прихожу я, значит, как-то, а он там... Я чуть этой овце все её волосюшки не повыдёргивала...       — Дебил? Что это?       — Говорю же, это тот, кто разбивает сердца, — угрюмо отозвалась я, пока ковыряла на расшитом рукаве Фалько золотую ниточку. Она и сама вылезла чуток и сейчас жутко раздражала.       — Я запомню! Так сердце твоё разбито... А что же было дальше?       По кубкам снова щедро полилось вино. Я уронила голову Фалько на плечо и широко зевнула.       — Я отправила его нахер. Вот так взяла, — я замахнулась кубком, — и отправила! — вино плеснулось на пол, задело край моего платья; ткань быстро пропиталась алым. — А ещё знаешь, что самое ужасное?       — Твой заплетающийся язык, косуля?       — Отва-ли. То, что иногда мне кажется, что я вообще ни хрена не умею, что вся моя жизнь никчемна, что я никогда ничего не добьюсь. Я постоянно чувствую, что знаю недостаточно много, и что хаос вокруг меня никогда не упорядочится... Проблема в том, что, куда бы ни поехала, я везде беру себя с собой. Это невыносимо. Я не знаю, для чего рождена и в чём моё предназначение. Я столько всего запорола в своей жизни, ты бы знал...Уже сама не знаю, что мне нужно, а что — нет... Я даже этого, прикинь, я универ запорола! Не прошла по баллам... Начала читать книжки, стихи учить, чтобы умной быть, а чё толку с них, с книжек этих? Только кукушка поехала...       Стало очень жалко себя. Я сунула кубок Фалько в свободную руку и, подтянув колени, уткнулась в них лицом. Что-то ещё бубнила в темноту и тепло. Даже всплакнула вроде.       Всё не как у других: не так весело, не так правильно, не с такой поддержкой, не так, не так и не так!.. Ещё и черти-что кругом происходит...       Я слышала, как Фалько прилёг на ступеньки.       — Как же это ты не знаешь, в чём твоё предназначение, если я указал тебе его? Глупая косуля, ты совсем захмелела, и слёзки твои сейчас просто капельки вина!       И он уверенно растёр влагу на моей щеке, когда я подняла лицо.       — Ты говоришь, что не видишь своей дороги, хотя стоишь в самом её начале! Я, Фалько, твой добрый друг, подам тебе руку, чтобы провести тебя по ней.       — Ты несерьёзно говоришь...       — Я?! — шут вскочил на ноги.       Покатились со звоном сбитые кубки, полилось вино. Я воспротивилась, но Фалько поднял меня вслед за собой. Встряхнул так, что зубы клацнули.       — Вам, девицам, всё бы плакать, хоть одна смеялась бы вечно!.. Сердцем чувствую, любимая моя всегда весела! Что скажешь на это, а, косуля? Частенько ли смеётся моя очаровательная Иоланда?       Я кое-как отцепила от себя его руки, мгновенно придя в себя. Блин, Иоланда!..       — Мне надо идти, — и отмахнулась от него, тут же наступив на собственные юбки и чуть было не рухнув на колени.       Фалько покатился со смеху.       — Смотри, кабы снова не вывалиться из окна в королевские кусты!..       — Не вывалюсь, держи собак на привязи, — пристально всматриваясь в заветную дверь, я семенила по кривой-прямой. Собаки увязались следом, норовя лизнуть руки, но пьяная я их не боялась. — Пока, Фалько, я пошла! Приведу к тебе твою Иоланду и вернусь домой!..       Фалько ещё посмеивался, когда двери за мной закрывались...       Прохлада коридоров приободрила меня. С уверенностью заявляю, я поборола хмель! На ходу поднимая юбки, я старалась пролезть в карман родных брюк и нащупать жвачку, которую нашла там после очередного похода «на горшок». Никогда нельзя идти на ковёр с перегаром!..       На одном из этажей (зала Бардольфа и Иоланды находилась ниже, ближе к земле и садам) мимо меня началась процессия: чопорные молчаливые слуги несли в руках широкие чаши-подносы. Сладкий аромат свежих фруктов заполнил воздух. Ярче всех рыжими боками желтели толстые дыни. Свисали тугие гроздья крупного винограда. Клянусь, я сглотнула слюну, густую, как никогда, и так засмотрелась на чужие лакомства, уплывающие в неизвестных направлениях, что, когда заметила бредущих навстречу важных господ (о, на таких взгляд давно наметился!), неуклюже прижалась к стене. Затем засеменила в сторону и провалилась в нишу, прикрытую тканью. Влезла локтем в холодные угли и перевернула старую свечку. Следом, как на зло, упала и подставка. Металл гулко отзвенел по камню. Я украдкой высунула из-за ткани нос, чтобы убедиться: да, всё, как надо, подставка чётко вписалась важным господам под ноги.       Directed by ROBERT B. WEIDE.

— 26 —

      Миль де Планси остался бы доволен, выбери принцесса Сибилла по окончании траура в мужья Гуго III Бургундского, с которым сам Миль активно поддерживал переписку. Сенешаль королевства, всецело пользуясь высоким положением и допуском ко всем важным делам, как никто понимал, насколько серьёзно болен Балдуин IV и что рано или поздно он этой болезни проиграет, сколько бы сил для борьбы ни приложил и каких бы заморских лекарей ни нашла для него мать. Свою партию Миль де Планси собирался разыграть более удачно: в конце весны он предложил красавицу Сибиллу Гуго III и для веса — новые земли, что прилегали к Бургундии. Герцогу понравились будущие дары. Взамен Миль потребовал поддержку — в час, когда Иерусалимский престол       опустеет, он, Миль де Планси, позаботится о том, чтобы пустота эта не задержалась надолго, и герцог, в свою очередь, направит со стороны Франции все нужные для этого силы.       — Герцог Бургундский надеется на вашу благосклонность, государь.       Заговорил Миль, когда застал короля свободным и следовал за ним из переговорного зала в королевские покои. В конце концов большую часть времени Балдуин IV был поглощён делами крепости Бофор и выкупом магистра Ордена Тамплиеров Одо де Сент-Амана и в один из вечеров настолько взволнованно ходил по кабинету, вслух рассуждая о том, что ему необходимо явиться в крепость лично и на некоторое время остановиться в ней, что графиня де Куртене, недавно взявшая в привычку коротать вечера подле сына (это случилось так же потому, что развлекавший её тело и душу Эраклий подолгу отсутствовал, готовясь заполучить желанный пост), в конце горячо разрыдалась и тотчас отговорила его отлучаться из дворца. В тот вечер Миль поймал редкий, но хорошо знакомый взгляд молодого короля — крепко держа в руках материнские ладони, Балдуин в красноречивом молчании требовал сенешаля вмешаться и вставить своё слово.       — Моя госпожа, не угодно ли вам оставить волнения и пройти со мной? — сказал Миль де Планси тогда. — Мой сын, Онфруа, недавно справлялся о вас.       Пойманная на крючок, графиня удалилась вслед за сенешалем. Ей нравился молодой Онфруа IV де Торон, и она не упускала его из виду, как цветной камешек, подставляя его к разным пустующим местам своей цветной мозаики. Миль как-то обронил перед королём такое сравнение: «Ваша матушка блестящий художник — в её воображении рисуются целые миры», имея в виду первые разговоры Агнес де Куртене о новом замужестве принцессы Сибиллы.       — Герцог неустанно ищет возможность показать свои намерения, — продолжил Миль сейчас, когда Балудин IV чуть повернул в его сторону голову, — хотя сам всё ещё находится во Франции, и благородно помнит так же и о том, что принцесса Сибилла всё ещё в горе... Поглядите на эти чаши: он послал на своих кораблях многие из этих фруктов, ароматные телесные масла и украшения, чтобы порадовать её. Господь свидетель тому — герцог готовится прибыть на Святую Землю с самыми чистыми намерениями.       Каким бы даром красноречия ни обладал сенешаль, Балдуин на всё имел собственные мысли и частенько делал так, как считал нужным. Миль сердился — чем старше становился король, тем сложнее получалось на него влиять.       — Моя сестра знает свой долг так же, как я знаю свой. Гуго III знатный муж, но прежде, чем я позволю ему взять в жёны Сибиллу, он должен будет предстать передо мной и дать ответы на некоторые...       Зазвенела дымная чаша, покатилась по полу. Золотой ободок стукнул короля по ногам. Миль де Планси взялся было за эфес меча, но оставил это дело и просто смахнул в сторону штору, за которой в стене пряталась ниша.

— 27 —

      Миль де Планси явил миру и меня, и рассыпанный уголь, и растоптанную свечку.       — Так-так! Поглядите, государь, здесь лазутчица. Я склонен полагать, что эта та девица, которая пробралась на Совет курии, после того, как вы возвратились из крепости.       «Та девица», вы поглядите-ка на него, какой молодец!..       Выбравшись из ниши, я изловчилась ухватить края подола с двух сторон, выполняя нечто, должное стать реверансом. Было трудно сдержать лукавый взгляд перед юношей-государем, который и так столько раз меня терпел по воле дурацких обстоятельств.       — Добрый вечер. Я служанка графини де Ранкон.       — Это мы помним! — разозлился «дед». — Ибо только служанки «прелестной» графини могут выглядеть столь нечистыми!       — Я вроде одна... — из груди у меня вырвался смех, я кое-как заткнулась: — А, вы имеете в виду, нечистая в смысле грязная, ах-ха-ха...       Де Планси весь скривился.       Больше по наитию, чем осознанно, я чуть наклонилась, запахивая один заляпанный вином край юбки другим, и глянула исподлобья. Казалось, с очень виноватым видом!.. В конце концов, зачем ругаться на меня так сильно, если я не по своей вине в таких жутких обстоятельствах, ещё и в этом неудобном грязном платье какой-то чернорабочей, ещё и такая напившаяся!..       А хмель вновь подкрадывался, как хитрый зверь, и прохлада коридора больше не действовала на меня, напротив, стало душнее.       Я долго-долго, украдкой улыбаясь, смотрела на юношу-короля, как по мне, долго настолько, что это «долго» давно сложилось в целый час, а то и два; ну же, ведь он нисколько не зол на меня и я забавляю его, ведь так? Где же та самая «улыбка одобрения, пробежавшая по губам», которую так ловко подмечает у него Фалько?..       Конечно же, прошло не больше десяти секунд.       Но государь неопределённо глядел поверх своей повязки, и она — только раз! — колыхнулась от его дыхания, словно до этого он и вовсе не дышал. Я настолько нерадивое дитя? От сравнения уголки моих губ сами поползли ещё выше. Спонтанное желание снова разговориться с этим человеком раздулось внутри, как шар — от горячего воздуха.       — Это и правда вы, — подытожил король.       Так осторожно, словно смирился!..       Противный Миль де Планси стал острой иглой для моего горячего внутреннего «шара».       — Так же припоминаю, — заговорил он, кривя губы, — что это та самая девица, которая не опускает головы. — И он полноценно обратился к королю, развернувшись к нему корпусом: — Если бы не ваша дружба с Бардольфом де Ранкон, государь, я посчитал бы, что он намерено разводит таких слуг, которые проявляют вызывающую неосторожность.       Король поднял странно покрасневшую в некоторых местах ладонь, прерывая де Планси, но я-то была не де Планси:       — Я просто покачнулась, вот и провалилась сюда, и испачкалась тут же, — я ещё раз оглядела разруху и тут же беззастенчиво улыбнулась, — это всё от того, что сильно заволновалась. Простите.       — Из-за чего? — искренне удивился король.       — Из-за вас.       Раздался новый грохот: замыкающий фруктовую процессию слуга запнулся. Чаша перевернулась, и разноцветное сочное великолепие умыло пол. Я схватилась за рот, не позволяя себе заржать в голос. Слуга — это был какой-то совсем молодой парнишка — торопливо и испуганно подбирал то, что уцелело, оглядываясь на короля и его сопровождающего. Щёки его покраснели, как ошпаренные.       — Государь... — не вставая с колен, слуга подобрался к королевским ступням, чтобы подобрать персик, но сбился и сжал в кулак уже растопыренные пальцы.       — От жары и впрямь всем не по себе...       — Ваше Величество! — возмутился Миль, передёрнувшись, но — поздно.       Государь сам поднял металлическую подставку, тут же — персик, не задумываясь, протёр его белым рукавом своей мантии и протянул его мне. Вместе с подставкой. Так и не отняв руку от рта, я уставилась на этот персик, как карапуз — на первую в своей жизни погремушку. Чуть жвачкой не подавилась.       Клянусь, только потому, что Миль де Планси состроил неопределённую гримасу — то ли недоумение с отрицанием, то ли возмущение с неприязнью — я приняла дары из этих рук!..       — Спасибо... Я всё здесь уберу и поставлю на место, — засуетилась я от дикой неловкости: кто вообще раздаёт персики за погром? И чем я благодарить должна?       — Убери до чиста, — хмыкнул Миль напоследок. — Людям всегда приходится показывать, где их место, государь...       Когда они уходили, я сплюнула жвачку в ладонь и скатала её в шарик. Обычный мятный ментос — он точно вписался Милю де Планси на узорную вышивку воротника. Подавив веселье, я осталась белой вороной напротив слуги. Парнишка не посмел встать с колен до тех пор, пока фигура короля не скрылась из виду.       Я опустила подставку на место, собрала остатки свечки и углей, протёрла серые ладони о юбки. О да, это платье спасёт только «Тайд»! Одновременно со мной слуга собрал уцелевшие фрукты. Поглядев друг на друга, как глядят брошенные в одну коробку щенки, мы разошлись в разных направлениях: слуга понёс помятые фрукты какому-нибудь знатному детине, я — снова предприняла попытку добраться до Иоланды.       Приятно оттягивал персик потайной карман в подоле.

— 28 —

      Стоило мне появиться, залу с фонтаном огласил возглас: «Вот, где ты ходишь, кошка!» Облепленная взглядами прислужниц, словно репейником, я медленно прошла к Иоланде де Ранкон. Даже сквозь вуаль проступали очертания её грозно сведённых бровей. Графиня скрылась в покоях. На пороге осталась только главная прислужница Рикена, которая приглашающе придержала для меня дверь. Сопровождаемая шёпотом, я прошла вслед за Иоландой.       Все сундуки, которыми владела, маленькими и большими, Иоланда де Ранкон выставила в центре комнаты. Из-под открытых крышек пенились восхитительные платья, и, брошенные прямо на багровый ковёр, сверкали драгоценности: жемчужные бусы, золотые браслеты, кольца и сделанные из звёздных камней серьги; я не успела разглядеть всё, как следует, в руки мне прилетели маленькие книги, одна неприятно ударила по коленке.       — Это будет всё твоё, совершенно всё! — нервным шёпотом, изредка переходя на звук, говорила Иоланда и хватала всё новые и новые предметы: кубки, подставки, статуэтки ювелирной работы, даже длинным волнистым пером швырнула!.. — Это будет всё твоё!       Выдавай меня отец замуж против воли, наверное, я бы тоже сошла с ума. Графиня явно не врала, когда говорила о плохом самочувствии. Растрепавшаяся, точно фурия, Иоланда не заметила, как сорвала с лица вуаль, и теперь пронзала меня взглядом. Лицо её покраснело, влажно блестели раскрытые губы. Когда она швырнула к моим ногам последнюю книгу в толстом отделанном камнями переплёте, наконец, остановилась.       Она являла действительно ужасающее зрелище. Неужели в моменты своих припадков и истерик я выгляжу точно так же?..       — Ты, — и ткнула в меня пальцем, — завладеешь всем этим.       — Мне ничего из этого не нужно, — кое-как нашлась с ответом я, в надежде на подсказку глянув на Рикену.       Прислужница тенью стояла у стены.       — Ты будешь делать, как я скажу, — резко и хладнокровно уронила Иоланда, и даже глаза её сверкнули молниями. — Взамен на все эти драгоценности, ты станешь мной.       Если в коридоре я ещё была подвластна хмелю, сейчас он окончательно покинул меня, и где-то на краю моего сознания большая обезьяна ударила в гонг.

— 29 —

      Миль де Планси, почёсывая затылок, что-то нащупал и взвыл.       — Что случилось? — из смежной комнаты к нему вышла Стефанья, супруга, женщина особенной красоты, разодетая в синие шелка.       При взгляде на неё, Миль жалобно скривился и выдрал клок собственных волос, чтобы над свечой явить и себе, и жене то, что так взволновало его.       — Что это за липкая ягода? — Стефанья поостереглась касаться жвачки, которую облепили короткие жёсткие волоски.       — Я попал в западню! — пожаловался Миль. — Я попал в западню, когда эта гадость переползла с моей одежды на мой затылок!       — Ох...       Жвачка, не смотря на волоски, липла от пальца к пальцу. Королевский сенешаль нервно потряс рукой, а затем взвыл — колдовская дрянь не желала отцепляться. Он подержал её над огнём, дрянь лишь пожелтела, а он обжёгся.