Туманный Альбион

Ты так беспечно бродишь по этим темным улицам одна. Словно забыла, что это совсем другая сказка. Тебя принесло сюда ветром или море подняло со дна? Впрочем, не так уж важно, если Злое чудовище съест тебя, танец победный исполнит На неостывших костях.

Почти сотня охранников, наёмников и рыцарей разбрелись по городу, но основные силы были брошены на владения герцога Рейвенгарда и Нижний город. Астарион ждал, что Тав обратится за помощью к своим так называемым друзьям, а Уильям был самой близкой целью. Ждал он также, что рано или поздно она решит проведать своего старика или сунется в район домов удовольствий. Врата Балдура простираются далеко, но город весь пронизан его людьми. Ночью на охоту выйдут отродья: его дети, его рабы. Наёмники станут рыскать день и ночь. Он успел написать письма герцогине Винтерфелл и герцогу Джавеллин — с теми он уже выстроил весьма тесные политические отношения. Герцоги пустят по своим землям людей, Тав разом потерять вход всюду! И он будет продолжать перекрывать ей воздух до тех пор, пока пути отступления не кончатся. Пока она не приползет к нему, поджав хвост. Сам же Астарион, повинуясь чутью, отправился с недвусмысленным визитом к скучнейшему герцогу-зазнайке. Он просто знал, что Тав там, кожей чувствовал её присутствие. По дороге к резиденции он не мог перестать представлять себе, чем она занята, как она выглядит: нажаловалась ли она на него своему так называемому другу, или просто-напросто наврала, не оправившись от стыда. Как именно объяснила то, что не желала видеться со своими глупыми друзьями так долго? Уильям ведь больше всех переживал и доставал его, единственный не повёлся на ложь о том, что наскучил ей. До сих пор продолжал ему написывать, а при деловых встречах только и делал, что пытался выведать, как дела у Тав и почему её так давно не видели в свете. Глупый, мелкий мальчишка. Все они глупые, бесполезные, скучные. И отчего Тав так тянется к этому сброду? Да, он был мил с ними раньше, когда этого требовали обстоятельства. Но к чему этот спектакль сейчас, когда все они вновь приходятся друг другу никем? Но Тав тосковала по ним вопреки тому, чего Астарион не мог понять. Когда становилось совсем одиноко, она писала друзьям письма. Первое время передавала их Астариону, дабы тот отправил их, но, само собой, бумага предавалась огню прежде, чем была передана в почту. О, как она грустила, когда никто ей не отвечал. Это исполненное боли, разочарованное лицо он запомнит надолго. Он приправлял ложь уже привычными: «Что особенного ты нашла в этих простаках? Дорогая Тав, пришло время заиметь стандарты. Посмотри на нас — они нам не ровня». Она ничего не отвечала, но Астарион отчётливо ощущал, как после этих слов становилось ещё больнее, ещё невыносимее. Позже она перестала писать им. Перестала говорить о них, спрашивать и, со временем, скучать. Астарион был очень доволен. Быть единственным её близким человеком было не просто приятно. Это было его целью. Как легка становится добыча, когда весь её мир концентрируется в тебе. И, в самом деле, стоило миру Тав замкнуться вокруг него, она очень быстро перегорела и сдалась. Ей больше не хотелось ни выходить в свет, ни гулять. Целыми сутками напролёт она могла спать или лежать, глядя сквозь стены. И так она постепенно становилась прозрачной: более вялой, чем когда-либо, осунувшейся и бледной. Несколько раз в неделю служанка поднимала её и отводила в душ, затем причесывала и приводила в порядок — Тав ничего не говорила, не сопротивлялась. Если же служанка не приходила, сама она могла не бывать в душе неделями. Другая служанка являлась несколько раз в день: её задачей было накормить её и одеть. Ела она, по её словам, безо всякого аппетита. Можно было подумать, что она совсем потеряла тягу к жизни, но вряд ли Тав глотала бы кашу, раз не хочет дышать. Ему ужасно хотелось чтобы друзья, за которых она так цеплялась, не приняли эту новую жалкую Тав. Когда-то для всех них она была ориентиром, путеводной звездой, которая направляла, к которой они тянулись. Нисколько не удивительно то, что многие в отряде были, пускай и самую малость, в неё влюблены. Разве возможно было в неё не влюбиться? Волевая, смелая, сильная. Рвать готова за своё, за своих. И кто она, эта героиня, теперь? Жалкая размазня. Вот бы они рассказали ей об этом, дали понять, что ошибались, и теперь она ничуть не похожа на себя: он готов был покляться, в этом случае Тав непременно приползёт обратно. У неё окончательно и бесповоротно не останется никого. Кроме него, конечно. Он старался сделать так, чтобы бывшие спутники испортили мнение о ней. Он виделся с ними, и не раз за прошедшее время. Всякий раз на вопросы «Где же Тав? Как у неё дела?» он без за зрения совести отвечал «Тав цветёт и пахнет, представляете, ума не приложу, что с ней: сказала, что не хочет никого видеть. Она часто говорит гадости в последнее время. К примеру про тебя, Гайл: сказала, что ты ведёшь себя как старая ворчливая бабуля. И всю жизнь проживёшь с Тарой, без конца напоминая всем, что однажды умудрился переспать с богиней. А ты, Лаэзэль, слышала бы только, что она позволяет себе в твой адрес! Будто бы ты похожа на жабу. Очень некрасивую жабу. Шэдоухарт, а ты, можешь себе представить? Она сказала, что твоя богиня бессмысленно жестока, а служить ей — глупо с твоей стороны. А ещё твоя прическа уродливая». Одного лишь Хальсина он не трогал, как не касаются чего-то настолько мерзкого, что отвращение разом сковывает всё тело. Он прекрасно знал, что проигрывает друиду во всём: физическая форма, сила, какой-то совершенно сумасбродный шарм, который нередко отмечала за ним сама Тав. Когда-то давно она позволила себе ремарку, которую Астарион не забудет никогда: с Хальсином так тепло и спокойно, что рядом с ним она будто попадает домой. А дома у неё не было никогда. Астарион прекрасно знал, что всё это время она питала нежность к этому уродливому шкафо-эльфу. А к нему её привела пресловутая, совершенно отвратительная жалость: ведь они с ней раньше, до ритуала были поразительно похожи. Оба в прошлом ублажали тех, кого необходимо было. Оба до глубины души ненавидели то, что делают. Она выбрала его из жалости, и от этого позора Астарион не отмоется никогда. Он будет раз за разом показывать ей её место, доказывать, что она не стоит его подмёток. И так до тех пор, пока сам он не поверит себе. Он надеялся застать их двоих: герцога Рейвенгарда и ненаглядную Тав за мерзкой сценой. Где она умоляет его помочь, спасти от деспота, а тот прогоняет мерзавку. Но ждать этого от Уильяма — обманываться пустыми надеждами. Будь то Лаэзэль или Шэдоухарт, он ничуть не сомневался, сцена бы вышла феерическая. Но этот не так прост. Всякий раз, рассказывая ему небылицы о Тав, он видел на лице герцога издевку впополам с неверием: будто он слушает из одной только вежливости, как слушал бы ребёнка, неси тот даже самый отчаянный бред, лишь бы не обидеть. За это он его терпеть не мог: было нечто в поведении Уилла такое, будто он ставит себя выше Астариона. А этого он не способен был простить никому. Ведь только он может быть на коне. Прибыв к герцогу, Астарион не застал ни сцены, ни хотя бы самой Тав. Но он точно знал, она была здесь. Он знал запах её тела, запах её страха и отчаяния — на весь кабинет смрадило ею. Входя, он моментально выцепил взглядом два опрокинутых кубка и початую бутылку вина. Астарион ухмыльнулся. — Герцог Рейвенгард, доброго здоровья правителю Врат Балдура, — он чуть поклонился, коснувшись груди левой рукой. — Астарион, к чему эти формальности? Отчего не звать друг друга по имени, как полагается старым добрым друзьям? Слова «старым» и «добрым» ему захотелось прожевать и выплюнуть герцогу в лицо. — Должно быть, я помешал, — он постарался сделать виноватый вид, и всё же взгляд, жгущий насквозь, выдавал его. В нем плескались ненависть и превосходство. — У вас была встреча. Прошу прощения, я совсем не вовремя, прервал вас. — Работа есть работа. Это я приношу свои извинения за то, что заставил ждать. Астарион вскинул бровь. Ты думаешь отделаться так легко? — Должно быть, чудесная была встреча... — он позволил себе пройти к столу и поднять бутылку, вначале осмотрев содержимое, а после сделав глоток. Жест на грани приличия. Проверка границ на чужой территории, как она есть. — Элмелтарское красное. Отличный выбор! Едва ли вы выбрали бы такой напиток чтобы обсудить дела со мной... Должно быть, это была женщина. Он нажал на спусковой крючок. Но Уилл принял выстрел неплохо для себя самого: лишь едва передернул плечом, как часто делал в разговорах с ним. Ни один мускул на лице не дрогнул, а вежливая улыбка осталась таковой. Астарион же тем временем прожигал его полным ненависти взглядом. Улыбаясь герцогу, он старался прикинуть, куда тот дел Тав перед его приходом. Она совсем недавно была здесь, наверняка разлитое вино — её рук дело. Как быстро она уносила от него ноги, раз Уильям не успел вызвать слугу, чтобы тот убрал следы чужого присутствия? — Женщина? Поверьте, я предпочитаю проводить время за вином с женщинами в более приятной обстановке. Среди бела дня в рабочем кабинете... Никакая женщина не стоит такого обращения. «Разве что эта женщина — не твой старый друг» — вяло перетекло в его мыслях. Он обратил внимание на то, что во всем кабинете была лишь одна дверь — та, через которую он сюда попал. То есть, если Тав в самом деле была здесь только что, перед самым его приходом, она могла уйти лишь по тому же коридору, через который пришёл он. А пересечься им не довелось. Значит она... У Астариона в голове щёлкнуло. Вот почему так удушающе пахнет ей. Он двинулся к окну — и кожей ощутил, как напрягся герцог. Астарион разрезал комнату быстрыми шагами, замерев в шаге от шкафа. Он спрятал её туда, как банально и вульгарно. — И всё же, это женщина, Герцог. Поведайте тайну, она красива? Образована? Умна? — Боюсь, ваша не взяла на этот раз. Здесь не было никакой женщины кроме моей помощницы. Быть может, вы ощутили запах её духов — вереск и мёд. Юная особа. Подающая надежды. Он ещё смел издеваться над ним. Ну ничего, в этом положении заставить его пожалеть о своих словах было легко. Астарион сделал ещё шаг, и оказался почти вплотную к злополучному шкафу. Тав несомненно была внутри. Её запах стал еще невыносимее, теперь он не просто кружил голову, он сжимал его самообладание тисками и терзал. — Герцог, вы играете в опасные игры, — одна его ладонь легла на дверцу. Он услышал, как бешено забилось сердце Тав. Ощутил её дыхание на своей коже. Его повело. — Боюсь, вы позволили себе то, чего я не прощаю никому — присвоить себе то, что принадлежит мне. Уилл оказался рядом, и облокотился спиной о двери шкафа, задевая руку гостя. Астарион одёрнул руку, словно Уильям был прокажён. — Это серьёзное заявление. Готовы ли вы нести ответственность за свои слова, Лорд? И бровью не повёл. Мерзавец. А она — мерзавка. Если бы не он, чёртов защитник, она бы уже оказалась в его руках. Он бы разорвал её на этом же самом месте. Но нет, он вынужден был терпеть, как его собственность прячется за спиной чужого. Того, кого он терпеть не мог. В дверях появились несколько охранников: мужчины попросту стояли в пролёте коридора, и всё же служили напоминанием. Как бы Астарион ни злился, нужно помнить — всё придёт в руки тому, кто умеет ждать. Эта зверушка совсем не стоит того чтобы ради неё рисковать такими связями. Он отступил. — Судя по всему, я ошибся. Прошу меня простить. Пойду. Астарион готов был поклясться, что услышал два синхронных выдоха облегчения из-за захлопнувшейся за ним двери. Он вернулся в замок ни с чем. Стоило тьме опуститься на город, Астариона затрясло. Тело содрогалось от злости, и, разбираясь с последними делами, он не мог избавиться от ощущение, что совершенно себя не контролировал. Он срывался то на охранников, то на слуг. Начальнику отряда, не принесшего к ночи Тав, Лорд чуть не распотрошил голову. Выпустив отродий, Астарион дал детям ужасающий наказ: тот, кто приведёт Тав живой, отужинает со своим хозяином. Он вернулся в свои покои только под утро. По-прежнему удушливо пахло её кровью, её телом, но отвратительнее всего — её отсутствием. Все запахи выветрились за день, и оседали теперь на коже совсем невесомо. Но постоянно мельтешили рядом, не позволяя дышать спокойно. Вечным напоминанием о том, что он её упустил.

***

Вместе с темнотой на Тав обрушился целый скоп непрошенных мыслей. Она безумно переживала, что друзья не примут её: вот так просто возьмут и отвернутся, потому что он наговорил гадостей её голосом. Ведь она в самом деле очень сильно скучала, ждала встречи. А теперь... Было больно. Интересно, отправил ли он хоть одно её письмо? Наверняка нет — иначе ей бы пришёл хоть один ответ. Не могли же они все с того ни с сего озлобиться на неё. Если бы письма нашли своих адресатов, они бы знали, Тав не сумела бы произнести ни единого плохого слова в их адреса. Со вздохом она перевалилась на другой бок. Насколько же он всё усложнил. Она всего-навсего любила его, и хотела любить всегда. Тав никогда не грезила о вечной жизни, но если бы это позволило ей всегда, всю его жизнь быть рядом и делать его счастливым — она была готова на любую жертву. Думать о нём прежнем было тяжело, но ночью подобные мысли становились просто невыносимыми. Ей часто снилось его лицо, руки, нежный голос, зовущий по имени, глаза, в которых отражалась вся бескрайняя любовь, желание сберечь, никогда больше не допускать, чтобы её ранили и обижали. После ритуала изменились его взгляд, голос, ощущение рук на коже. Он и прежде был собственником и, поскольку знал, как Тав нравилась его властность, пользовался этим на полную катушку. И всё же, даже после самого грубого секса он вновь становился нежен. Теперь — нет. В любой момент, когда только ему вздумается, он мог опрокинуть её на пол и вжать в него всей тяжестью тела. Мог невыносимо долго надсадно трахать её, кусая всюду: шея, плечи грудь. Да так, что в местах единения их тел, укусов и касаний раздирало болью. Словно он день за днём наказывал её за что-то, но уже сам позабыл за что, и делал то механически. Отметины их последнего раза покрывали почти всё тело, и мучительно болели. Злая, она резко села в постели, морщась от боли. Мышцы ныли разом и от того, что за последние двенадцать часов она прошла больше шагов, чем за последний год, и от того, что ночью и утром она потянула себе парочку. Ну, как она... К чёрту. Тав отвела волосы на плечо, и коснулась пальцами едва живой кожи на шее. Вся изодранная клыками: зажившие укусы были устроены рядом с совсем свежими. Раньше Астарион старался кусать так, чтобы не оставалось ни уродливых кровоподтёков, ни гадкого нытья кожи новым днём. Теперь же он всякий раз вгрызался, совсем не жалея, словно главной его целью было сделать Тав по-больнее. Всё в нём было выкручено до максимума, доведено до абсолюта и абсурда. Если он пьёт её, пьёт досуха. Если целует, то так, чтобы воздух разом кончился. Если трахает, то обязательно, чтобы каждый толчок клеймил. И у него совершенно отвратительный вкус, его просто нет. На балы и светские рауты он сам подбирал ей наряды, и её тошнило от обилия украшений, за которыми не было видно её саму. Тав невесомо коснулась внутренней стороны бедра — здесь было особенно больно. В последнее время Астарион полюбил в качестве прелюдии вгрызаться в артерию, истово качающую кровь в бедро. Он пил, и пил, и пил, а она вся содрогалась, мышцы сокращались, тело пронизывало судорогами. Тав поморщилась, укрывая ноги одеялом. Она сбежала от него, но память о мерзких касаниях, о поцелуях и дыхании на коже поселилась очень глубоко, её так легко не вытравить. Она до сих пор пахла им, ванилью и пеплом, будто впитала его запах кожей, и каждой отметиной чувствовала его. Чертовски хотелось спать, но ложиться спать, чувствуя себя так, было по меньшей мере унизительно. И уж тем более унизительно начинать новый день с остаточной боли и его запаха. Он и без того достаточно часто посещает её мысли, в материальных подтверждениях его присутствия она совсем не нуждалась. Но о рубашке, запрятанной в самую глубину вещей, помнила. Тав подозвала служанку, к которой Уилл просил обращаться за помощью по любому вопросу, и попросила приготовить ванну. Неплохое начало новой жизни. Лёжа в тёплой воде, она раз за разом прокручивала в голове события этого дня. Ей хватило сил уйти. Она попросила помощи у старого друга. Уже завтра она увидит остальных, в том числе и куда более старых, и куда менее добрых друзей. Интересно, как дела у Шэдоухарт? Вот бы хоть одним глазком на неё взглянуть — она чертовски соскучилась. Наверняка выглядит всё также фантастически хорошо, и также беззаветно служит своей богине. Как бы то ни было, Шэдоухарт была и будет в очень хороших руках — Селунэ внушала надежду. И влекла куда больше богини утрат. Тав продолжала блуждать мыслями с одного конца Фаэруна на другой, пока вспененные ладони перебирали волосы. Она очень давно не подстригала волосы, и те отросли уже очень, очень длинными. Быть может, ей пошла бы короткая стрижка? Как легко бы ей сразу же стало — пока волосы мокрые, она по-настоящему ощущала их тяжесть. Если бы можно было сделать также с ним, Тав бы без раздумий щёлкнула ножницами. И оставила его далеко позади. Она омывала синяки, ссадины и совсем уродливые кровоподтёки на местах укусов, безустанно повторяя в мыслях: он больше не посмеет сделать мне больно. Отныне я никому не позволю причинить мне боль. А если сам Астарион, его отродья и другие шавки попытаются, она будет брать во сто крат больше. Подними он на неё руку — лишится её. Посмей взять против своей воли — и не сможет взять уже никого и никогда. Эти мысли успокаивали, от них разом на душе становилось тише и светлее. Да, ей неимоверно больно сейчас. Но больше никто не сможет сделать ей больно, и это, пожалуй, самое главное. А с остальным она будет разбираться по мере поступления проблем. Тав напоследок растянулась в ванной, отпуская мысли блуждать дальше, за пределы Фаэруна. От предвкушения зудела грудь, а кончики пальцев своеобразно приятно покалывало. Поскорее бы бал... Музыка, танцы, бесчисленные лица людей, знакомые и едва-различимые в толпе. Она вновь встретит его... Тав столкнулась с ним так близко, едва успев сбежать. Вспоминать их неудавшуюся встречу было жутко. Она понимала, конечно, что Астарион не должен вытворить ничего странного, по-крайне мере не на глазах у такого количества людей, и всё же тело сотрясал первобытный страх. Она видела и чувствовала его разным, и вновь испытывать на себе его ярость не хотела. Но чего она хотела — так это своими глазами увидеть на его лице признание собственного поражения. Хотела также и увидеть отчаяние в его глазах, когда они случайно пересекутся на балу. Он увидит совсем не то, чего ожидает, наверняка ведь верит, что она надышится свободой и прибежит обратно. Ни за что. Она не вернётся, даже если весь мир ополчится на неё, и кроме него не останется ни единой живой души, которой она будет важна. А потому он совсем не будет ждать холода, которым она его катит. Стали, которой готова будет изрезать при первом же удобном случае. Безумно хотелось щёлкнуть его по носу, при том так сильно, как только можно — явиться в лучшем виде, заставить сердце бешено биться, поддразнить его, а потом жестоко отвергнуть. Пускай знает своё место. Тав ещё долго нежилась в уже остывшей воде, представляя себе встречи с друзьями, которые предстоят завтра. И всё то, что может произойти на балу. Какая-то часть её хотела увидеть его, и отрицать это было бесполезно. Она могла бесконечно говорить и думать о том, как после всего сделанного им ненавидела, но правда была сложнее. Она не была способна ни говорить ему нежных слов, ни проявлять эту самую нежность, но порой, когда он спал, Тав могла долго водить ладонями по вихрам волос, тихо всхлипывая, рисуя себе то будущее, которого у них никогда не будет. Не осталось любви, только скорбь по тому, что однажды было у них, а ещё тупая и глухая привязанность. Это издевательство над собой, но Тав скучала по его волосам. Слишком долго она позволяя себе тешить эту слабость, теперь она вросла в её тело корнями, сплелась с костями и органами. Этой ночью Тав долго не удавалось заснуть. Уже под самое утро, сдавшись, она вытянула из вещей злосчастную рубашку, натянула на себя и горько заплакала. Сон пришёл к ней в конце концов, а по ту сторону её встретил белокурый мальчик, лет пяти отроду, с алыми, как кровь на снегу, глазами, в белой рубашке до щиколоток. Тав схватила его в объятия, и долго-долго говорила ему, как сильно скучает.

***

Астарион редко по-настоящему спал, а сны и вовсе не видел почти никогда. Но эта ночь утянула его в кокон беспокойных, размазанных по сознанию видений, залитых светом и кровью, всюду пахло ею, везде, куда бы ни пошёл, он видел её лицо. Во сне он вновь стал мальчишкой-жертвой, слабым, бедным, измученным хозяином. И среди бесчисленных пыток и ублажений её лицо и голос явились ему спасительным светом. Он уходил в глубину себя и грелся образами, словно жался к хило-трепещущему огню, не дававшему ему умереть от холода. Он звал её и молился ей во время пытки, когда мучитель коснулся подбородка и поднял лицо. Астарион едва смог разлепить глаза. И увидел её. Потом он просыпался. И так по кругу — сны хватали его и утягивали в свои пучины, из которых он выныривал, хватая воздух, следом же падая вновь. «Ничто и никто не лишит меня свободы. Я больше не буду... Служить...» — повторял он в агонии. И раз за разом всё мучительнее горел в своём ледяном озере. Тело словно охвачено огнём, всё изведено страшным зудом. Каждой клетке не по себе, они противятся и рвутся. Тав у него под боком — так привычно и естественно. Так комфортно. Он не питает ни нежности, ни страсти, но ощущение её отсутствия наживую сдирает кожу. Едва рассвело, и в комнату через распахнутые окна проник прохладный ветерок, Астарион силком вытащил себя из тягучей дрёмы и, ослабленный и измученный, поднялся с постели. Чувствовал он себя просто отвратительно. Тело сотрясало злостью, которую он уже не осознавал: она так глубоко впиталалась в кожу, пустив гнилую поросль по тканям, что стала частью его души. И в эту самую душу медленно закрадывалась зыбкая тоска, такая слепая и неистовая, что рушила на своём пути всё. Он скучал. Безвольно, глупо, до отвращения к себе. Но это уже не вытравить, ненаглядная Тав постаралась на славу. Отравила его и сбежала. И теперь ему оставалось разлагаться от тоски по ней в смертельном одиночестве. Астарион её ненавидел. Совершенно искренне. Он не успел обратить Тав: она не захотела, а сделать то против её воли он бы не сумел. Теперь потворство этому её нежеланию казалось ему нелепой слабостью, позволять себе которую он не имел права. Будь она сейчас перед ним, сжал бы её в руках до хруста, впился бы поцелуем в губы, да таким, чтобы Тав не смогла больше захотеть никого другого. А затем до капли выпил бы её кровь, и густая струя хлынула бы из его запястья драгоценной игрушке в рот. На грани сна и реальности Астарион потянулся к их с Тав связи, тянущейся нитью. И забормотал: То, что я не схватил тебя сегодня за горло — чистое везение. Мне не составило бы труда изничтожить всех свидетелей нашего с тобой свидания: сначала я бы избавился от Герцога. Потом от охранников, всех до последнего. А ты бы смотрела, как кровь стекает по моим рукам и телу, и давилась бы желанием. Ты отвратительная. Ты — обыкновенная слабая влюбленная женщина. У тебя нет ни единого шанса противостоять мне, моя дорогая. Сдайся по-хорошему. Он сжал в кулаке осколок зеркала, разбитого ею. Кровь хлынула на пол, разбиваясь каплями о мрамор. Следом же за кровью хлынули прозрачные, чистые слёзы.