Это ещё не конец / Not Over Yet

Что такое одиночество? Долгое время Эрен думал, что знает ответ на этот вопрос. Но, конечно, он ошибался, ведь одиночество не равняется уединению — как бы банально это ни звучало. На самом деле, одиночество и уединение — это совершенно разные вещи, размышлял он. Например, кем Эрен был для Армина, а Армин — для Микасы — это такие разные взаимоотношения, что в определённых обстоятельствах их даже можно было бы назвать противоположностями. Эрен всё чаще натыкался на противоположности. Он начал понимать, что такие вещи, как счастье и печаль, которые казались совершенно разными, на самом деле удивительно похожи. И теперь он всё больше осознавал, что такое настоящее одиночество. Вокруг него всегда было полно утомительных, раздражающих, скучных людей, но пустота внутри была настолько велика и всепоглощающа, что она уничтожала любое ощущение присутствия рядом тёплых, живых существ. Эрен жил, погружённый в свои мысли, так глубоко, что можно было заблудиться. Без Мамы всё стало пустым и мучительно запутанным, как будто исчез смысл жизни. То, что раньше наполняло его жизнь — рисование, видеоигры, футбол, музыка — теперь казалось бессмысленным и невесомым. И порой даже Армин и Микаса. Итак, в кабинете директора, в сопровождении хмурого отца и мрачного директора, с одной забинтованной рукой, а другой прижимая пакет со льдом к разбитой губе, он чувствовал не уединение, а невероятное одиночество. Директор и папа всё говорили о том, что произошло, о мерах, которые должны были последовать, о серьёзности его состояния и как это лечить. Может, они вылечат его мозги вместо этого? Эрен тяжело вздохнул, задумавшись. Он поднял глаза. В углу потолка свисала тонкая паутина пыли. В её запутанных нитях он искал Маму. Она бы знала, что делать, подумал он. Что сказать ему и как успокоить папу. Но её не было, а Эрен был здесь, и он закрыл глаза, потому что их защипало от слёз. Папа всегда учил его, что мужчины не плачут, они проглатывают свои эмоции и позволяют им изнутри медленно разъедать душу. — Эрен. Ему было двенадцать, и вместо уединения он чувствовал невероятное, всепоглощающее одиночество. — Эрен Йегер. Он думал о Микасе и Армине, о том, как они снова и снова пытаются помочь, но… — Эрен! — Что?! — рявкнул он. Отец тяжело вздохнул, слишком уставший, чтобы делать ему замечание. — Ты понимаешь, — сказал директор, поправляя очки на переносице, — что это уже твоя вторая драка на этой неделе. Нам придётся тебя отстранить. — Надолго? — с беспокойством спросил отец. Теперь он беспокоился часто. — Он же останется один дома. Я надеюсь, вы понимаете это. Нельзя ли найти другое наказание? Эрен с отвращением застонал. Его отец, великий Гриша Йегер, умолял. Эрен ненавидел это — видеть, как он выглядел таким слабым и отчаявшимся. Маме бы это не понравилось. На самом деле, маме бы не понравилось, во что они оба превратились. Эрен взглянул на отца из-под слишком длинной чёлки. Папа посмотрел на него, но не сказал ни слова. Больше не было смысла говорить. Директор вынес вердикт: целая неделя отстранения от школы, и папа выглядел так, словно вот-вот заплачет. Эрен отвернулся. Мужчины не плачут, повторял он про себя. Мужчины не плачут. В каком-то больном, извращённом смысле мужчины даже не люди. Монстры разрывали Эрена изнутри. Они всегда были там — рычали, ревели, рвались наружу. И они вырывались. Пробивались кулаками, ударами ног, разбитыми губами, фиолетовыми синяками под глазами, опухшими щеками и тёмно-красной кровью, стекающей по пальцам. Это были его демоны — гнев, печаль, жестокость. Тревога и бессонные ночи. Могли бы они починить его мозги вместо этого? Эрен снова задумался, вздыхая. Часто ему удавалось держать монстров под контролем. Но стоило какому-нибудь парню в классе спровоцировать его, бросив что-то вроде: «Ты сын женщины, которая на вкус как могила», и все демоны вырывались наружу. И тогда Эрен переставал быть собой, переставал быть человеком. Он становился тем, за кого его считали отец и директор — их губы кривились от презрения, а в глазах читалось отвращение. Монстром.

***

В его снах Мама всегда была счастлива. И он тоже. Они были вместе — разговаривали, смеялись, просто наслаждались моментами. Она рассказывала ему о своём дне, полном долгих снов, забавных книг и весёлых телешоу. Эрен про себя решал, что обязательно прочитает все эти книги, посмотрит все шоу и впитает каждую мелочь, если это поможет ему снова найти Маму. Но потом наступало грубое пробуждение, и сонная улыбка медленно исчезала с его губ, а широко распахнутые глаза видели лишь пустой потолок его спальни, без единого следа Мамы. Реальность причиняла невыносимую боль. Боль была такой, что Эрен был уверен: если он выживет, это когда-нибудь его убьёт. В какой-то степени ему иногда хотелось, чтобы это произошло. Он не знал, как ему это удавалось, но он научился жить без матери. Дни, когда Микаса появлялась на пороге его дома с улыбкой и домашними заданиями, немного притупляли боль. Её присутствие приносило облегчение. Это было приятно. Может, не всегда достаточно, но всё же приятно. — Доброе утро, соня, — сказала она однажды днём, когда он проснулся после второго или третьего сна за день. — Я принесла твоё домашнее задание. Армин просил передать тебе привет. — Где он? — спросил он, отступая назад, чтобы она могла войти. — Учит уроки. Скоро важный тест. Ты же знаешь, как это у него бывает. О, да. Он знал. Армин был его лучшим другом, но когда дело касалось учёбы, Эрен с Микасой всегда отходили на второй план. — Мик, — вдруг тяжело вздохнул Эрен, проводя рукой по растрёпанным волосам, — можно я тебя кое о чём спрошу? Микаса встала у кофейного столика, на котором разложила его домашнее задание. Когда она повернулась к нему, Эрен заметил крошечную тёмную веснушку на её щеке, которую раньше не замечал. Солнечный свет проникал сквозь окна, мягко окутывая её фигуру, ласково касаясь черт её лица и заставляя пряди волос сиять в огненном, красноватом свете. Он ощутил странное волнение в животе, но постарался быстро избавиться от этого чувства. Эрен опустился на диван, и Микаса села рядом, её тело утонуло в мягких подушках, почти притягивая его к себе. Но он прочистил горло и немного отодвинулся, оставив между ними безопасное расстояние — чтобы сохранить привычное чувство уединения и дистанции. Микаса тихо смотрела на него, словно выжидая, медленно моргнув. И Эрен не мог не замечать те мелкие детали, которые со временем проявлялись в её внешности. Неужели он так часто и надолго был отстранён от школы, что уже забыл, какой она была и как выглядела? Глядя на неё, Эрен подумал, что его мать наверняка похвалила бы её волосы, отметив, как красиво они ложатся глянцевыми волнами до подбородка. Микаса всегда убирала волосы назад, оставляя одну прядь, которая неизменно падала ей на лоб. Её подбородок стал более острым, губы блестели, а ресницы вытянулись ещё больше, хотя Эрен всегда думал, что это уже невозможно. Под её блузкой начали формироваться две едва заметные выпуклости, и однажды он случайно услышал, как миссис Аккерман жаловалась на необходимость покупать бюстгальтеры для дочери, которая росла слишком быстро. Тогда это его позабавило, но теперь все эти перемены перестали казаться такими смешными. Он задумался о том, насколько сильно изменился сам, и внезапно его охватило болезненное осознание, что он растёт слишком быстро, а сердце за этим не поспевает. Эрен чувствовал себя замороженным в застывшем моменте — где-то между тем, когда Мама была жива, и тем, когда она умерла. Она никогда не увидит, что его веснушки стали реже, не рассмеётся над новыми брекетами, которые он ненавидел. — Эрен, — раздался голос Микасы, словно шёпот спокойствия посреди его внутренней бури. — Что случилось? — Ничего, — ответил он, наблюдая, как её лицо хмурится. — Ты хотел о чём-то спросить? — У тебя сегодня балет? — Нет. Сегодня вторник. — Пойдёшь со мной на нашу скамейку? — На скамейку? — Да, на дедушкину скамейку. Пойдем. — Эрен, — Микаса положила руку ему на плечо, останавливая его, когда он уже собирался встать. — Тебе нужно сделать домашку. — Она подождёт. — Нет. Он раздражённо застонал. — Хватит нянчиться со мной. Микаса моргнула, без всяких эмоций на лице. — Я не нянчусь с тобой. — Нянчишься. — Я делаю то, что лучше для тебя. — Прямо сейчас мне нужен друг, а не мама. — Я твой друг. — Тогда веди себя соответственно! — Не кричи на меня. — Я не кричу. — Ты кричишь. — Да блять… — Эрен, окончательно раздражённый, плюхнулся обратно на диван. — Знаешь что? Забудь. Забудь, что я вообще спрашивал. Наступило молчание. Мало что приносило Эрену покой, но Микаса умела это делать. А когда не могла, как сейчас, его начинало трясти от злости. Он вздохнул, нервно подрагивая ногой, чувствуя, как гнев нарастает всё сильнее, как монстры внутри подбадривали его ударить, швырнуть что-то, сломать. Они дразнили и провоцировали его, готовые вырваться наружу, разрушить всё вокруг и… Микаса положила руку ему на ногу, останавливая её. — Хорошо, — тихо сказала она, её взгляд смягчился. Она была такой молодой, но казалась куда мудрее его. — Пойдём к дедушкиной скамейке.

***

Они так и не пошли к своей скамейке. Вместо этого они пробрались за плакучую иву, стоящую позади неё, и углубились в лес, пока не дошли до места, которое им нравилось называть своим лугом, хотя это был вовсе не луг. Это была травянистая равнина, не тронутая деревьями Но для них это был луг. Наверное. Солнце клонилось к закату, оставляя за собой мягкие розовые и фиолетовые оттенки, превращая небо в живописную картину. Если бы руки Эрена могли дотянуться до облаков, они окрасили бы кончики его пальцев в этот переливающийся свет. Капли этой сияющей краски стекали бы с его пальцев, как позолоченные слёзы, повторяя следы прошлых кровопролитий, чтобы перекрасить, изменить и исцелить его. В такие моменты он жалел, что не может верить в бога. Микаса была такой счастливой, что могла. Этот небольшой участок земли был их укромным местом для наблюдения за звёздами. Армин нашёл его пару лет назад, когда они бродили здесь без разрешения родителей. Смотреть на звёзды без него казалось почти предательством. Но тем вечером Эрену были нужны звёзды. Ему нужно было, чтобы они были рядом. Вместе с Микасой. Только с Микасой. Армин снова заболел. Армин болел всегда. Они легли на спину и стали ждать, когда на небе появятся первые белые точки. Когда солнце скрылось, на горизонте медленно показалась луна. Небо постепенно темнело, превращаясь в бескрайний чёрный океан, полный крошечных мерцающих рыбок. Одни оставались на месте, другие с молниеносной скоростью пересекали его, унося с собой желания, которые двое двенадцатилетних подростков были слишком смущены, чтобы высказать вслух. Они оба прикрыли глаза, доверив свои желания небу. Один из них отправил свои надежды Богу, другой — неверующий — к звёздам, пока желаний не стало так много, что он уже не мог их сосчитать. Он мечтал быть счастливым, стать мягче, добрее. Стать лучшим сыном, лучшим другом, лучшим учеником. Чтобы Армин был здоров. Чтобы Микаса всегда была рядом. На мгновение они разделили тишину. Они молчали. — Эрен? — М? — Почему ты так часто дерёшься? Он закрыл глаза. Ему не хотелось видеть её беспокойство. Она всегда волновалась. — Необходимо бороться, помнишь? — Помню. — Вот поэтому. — Но ведь не всё в жизни сводится к битве. — Можно я кое-что спрошу, Микаса? — выпалил он вдруг, поворачивая голову, чтобы посмотреть на неё. Она улыбнулась, наверняка думая, что уже знает, о чём он спросит. — Давай. — Почему ты любишь меня? Микаса замолчала. Она сглотнула, и на мгновение Эрен подумал, что она не ответит. Звёзды шептались над ними, вдыхая и выдыхая, подстраиваясь под медленный ритм её сердца. Эрен не знал этого, но Микаса погрузилась в воспоминания. Она вспомнила, как в последний раз он задал ей подобный вопрос незадолго до смерти Карлы. Он спросил, любит ли она его, и она ответила «да». Этот ответ не изменился и, как она подозревала, никогда не изменится. Ведь как это возможно? Тогда она смотрела на светящиеся в темноте звёзды, приклеенные к потолку его спальни, и признавалась, что любит его так же, как звёзды любят Луну. Это было два года назад. Два года. Уже? Теперь он не спрашивал, любит ли она его. Он спрашивал, почему. «Почему ты любишь меня?» Ну… — Почему ты спрашиваешь? Эрен тихо вздохнул, чувствуя, как ветер ласково касается его щёк и треплет одежду. Он подумал о Маме. О том, что она написала в своём письме, о её обещании — всегда, всегда… в ветре, на солнце, в любом другом моменте, который заставит его вспомнить о ней — она всегда будет с ним. Он понял, что задавать Микасе такой вопрос было несправедливо. Нельзя просто спрашивать других, за что они тебя любят, и ожидать удовлетворительного ответа. Особенно Микасу, девочку, которая всегда мало говорит. Поэтому он сменил тему, разорвал свою душу на части и позволил чувствам вырваться наружу. — Я так запутался, — честно признался он. — Я чувствую себя потерянным, Микаса. Таким одиноким. Её взгляд, устремлённый на него, был полон печали. — Эрен… — Я ненавижу себя, — прошептал он, не в силах больше сдерживаться. — Я чувствую, что тону. Я монстр, и ненавижу это. Ненавижу, что живу в этой шкуре, что дышу, думаю, существую. Я ненавижу это, Мик. Большую часть времени я сам не понимаю, что чувствую, но эти эмоции сводят меня с ума. Я ненавижу это. Ненавижу себя. Я такой ебанутый, я — ошибка природы. Это встревожило её, и она приподнялась, чтобы сесть, глядя на него сквозь темноту. Лунный свет мягко окутывал её, высвечивая едва уловимые эмоции на её лице. Её лицо стало серьёзным, а выражение — напряжённым. — Не смей, — прошипела она. — Не говори так. Ты не такой. Эрен крепко зажмурился. Ему хотелось плакать. — Посмотри на меня, Эрен. Пожалуйста, посмотри на меня. И он посмотрел. Микаса снова опустилась на траву рядом с ним, полностью повернувшись к нему лицом. Она различала черты его лица — крошечные изгибы и впадинки, которые всё ещё напоминали ей созвездия. Его дыхание было тёплым рядом с ней, а звёздный свет отражался в его глазах. Время уже давно перевалило за её комендантский час, и Мама будет в ярости, когда она вернётся домой. Но ей было всё равно. Она не могла уйти, не могла оставить его, когда он смотрел на неё такими глазами, когда Эрен чувствовал себя так. — С того момента, как я встретила тебя, — сказала она, и её чёлка упала на лоб, — я знала, что ты особенный. Знала, что ты изменишь мою жизнь. И ты изменил. Пожалуйста, не плачь. Он не осознавал, что уже плакал. Эрен шмыгнул носом и прочистил горло. Он замер на мгновение, ожидая, когда слёзы уйдут. Когда он почувствовал, что они отступили, он снова открыл глаза и посмотрел на Микасу. — Мик, я просто… я тут подумал. Понимаешь… люди устают со временем. Ты замечала? Все в конце концов уходят. Так в чём вообще смысл? Я имею в виду, разве ты этого не заметила? Это из-за чего-то, что ты сделал что-то не так? Поэтому ты заслужил всё это? Но если ты всегда всё портишь, значит, наверное, так и должно быть. И это по-настоящему грустно. Когда люди уходят — будь то смерть или просто разлука, болезнь или что-то ещё — нет никакого великого ритуала для того, чтобы ты как-то справился с этим, как на похоронах Мамы. Хотя любая потеря — это своего рода смерть, как мне кажется. Всё это просто фигня. Тебя не предупреждают заранее. Просто это случается, и живи дальше. Потому что, в конце концов, всё теряет смысл. Так зачем напрягаться? Разве не понятно, что ты ничего не значишь? Ты всё ещё бесполезен, и ничего не поменялось. Привязался к кому-то? Это твоя ошибка. Когда будешь мучиться от одиночества, когда рядом никого не окажется, вот тогда поймёшь. Мы все одни в этом мире. Так какой смысл сражаться? Какой смысл вообще чего-то хотеть, если в конце концов ты всё потеряешь? Теперь плакала Микаса. Её слова были прерывистыми вздохами. — Откуда всё это? — Я сумасшедший, — прошептал он. — Я свожу себя с ума. Всё, что я делаю, — это беру и беру, ничего не отдавая взамен. Я убиваю своего отца, я знаю это. И я убил Маму. Я убиваю людей, которых люблю, всем своим существом. — Ты рассказывал об этом психотерапевту? — Нет. — Ты должен, — прошептала она. — Может, он сможет тебе помочь. — Ты любишь меня? — Конечно, люблю. — Я не это имел в виду. Я про… — Я знаю, что ты имеешь в виду, Эрен, — прошептала она, и тонкий ручеёк слезы скатился через переносицу. Эрен всегда доводил её до слёз. Она шмыгнула носом и сказала: — Я любила тебя всю свою жизнь. По крайней мере, не могу представить её до того, как ты появился. Ты изменил меня и был рядом в самые тёмные времена. Ты мой друг. Я люблю тебя. Её руки коснулись его лица, и она нежно вытерла слёзы большими пальцами. Эрену было больно. Он жаждал частички рая, прикосновений рук своей матери, которых не чувствовал уже два года. И Микаса была самым близким к небу существом, которое он когда-либо видел. Он так сильно скучал по Армину. Почему болезнь отнимала у него всё? — Ты всегда знаешь, что сказать, — хрипло произнёс он, вытирая капельки соплей с носа. Микаса улыбнулась. — Ну, не всегда. — Почти всегда. — Я и так сказала достаточно. Закрыв глаза, Эрен словно растворился в её руках. Он был её, только её. И что-то подсказывало ему, что она это знала. — Мне страшно, — прошептал он. — Мне тоже, — тихо призналась Микаса, и это его успокоило. Он больше не был один. — Мир такой огромный, а я такой маленький. Мне страшно, Мик. Я чувствую себя таким одиноким. — Но ты будешь бороться. И ты победишь. А я буду бороться вместе с тобой. Я буду защищать тебя, Эрен. Ты моя семья. Ты не одинок. Не говори так. Я никогда не устану от тебя, не уйду. Ты всегда можешь на это рассчитывать. — Прости меня. — Пожалуйста, не извиняйся. Он вздохнул. — Хорошо. И именно в этот момент она его поцеловала. Её губы на его губах были целомудренными и невесомыми, словно лёгкое прикосновение. Поцелуи в губы были делом взрослых, но они всё равно это делали. Иногда это смущало Эрена. Делала ли она это потому, что он ей нравился? Или это было что-то другое, что появилось с течением времени? Он мог бы просто спросить, но не осмелился. Он не хотел стеснять её и спугнуть этот безопасный, мимолётный момент. Ничто не могло нарушить её хрупкую нежность, даже его вечное любопытство и желание всегда всё знать. Так часто бывало: Эрен и Микаса сбегали в свой маленький мир, изливая души друг другу, пока от них не оставалось ничего, кроме пустых сосудов. Они были такими молодыми, слишком молодыми, чтобы нести такую тяжесть. Но они справлялись. И каким же это было облегчением, думал Эрен — позволить всему, что копилось внутри, выйти наружу. С ней он мог быть таким, каким был на самом деле: уродливым монстром, тревожным и несовершенным. Потом они вставали, отряхивали травинки с одежды и медленно брели в ночь, держась за руки. Он провожал её до дома, а потом возвращался к себе, в свою комнату, выключал свет и засыпал прямо в одежде, с ощущением её губ, пульсирующим на его разбитых, окровавленных губах, словно нежно созданный эликсир. Он так сильно нуждался в ней. Солнце поднималось следующим утром, часы отмеряли время своим тиканьем, воздух наполнял его лёгкие, а жизнь текла по венам. И, подобно нескончаемому пламени, он должен был жить, и продолжать гореть, гореть, гореть. У него не было другого выбора.

***

Эрен исцелялся. Медленно.