В свете штепсельной лампы

— Вот скажите мне, Шура, если земля все же плоская, то где она кончается? — великий комбинатор задумчиво повернулся к окну, в нем отражалась маленькая комната, разделенная перегородкой, уставленная канцелярскими столами. Остап степенно достал папиросу и расслабленно откинувшись на спинку стула, затянулся. Придержав дым в согретых лёгких, он выдохнул густое облако и повернулся на уполномоченного по копытам. Рыжий детина отвлекся от «Адлера», на котором последние несколько минут, под аккомпанемент тихого клацанья механизма, печатал нескончаемую стену из букв «Э», и поднял буйную голову. Мыслей более сложных, чем «Чем бы сегодня отобедать?», в голове Балаганова обыкновенно не водилось. Но иногда, вот такими поздними вечерами, граничащими с ночью, на него наказывала несвойственная ему лиричность и чувственность. Правда, слов таких он не изучал. А потому в такие минуты просто улыбался. — Я не был на краю земли, Бендер. Если у земли есть край, то он упирается в звезды, — Шурка, улыбаясь от обнявшего его лицо табачного дыма, причмокнул. Оставляя «Адлер» в одиночестве, он пересел на стол к начальнику отдела, подвинув предварительно бумаги, и просяще посмотрел на тлеющую папироску в пальцах у Остапа. — Шура, Шура, вы такой простой, — молодой человек снова затянулся, а после передал тлеющую бумажку с табаком Балаганову. Тот радостно принял ее и сам затянул тяжёлый горчащий воздух, — А вопрос мой состоял в другом. Но да не важно. В звезды так в звезды. — Звёзды красивые, — Шурик тоже повернулся к окну. В нем, помимо редких тусклых фонарей Черноморска, можно было различить неяркий перелив далёких солнц. Они будто кутались в тонкие пашминовые шали и кокетливо перемигивались с теми, кто сумел их разглядеть. — Да, милый мой Шура, красивые. Я рад что в вас есть толика лиризма, что вы можете назвать красивыми гигантские сферы расплавленного вещества, находящиеся несоизмеримо далеко от нас, — отмногоопытному зрителю в лице Остапа виделось бы поэтическое, меланхолично довольное выражение. Неискушённому Балаганову виделась же тоска. Она, тихо залегшая в уголках карих глаз, была едва различима, но сегодняшним вечером уполномоченный был не в пример наблюдательнее, чем обычно. — Что вас расстроило, Остап Ибрагимович? — прямолинейно поинтересовался Балаганов. — С чего вы это взяли? Я весьма доволен. С приходом зицпредседателя Фунта мне не приходиться разбирать все бумаги и волнения о нашем предприятии меня терзают меньше, чем раньше. Дело наше продвигается и волноваться мне совершенно не о чем, — великий комбинатор скрестил руки на груди, продолжая смотреть в окно, не обернувшись на этот раз к Шурику. Тот в свою очередь докурив, потушил бычок, скинул его в пепельницу и придвинулся по столу к Бендеру. Он с ракурса сверху казался моложе своих тридцати трёх лет. Юношеская мечта горела в нем и он отдавался ей со всей пылкостью молодой, необремененной души. Но тело сына турецко-подданного сидело здесь, в маленьком кабинете уставленного яичными канцелярскими столами, в Черноморске, в котором от прекрасного Рио-де-Жанейро были только шум волн да соленый воздух. — А мне показалось, что вы чем-то опечалены, — вот что в уполномоченном по копытам было хорошее, так это его лёгкий нрав. Не расстроен, значит не расстроен. И все просто. — Нет, милый мой Шура, я точно ничем не опечален. Я просто вспоминаю, ради чего я это делаю, — взгляд Бендера потеплел и он все также смотря в даль тихонько запел:

Белеет парус одинокий В тумане моря голубом. Что ищет он в стране далёкой, Что кинул он в краю родном?...

— Вы красиво поете, Остап, — отметил уполномоченный через пару мгновений после того, как молодой человек закончил петь. В этот момент Балаганову казалось, что весь мир очерчен лишь желтоватым светом единственной лампочки из штепсельной лампы и за пределами этого светового пятна ничего нет, даже звёзд, о которых они недавно говорили. Остап же явно был не здесь, он был в солнечном Рио-де-Жанейро, где добрые мулаты в белых штанах танцевали танго́ с белозубыми мулатками. — Ну, до Лемешева мне далеко, но на голос я никогда не жаловался. Вы сегодня, Шура, меня поражаете. Столь много слов об вещах эфемерных, — Бендер вернулся из солнечной Бразилии в мир, ограниченный светом штепсельной лампы и повернулся к помощнику. Рыжые кудри его отливали золотом, великий комбинатор невольно задержал в этом блеске свой взгляд, — Что ещё сегодняшним числом вам покажется красивым? Балаганов замялся, искать предметы искусства никогда не было его основным видом деятельности, он и к красоте имел лишь косвенное отношение, если вообще имел. Шура огляделся, посмотрел на рога, на тех висела фуражка Остапа, оглянулся на оставленную машинку с турецким акцентом, на избушки для чернил нескольких цветов, на окно в конце концов. Но даже там ничего не хотело, чтобы его назвали красивым. Звёзды окончательно укутались в шали, фонари были непривлекательны. Шура в растерянности повернулся к Бендеру и замер, чтобы не спугнуть увиденное. Остап улыбался, мягкой, совершенно не свойственной ему улыбкой. Обыкновенно улыбка его выражала уверенность и волю, показывая миру, что он не сломлен, так улыбались добрые мулаты в белых штанах. Но такой, как сейчас, улыбкой провожают своих детей и милых сердцу друзей. Рыжий молодец подался вперёд. — Вы красивый, — спустя несколько секунд очень неуверенно и тихо сказал Шура, так и не найдя ничего более достойного этого звания, чем Бендер. И в этот момент Балаганов правда не мог дать ничему и никому такого же описания. Ему даже показалось, что одного «красивый» мало для описания всей той привлекательности и ладности, коей наградила природа Остапа. — Ну вы, Шура, и шутник, — сказал Бендер, спрятав толику смущения за смехом. — Но я правда так думаю, — слегка насупился Шура, он не видел в своих словах ничего смешного. Правда сердиться на Остапа долго не получалось никогда, слишком живой и активный для таких мелочей. А сейчас, в теплом свете, со столь мягкой и доброй улыбкой он, казалось, сошел ангелом с иконы, которую Шуре довелось видеть в детстве. И видимо об этом сходстве Балаганов нечаянно упомянул вслух. — Шура, с вам все хорошо? Вы часом не заболели? — своего сходства с небесными, и не очень, сущностями Бендер не наблюдал, а потому здраво рассудил, что Балаганов либо заболел, либо тронулся рассудком. А так как трогаться в случае с Шурой было не с чего, то это было явно какой-то болезнью. Остап даже потянулся проверить температуру. Основательно приложив ладонь ко лбу нависающего над ним Балаганова, Бендер с удивлением отметил, — Жара нет, лоб относительно сухой. Что же не так? — Да не болен я, — неразборчиво промычал Балаганов. Под теплой сухой ладонью было очень приятно. Хотелось чтобы это прикосновение не прекращалось, хотелось даже большего. Чтобы эта ласковая рука потрепала его по голове, словно верного пса. И в момент, когда Остап уже собрался убирать руку, Шура перехватил ее своей и прижался щекой в молчаливой просьбе не прерывать теплое касание. Великий комбинатор замер в растерянности, но руки не отнял. Достаточно продолжительный промежуток времени никто не тянулся к его прикосновениям вне тех ситуаций, где сам Бендер эту самую ситуацию контролировал. Даже знакомство с самим Шурой началось с подобного подконтрольного касания. Остап невольно вспомнил, как ощущалась крепкая спина под его руками. Быстро отогнав эти мысли, Бендер поглядел на Шуру. Тот, закрыв глаза, прижимался бритой щекой к его ладони, аккуратно держал ее в своей и всем своим видом говорил, что выпускать не намерен. Рука Остапа невольно дрогнула. Такой доверчивый, такой светлый. Ему бы образование и приличную работу. Может он нашел бы себя в пожарном деле, с такой-то силой. Или он мог бы быть матросом межконтинентальных пароходов. И солнце играло бы в его рыжих кудрях, а соленый воздух целовал загорелое лицо. И Шура бы, заливисто смеясь, бросал вызов стихии и шквальному ветру. Но он здесь, в маленькой ненастоящей конторке по заготовке рогов и копыт. Сидит в кругу блеклого электрического света и прижимается к его руке. Милый, милый Шура, что же вы тут забыли? Вам бы туда, на палубу, к ветру и волнам. Остап невольно погладил подставленную щёку большим пальцем. — Шура, вы видели как целуют иконы? — короткий кивок и перелив золота в волосах, — А сами целовали их? Балаганов не очень понимал, при чем тут то, что в детстве матушка водила его в церковь, но на вопрос положительно кивнул. Если Остап спрашивает, кто такой Балаганов чтобы ему не ответить? К тому же он правда несколько раз и сам целовал иконы, тогда он правда не понимал зачем. Хотя и сейчас не понимал зачем их целуют. — А вы, Шура, меня уважаете? — в голове у Остапа загорелась новая совершенно неподконтрольная идея. — Уважаю. Как вас, Остап Ибрагимович, не уважать? — растерянно, не успевая за ходом мысли, ответил Балаганов. — А знаете, почему целуют иконы? — снизив голос до шёпота, поинтересовался Остап. И получив отрицательное покачивание головой в ответ, продолжил, будто вспоминая чьи-то слова, — Выраженим любви ко Господу, Пресвятой Богородице, святым угодникам, Ангелам Божиим является целование икон. Кланяясь перед иконой, целуя икону, мы воздаем уважение тому, чей лик на ней изображен. Бендер смотрел Балаганову в глаза. Тот высился над сыном турецко-подданного и сидел столь близко, что их ноги невольно соприкасались, так близко, что воздух начинал теплиться их совместным дыханием. Слишком близко по меркам Бендера и слишком далеко по меркам Остапа. — Если вы меня уважаете и если сравниваете с ангелами, поцелуйте меня, Шура, — шепот, дрожащий как огонек свечи на сквозняке. Молодой человек было хотел схватить вылетевшие слова за хвост и перевести все это в шутку, но помощник уже наклонился к нему. Не убрав чужую руку со своей щеки, Шура мягко поцеловал Остапа. Так и в правду целовали иконы. Едва касаясь святых ликов, с благоговением, лишь обозначая поцелуй. Под этим поцелуем хотелось умереть чтобы все это прекратилось, но больше хотелось, чтобы эти полные губы, обласканные ветром, целовали его до помутнения рассудка. Чтобы касались более жгуче, чтобы губы стали цвета спелой вишни. Остап горячо выдохнул. Шура начал отстраняться, но Бендер остановил его, лихорадочно соображая как получить ещё несколько ласковых прикосновений. Просить правда никого не пришлось, в простой голове Балаганова бродили похожие мысли. Ибо слова про уважение и почитание святых ликов сразу покинули голову Шуры и осталось только щемящее чувство под ребрами. Неизвестно откуда появилось желание изласкать этого человека, что так мягко ему улыбался, хотелось ловить эту добрую улыбку губами. И раз эта теплая рука его остановила, значит он не хотел, чтобы Шура отстранялся. Вдохнув больше воздуха и наклонившись ближе, молодец снова припал в лёгком поцелуе к губам Остапа. Неудобно задравши голову, Бендер эту самую голову терял. В висках начинал шуметь прибой, а пока ещё мягкие прикосновения губ становились все жарче и полнее. Но продолжать в такой позе было неудобно. А потому Остап, свободной рукой перехватив Шуру под пояс, потянул того к себе на колени. Стул жалостливо скрипнул, но выдержал обоих. Поцелуй пришлось прервать, Шурка устраивался на новом месте, а после того как перестал елозить, повернулся слегка и поцеловал Остапа в центр ладони, которую со своей щеки так и не убрал. Молодой человек замер под этой неожиданной нежностью. — Остап Ибрагимович, можно я вас ещё поцелую? — хрипло прошептал Шура в самую ладонь. Сидя на его коленях. Целуя его руку. Только что целуя его в губы. Не единожды. Спрашивает можно ли? Остап мягко проводит пальцами по подставленым, доверчивым губам, переходит лаской на щеку и запутывает пальцы в буйных кудрях. — Шура, раньше спрашивать нужно было, до того как я вас на колени к себе пересадил, — саркастический тон даётся с трудом и под конец фразы почти сходит на нет. Остап тянет на себя не свершившегося мыслителя, сам припадает к его губам. Лёгкий поцелуй постепенно перестает таким быть и вот уже Шура с пылом и упоением берет в оборот чужой язык, и слегка проходится зубами по нижней губе. Команда не думать исполнена на отлично обоими. У Бендера в голове от этих поцелуев все застилает ватой и кровь в ушах бьётся. Он дрожащей рукой держится за могучее плечо и стискивает его сильнее, когда Шура переходит жадными поцелуями на скулу, а после на шею, спрятанную под белым воротником и галстуком бабочкой. Мешающие элементы Балаганов хотел бы сорвать не жалея, но совесть не даёт. Поэтому бабочке приходится сдаться под просящим пальцами и открыть живую кожу, под которой бьётся в сумасшествии артерия. Шура несколько отстраняется, откладывая галстук на стол, следом расстёгивает пуговички и смотрит. Смотрит проникновенно на алеющие щеки, на часто вздымающуюся грудь, на горло, к которому жаждет вновь припасть. Что в следующий момент и делает, домашним тигром вылизывая и прикусывая беззащитную кожу. Особенно нежно проходится по длинной полосе шрама. А после целует под ухом. — Шура, Шурка, — жарко выдохнул Остап куда-то в рыжее золото волос. Тело жгло изнутри, жар спускался перекрученными канатами вниз, где поднимался влажный дурман. Свод бедер связывает, будто корабль пришвартовали. Уполномоченный утробно то ли фырчит, то ли стонет на ухо, и ладонями раскрытыми под пиджак ластится. По спине и бокам проходиться. А руки горячие-горячие. Солнцем нагретые, такие жаркие. А потом Шура вниз соскальзывает, на колени всем весом приземляется. Этими горячими ладонями по бёдрам проходится. И смотрит из-под буйной шевелюры своими невозможными голубыми, наивными глазами и ноги в белых брюках сами раздвигаются. Под таким всецелым почитанием и обожанием любой бы сдался. Остап не святой и даже не прикидывается. От картины перед ним в груди что-то натягивается, а потом рвется со звоном. Он наклоняется к Шуре, ласково, дрожащими пальцами, обводит скулы, проходя по веснушкам. В горле стоит ком. Остап бережно целует рыжее невозможное чудо. Все. Передача пальмовой ветви. Видимо парадом командовать в первый раз будет совсем не великий комбинатор. Да и как тут чем-то командовать? Если вам в ширинку горячо дышат и оглаживают по ногам. И отвернуться хочется, чтобы не видеть. Но не можется, ибо как тут не смотреть? Когда на фоне белых брюк из Рио-де-Жанейро, ружаная макушка вертится, а жадные ладони, выправляя рубашку их этих самых брюк, оглаживают под влажным горячим воздухом низ живота. Проходят мягким переливом, расстёгивая пуговицы, пальцы. Таких движений от простого, до смешного простого Шуры ожидать было невозможно. А потом полные губы проходится по исподнему и думать становится сложно. — Шура, миленький, — выстанывает Остап, когда его естество оказывается во влажном, горячем обхвате губ и языка. Как утопающий хватается за широкие плечи. Толкается вперёд, но сильные руки держат его на месте, мол «не мешай — я сам». Молодой человек тихо скулит, тут же прикусывая себе губу. Перед глазами отплясывают кабаре звёзды, в ушах бьёт прибой, дрожь от сладостной экзекуции бьёт по телу. Вот ещё немного и дело разрешится. А Шура внизу утыкается носом в вихор темных волос, застывает на секунду, будто бы смакуя и проходится с нажимом по всей длине языком. И обратно до самого паха. Кульминация. По телу проходятся искры. Остап хотел было отодвинуть рыжую буйную голову от себя, но не успевает. Он не может отдышаться. Лёгкие вроде работают, да только воздух набирать отказываются. Мышцы плавятся в посторгазменой неге. Разум с неохотой возвращается в свет лампы. Внизу кто-то возится, и Остап вздрагивает и распахивает глаза. Его уполномоченный. — Шура, — а тот сидит меж его ног, уютно уложив голову ему на колено, и глупо улыбается и выглядит при этом как кот, обожравшийся сметаны. — У вас красивый голос, Ося.