Ипполит, чтящий Афродиту

Мир не совсем справедлив. Даже для тех, кому везет родиться с голубой кровью. Особенно если ты женщина. Замуж её отдали в шестнадцать. Графу де Фонтейн же было сорок лет. Он был богат, уважаем и весьма известен. А ещё он был без ума от молодой красавицы из рода Фокалорс. Со смерти его первой жены прошло почти девятнадцать лет, и, как узнала Фурина от приставленной к ней служанки, будучи страшным блюстителем морали и нравственности, он не прикасался к женщине все года в безбрачии. В первую ночь было страшно. Граф отличался крупным телосложением, что ещё не начало дрябнуть от старости, суровым выражением лица и крайне тяжёлым взглядом. Фурина раздевалась нехотя. Медленно и словно бы с отвращением она расстегивала корсет и сбрасывала с головы венок. Глаза графа смотрели на неё неотрывно. Кажется, он действительно очаровался ей. Потому что было не ужасно. Даже практически не больно. Только слегка. Он что-то говорил о красоте её глаз. Фурина вслушивалась лишь в дурацкий ритмичный скрип кровати. После венчания ей хотелось только спать. Жизнь тут, в поместье графа де Фонтейн, была очень даже замечательной. Большая библиотека, ухоженный сад, даже мастерская, где прошлая хозяйка дома занималась рукоделием. Муж разрешил завести ей небольшого котёнка, чтобы скрасить будни. Человеком он и правда был неплохим. Часто молился, посещал церковь и много читал в свободное время. К телу Фурины он не прикасался слишком часто, пожалуй, не больше чем раз в месяц. Наверное, в некоторой форме, он и правда любил свою молодую жену. А та отвечала ему улыбкой. Жизнь текла своим чередом, всё было спокойно и можно даже сказать, что счастливо. Пока не приехал он. Молодой господин. Нёвиллет де Фонтейн. Юноша восемнадцати лет, только закончивший лицей-пансионат в столице. Единственный сын графа. Единственный и безумно красивый. Фурина встретила его впервые в саду. Она прогуливалась там, ища среди цветов самые красивый для своего гербария (она увлекалась собиранием в последнее время). Он удивленно смотрел на неё, чуть приподняв брови. — Мадмуазель, прошу простить, что тревожу Вас, — его голос напоминал игру на рояле или даже звуки скрипки. — Вы гостья в доме? — Здравствуйте, месье, — отчего-то в груди кольнуло от его острого взгляда. Словно смотрит в самое сердце. — Я мадам Фурина де Фонтейн, супруга графа. — Ах, вот оно как! — на его до этого спокойном лице вдруг засияла улыбка. — В таком случае мне стоит звать Вас матушкой. Я сын Вашего супруга, Нёвиллет де Фонтейн. И почему-то румянец залил её щёки. С тех пор «матушка» поселилось в их поместье, отчего-то медленно сводя с ума. Матушка — за завтраком, на прогулке, на чаепитии и поздним вечером. Но самое страшное: матушка — в её снах. Пожалуй, постыдно, но лёжа рядом со своим супругом, она иногда вдруг начинала вертеться до тех пор, пока не откроет глаза. В животе тянуло. Перед глазами только лицо Нёвиллета. И как его губы шепчут ей прямо на ухо «матушка». Это походило на сумасшествие, помешательство, бред. Но с каждым днём всё чаще она просыпалась ночью, всё сильнее тянуло живот. Всё ближе были его губы. Прикосновения графа стали неприятны, они вызывали лишь отвращение. И Фурина просто закрывала глаза, представляя человека, что жил в этом же доме. «Матушка» с каждым днём звучало всё слаще. Нёвиллет во снах уже давно прижимал её к белоснежным простыням. Фурина сходила с ума. Граф отлучился на полторы недели. — Читать одной драму? Дорогая матушка, это совершенно занудное занятие, — он нашёл — нет, настиг — её в библиотеке. Присел рядом на диванчик, заглядывая через плечо в книгу. — Драму стоит читать по ролям, Вам так не кажется? — Пожалуй, ты прав, — сердце так стучит, когда он забирает книгу из её рук. Пальцы плавно листают страницы. — Скажите стоп, когда захотите, — улыбается он и закрывает глаза, чтобы не подглядывать. — Стоп! — пальцы замирают, страницы перестают шуршать. — И что же там? Нёвиллет почему-то усмехается, глядя на чёрные буквы, так издевательски раскиданные по странице. — Явление седьмое, — держит книгу так, чтобы было видно им обоим. — «Ипполит» — Тогда я буду читать за кормилицу, — неужели судьба так не любит Фурину? Или же Господь наказывает её за греховные помыслы? — Вы, светлые лучи!.. И ты, земля!.. — начинает Нёвиллет, и улыбка все не сходит с его лица. — И это было сказано?.. О, ужас!… — Ах, тише, тише... Могут услыхать, — хотя бы ей достались не строки Федры, ведь это было бы сущее издевательство. — Я не могу молчать, — Нёвиллет не очень хороший актёр. Но зато он, кажется, и правда увлечен пьесой. Хотя слова его героя режут по сердцу. Тут Ипполит и проклинает свою несчастную мачеху. — Ведь это ж ужас... — Десницею могучей заклинаю... — для правдоподобности она даже хватает его за манжеты. — Прочь, руки прочь, — убирает её ладонь. Не ударом и не толчком, но переплетая их пальцы. Щёки пылают уже слишком явно. — И выпусти мой плащ... И вдруг тишина. Потому что он не убирает руки. И крепкие длинные пальцы всё также сжимают её ладонь. Фурина, кажется, забывает дышать. И что-то тяжёлое, огромное и давящее встаёт прямо в горле. — Знаете, я никогда не мог понять Ипполита, — вдруг произносит он. И поворачивается к Фурине, заглядывая ей прямо в глаза. — Иногда всё же стоит чтить Афродиту, верно? Пусть верим мы в Бога единого, но она всё ещё властна над нами. Так зачем эти сопротивления? — Держать себя вдали от греха, — мямлит, едва выдавливая слова. Потому что он близко. Почти так же близко, как и в её снах. — Неужели Вы правда верите в грех, что рождён любовной страстью? — он всё знает. Она понимает это, читает в его глазах. И от этого всё внутри льдом покрывается от страха. Её ждет тоже, что ждало Федру? — Только отвечайте мне честно. Договорились, матушка? А что она может ответить. Что может ответить женщина, возжелавшая своего пасынка. Женщина, муж которой так заботится и любит. Женщина, что постепенно лишается рассудка. — Да, — голоса совсем нет. — Я верю. Но сил бороться со своим грехом у неё нет. И его губы, сейчас обжигающие поцелуем, кажутся глотком воды после долгой прогулки по солнцепёку. Фурина сдаётся, зачем-то повторяя себе, что это лишь сейчас. Только сейчас. В стенах закрытой на ключ библиотеки. Когда он пересаживает её к себе на колени, когда зарывается пальцами одной руки в волосы, а второй борется с шнуровками её платья. Когда он дышит ей в шею, целует бархатистую кожу и заставляет жмуриться. Когда он так близко, когда всё горит. Когда сны становятся реальностью. Или реальность становится сном. Может, она и вовсе лишилась рассудка? Столько мыслей в голове, столько ненужных роящихся вопросов. И все они замолкают, когда он шепчет: — Я ведь могу продолжить звать Вас матушкой? И, кажется, это было той самой чертой. Чертой, за которой Бога уже нет. Есть только одна Афродита. И Фурина шагает в бездну, когда первые капли пота стекают по её лицу. Прелюбодеяние. Таинство любовного акта они убивают сейчас этой пошлостью. Без брака, лишь по велению плоти. Но всё равно, верно? Всё равно, ведь Бога нет. Есть что-то языческое. Что-то от древних греков и римских легионеров, что-то оставшееся под стопками религиозных догматов. Она упирается в его плечи, чтобы легче было двигаться. Ноги уже болят, но внутри. Внутри не как обычно. Не «не больно». Внутри хорошо. И она трётся о шов его отутюженной блузы, о крепкие мышцы. И дышать тяжело. Потому что думается лишь о том, что Нёвиллет закидывает голову назад, прикрывая ладонью глаза. О том, как чарующе движутся его губы, пока он произносит то, от чего мурашки по всему телу: — Матушка, прошу Вас, быстрее. И Фурина вскрикивает. Потому что всё внутри от одних только этих слов сжимается. Волны чего-то неизвестного, незнакомого накрывают с головой, пока она движется так быстро, как может. Нёвиллет возвращается к ней, губы снова горячие, а его язык скользит по шее к проскакивающей груди, оставшейся без поддержки корсетом. Это всё где-то за гранью её восприятия. Где-то в глубине её мыслей. И одновременно на самой поверхности телесных желаний. Фурина вскрикивает ещё раз, впиваясь пальцами в его плечи. Напряжение такое, что уже практически больно. Как будто вот-вот живот затянет и начнутся судороги. Но нет. Просто всё начинает сжиматься. Ритмично и слишком быстро. Слишком, чтобы не выбить из двигающегося уже самостоятельно Нёвиллета стон. — Ещё раз, ещё раз, — тянет ослабшим в один момент голосом. — Ещё раз. Нёвиллет понимает, о чём она говорит. Понимает по этому дыханию, этим слезинкам в уголках глаз. И всем тем взглядам, что она бросала на него так много дней. Бросала, стоило ему только повторить одно слово. — Матушка, прошу Вас, получите удовольствие, — этого хватит. Хватит, чтобы душа была отдана Афродите уже навсегда.