Разводы на твоём сердце

Осаму даже не успел понять, что произошло. Сигма набрал не тот номер? Иначе почему он называл имя Фёдора? Что с ним сейчас, что случилось? Его родители разводятся? Они поругались? Множество вопросов роились в голове Дазая, и тот тревожно набирает Достоевского. Ему не по себе. Сигма никогда не говорил с таким надрывом. Неужели это и есть паническая атака? На какой остановке он находится, сильно ли он промок и продрог? А что если кинется под машину? Шатен бы так и сделал. Но ведь этот миловидный паренёк с печальной улыбкой не такой, он бы не стал… В голове всплывают слова Фёдора о попытке самоубийства Сигмы пару лет назад. Когда он наглотался таблеток, и от страха позвонил другу. Что тогда он чувствовал? Насколько ему было больно, что он решился на такой отчаянный шаг? Это для Осаму попытки суицида та ещё монотонная рутина, а Сыромятников вечно такой сдержанный, не говорит о своих проблемах, избегает людей. Его серые глаза даже в самые весёлые моменты были слишком грустными, словно уже давно бедолагу что-то надломило. Даже с друзьями детства Сигма держался обособленно, словно чувствовал себя лишним. Он вполне мог думать о самоубийстве вновь. И совершить непоправимое. — Да, слушаю. — Блять, Фёдор, кажется Сигма пытался дозвониться тебе, но позвонил мне. Он говорил что-то про развод родителей, что он сидит на остановке под дождём и что-то про отчаяние, и у него голос надрывался, ты знаешь где он может быть? Достоевский молчит в трубку. Думает. — Да, знаю. Поедешь со мной, нам нужно на восьмой автобус. Он проезжает мимо ресторана, где ужинал Сигма с родителями. Наверняка он на ближайшей остановке. И захвати с собой зонт. Он сбрасывает трубку, и Дазай ругается себе под нос. А можно хоть немного эмоций проявить? Какой же всё-таки Фёдор урод. Плевать на него, нужно торопиться. Впопыхах натянув на себя первую попавшуюся рубашку и джинсы, Осаму бросился на улицу, позабыв взять зонт, и потому летел по тротуару под проливным дождём. Прохожие недовольно смотрели ему вслед, если шатен сбивал их с ног, и смущённо извиняясь, парень продолжал бежать к остановке. Восьмой автобус уходил прямо на его глазах, и выдохшийся Дазай злобно выдохнул, и набрав побольше воздуха, снова бросился бежать. К счастью, водитель транспорта оказался понимающим, и впустил мальчишку на что тот благодарно махнул ему рукой, вваливаясь в салон. В другой части автобуса его встретили осуждающие лиловые глаза. Достоевский жил на пару остановок раньше Осаму, потому и сесть на автобус мог быстрее. — Ты не взял зонт. — А ты доёбываешься до мелочей. Они уселись возле выхода посередине, погрузившись в напряжённое молчание. Осаму нервно теребил край рубашки, что порядком раздражало Фёдора. — Прекрати. — Я, блять, нервничаю, что такого?! Это ты у нас дохуя спокойный тут! Шатена хватают за шкирку, чтобы тот успокоился. — Не ори, мы в общественном, блять, месте, Осаму. Ты думаешь я не на нервах? Просто мне хватает ума оценивать всё трезво. Я знаю Сигму гораздо дольше, чем ты. Поверь, когда он пытался покончить с собой он уже реально не выдерживал, и он не прыгнет под ближайший автобус из-за конфликта с родителями. Максимум простудится. Так что сделай глубокий вдох и выдох. Всё будет с ним в порядке. Шахматист кладёт руку на плечо Дазаю, и кажется, суицидник наконец поубавил градус. Кажется, он и правда слишком разошёлся. Взялся судить другого человека по себе, хотя они знакомы от силы пару месяцев. Идиот. А Федя как всегда, на шаг впереди планеты всей, не теряет самообладания даже в самых ужасных ситуациях. — Да, ты прав. Прости. Просто я… впервые услышал его таким. Я вспоминаю, как хреново порой себя чувствовал, когда мой голос ломался также, и становится невыносимо страшно… — Осаму, остановись. Если ты себя накрутишь, ты лучше Сигме не сделаешь. Он наш друг, и мы должны помочь ему, а не сесть рядом и разныться. Ты понял? — Понял-понял… Голос женщины объявляет их остановку, и ребята выходят под нещадно льющий дождь. Суицидник тут же ныряет под зонт, заботливо раскрытый Достоевским, и автобус уезжает, обрызгав их водой. Дазай недовольно морщится, но тут же замирает, увидев сгорбившуюся на краю лавочки под крышей остановки фигуру с длинными волосами, с которых стекает вода. Сигма тупо смотрит себе под ноги, подрагивая от холода, и в сердце шатена что-то болезненно надрывается. Парень медленно поднимает голову, когда слышит отчётливые шаги по лужам. Опухшие от слёз серые глаза замирают, стоит им увидеть две знакомых фигуры. Сигма даже не успевает составить в голове логическую цепочку, как его крепко стискивают в объятиях. Объятия Осаму до безумия тёплые, что хочется раствориться в этом тепле. Хочется спросить, почему он тут, если он звонил Фёдору, но он только издаёт болезненный полухрип-полувсхлип и утыкается парню в плечо. Пальцы отчаянно стискивают рубашку на спине, словно если он не будет держать достаточно сильно — Дазай уйдёт, растворится в этом дожде, останется печальными разводами на его, Сигмы, сердце. Кажется, что пока Сыромятников выплакался, успели пройти часы, дни, месяцы. Было так горько, он так долго не говорил о том, что творилось у него на душе, что сейчас эти чувства вылились потоком слёз. Осаму не отстранялся ни на секунду, позволяя двухцветному втирать солёные слёзы в его рубашку и хрипло дышать возле уха от недостатка воздуха. Достоевский наблюдал за этим молчаливо, доставая из рюкзака термос. — Выпей. Тебе нужно согреться, иначе простудишься. Если уже не простудился. Фёдор протягивает Сигме горячий термос, и тот, отстранившись от объятий своего друга, принимает поданную ему вещь без всяких вопросов. Открутив дрожащими руками крышку, длинноволосый принюхивается к содержимому. — Это горячий чай. Пей. Сигма делает неуверенный глоток, обжигающий горло не хуже любого спиртного. По телу разливается приятное тепло, и дрожь медленно сводится на нет. Наконец ком в горле удаётся сглотнуть, и дышать становится проще. Шатен осторожно держит руку у него на плече, словно пытаясь поддержать физическим контактом бедолагу. — Простите, я, я просто сорвался, они сказали мне это в лоб, я просто не мог… Но я не понимаю, почему здесь Осаму, я же вроде звонил Феде, почему…? — Ты позвонил мне, Сигма. — Дазай смотрит на него своими карими глазами, в которых всегда горел озорной огонёк, напоминавший о его неугомонной натуре, но сейчас они были столь печальными, что теперь хотелось утешать уже его. Неужели Осаму так расстроен из-за него…? — Что? — Ты позвонил мне. Наверное, нажал не тот контакт, не знаю. Я не понял, почему ты звонишь мне, а потом слышу твой надрывающийся голос, как ты говоришь что-то Фёдору… И сразу уже позвонил ему, и мы приехали так скоро, как только могли. В подтверждение словам шатена Достоевский кивает, присаживаясь рядом. — Я рад, что ты в порядке, Сигма. — Фёдор искренне улыбается, и даже кажется, что на его лице проступила морщинка. Да, и не до такого его доведёт их компашка. — Поехали домой. Сигма вздрагивает. — Нет-нет-нет, я не могу поехать домой, если я снова останусь наедине со своими мыслями я… я… я… — ему на макушку приземляется тёплая рука в бинтах и нежно гладит намокшие волосы. — Всё хорошо. Ты можешь переночевать у меня. У меня, конечно, не хоромы, но местечко есть, ещё и Хану погладить сможешь. Осаму заглядывает Сигме в лицо и нежно улыбается, стараясь прогнать его тревоги прочь. И у него это получается. Сердце двухцветного отпускает очередной приступ паники, и оно начинает биться ровно, тихо, а шум в ушах утихает. — П-правда? Я могу… остаться на ночь у тебя? — переспрашивает парень, растерянно мотнув головой. Дазай никогда раньше не предлагал ему увидеть свой дом, они и в гости то друг к другу не ходили. А тут довериться настолько, чтобы остаться на ночь. Это одновременно заставляло теряться и чувствовать горячий румянец на щеках. — Конечно, Сигма. Мы же друзья. Фёдор одобрительно кивает, и Сыромятников чувствует себя до ужаса растерянным. Осаму помогает ему подняться на дрожащих ногах и театрально вздыхает. — Бли-ин, а у нас же зонта нет. Фе-е-едь, а может одолжишь нам с Сигмой зонт? Шахматист закатывает глаза и передаёт его в руки суициднику. — Только ради Сигмы. Не хочу, чтобы он промок. И веди себя адекватно, понял? — Конечно, ты слишком плохо обо мне думаешь! — Дазай улыбается во всю ширь, приобнимая Сигму за плечи. Тот смущённо отворачивается, чувствуя в груди непонятный трепет. Беспокойство не уходит, но отступает на задний план, больше не держа в тисках его глотку и позволяя дышать полной грудью. Достоевский уходит, возможно, у него появились какие-то свои дела, и потому он не поедет на автобусе с ними. Кто ж его знает. Загадочный этот Фёдор, мало кто его может понять, но определённо, без него жизнь бы была не та. Осаму с Сигмой остаются одни, и переходят на другую сторону, чтобы сесть на автобус до дома первого. Двухцветный не может выдавить ни слова, чувствуя какую-то странную неловкость. То ли от предстоящей ночёвки, то ли от стыда за своё избитое состояние. — Можешь рассказать подробнее, что произошло? Суицидник смотрит на него с искренним беспокойством, обезоруживающим целиком и полностью и без того беззащитного Сигму. Он приобнимает себя за плечи, вновь погружаясь в неприятные события сегодняшнего вечера. — Я думал, родители хотят просто поужинать со мной, в крайнем случае отец бы снова строил планы на моё будущее в качестве владельца казино. Но всё оказалось куда хуже. Они просто сказали, что разводятся. Без всяких лишних предисловий, чуть ли не с порога. Ни разу не спросили, как буду себя чувствовать я, и что делать дальше именно мне. Я всегда чувствовал пустоту на месте своей семьи, а теперь родители ещё и расходятся кто куда. Как мне это воспринимать? Как я должен был пережить эту ситуацию по их мнению? В уголках глаз снова скапливаются предательские слёзы. Сигму вновь заполняет детская обида, отчего кулаки сами непроизвольно сжимаются. Почему родители так поступают с ним? Отчего их никогда нет рядом, в те моменты, когда они так нужны? Почему делают вид, что всё нормально, когда очевидно, что это не так? Шатен бережно прижимает Сыромятникова к себе, поглаживая по голове, словно котёнка. Агрессия пропадает, и руки парня разжимаются, а крохотные слезинки скатываются по щекам. Он так давно не давал волю чувствам. Не открывался никому, даже своим самым близким друзьям. А сейчас его накрыли собственные подавленные чувства. Так вот, к чему это приводит. — Я думаю, они не хотели причинить тебе боль, Сигма. Знаю, прозвучит весьма неутешительно, но они любят тебя, и хотят лучшего для тебя. Наверняка им тоже даётся нелегко развод. Их нельзя простить за это, но можно понять. Это лучшее, что ты можешь сделать для себя сейчас. Сделать глубокий вдох, выдох и… понять их. И не позволить их разводу разрушить твою жизнь. Они стоят в молчании, вслушиваясь в стук капель по крыше остановки и звукам двигателей автомобилей, проезжающих мимо. Сигма вслушивается в равномерное дыхание Осаму, продолжающему на автомате рассеянно поглаживать его светлые локоны, и прикрывает глаза. Не хочется ни о чём думать сейчас. Лишь бы вечно всё могло быть так спокойно и тихо. Лишь бы рядом был кто-то, также заботливо принимающий его со всеми изъянами. Слишком много «лишь бы». И к автобусной остановке медленно подкатывает автобус с цифрой «8» на экране.