А какие на вкус ноты?

       Помнишь, как все это началось, Сереж? Помнишь ту слишком холодную для юга осень, когда люди кутались в зимние куртки уже в начале октября. Когда листья падали, прилипали к стеклам домов и машин и застывали причудливой мозаикой. Все оттенки красного, желтого, зеленого, рыжего. Даже коричневого. Помнишь просторный класс, детские улыбки и маленького мальчика, спешащего в объятья будущего?        Ох уж этот мальчик. Стереть бы его, выкинуть из памяти, вот только прошлое не отмотаешь назад. Я навсегда останусь там, за первой партой ряда у окна, старательно выполняющим все твои задания и верящим, что станет проще на тебя смотреть. Одетый совсем не по моде, в старый джемпер, доставшийся от отца, и порванные во всех местах джинсы, которые носил уже третий год. Я вырос не по годам, был выше своих одноклассников головы на две. Да и ощущал себя всегда возвышающимся над остальными. Потому что ты показал мне, что я имею на это право.        Помнишь, как мы впервые встретились взглядами? Я уверен, что нет. Ты никогда не засорял память ненужными фактами. Даже когда дело касалось меня. Особенно, когда меня… Ну так я расскажу тебе. Это было первое сентября две тысячи тринадцатого года. Линейка. Я только перешел в Борисоглебскую старшую школу, прорвавшись через немалую конкуренцию, а ты был новичком среди учителей.        Как сейчас помню — в тот день я стоял слева от трибуны директора, в рядах первого старшего класса А. Я был вокалистом, так меня распределили на летних каникулах какие-то мужчины и женщины в строгих костюмах, от которых пахло библиотечной пылью и канифолью. В школу было сложно пробиться, но у меня получилось. Помню, они сказали мне:        — У тебя есть потенциал. Поступая в нашу школу, ты сможешь раскрыть его. Главное, веди себя примерно и выполняй все задания учителей, и из тебя вырастит настоящая звезда.        Поэтому, стоя среди этих нафталиновых фигурок, моих будущих одноклассников, я был ужасно горд собой. Я — будущая звезда. Иришка, моя милая Иришка в тот день цеплялась за мою руку. Она волновалась, боялась произвести плохое впечатление. Для нее тогда было важно мнение других. Кто же знал, что людей там меняют катастрофы?        Ты стоял за спиной Алевтины Александровны, нашей директрисы. Тебя представляли старшим ученикам. Сергей Вячеславович Лазарев. Просто Сергей Вячеславович. Учитель профильного вокала для параллели новичком. На твои плечи свалилось целых два класса, шумные первоклашки, которые еще не привыкли к законам старшей школы. Нам было по четырнадцать, и мы хотели свободы, мы хотели стать великими. Мы еще верили в счастливый случай, сказки, хотели попасть в Хогвартс или, на крайний случай, в Нарнию. Но ты был не против. Мне казалось, что ты и сам не прочь бы стать добрым волшебником, чтобы исполнять чужие желания.        Ты был среднего роста, среднего возраста, со средним цветом волос, с улыбкой средней ширины и кожей, поддавшейся среднего оттенка загару. Совершенно средний, совсем простой, неприметный в толпе, но я почему-то не мог оторвать от тебя взгляда. А потом ты обернулся и посмотрел на меня. Я точно знаю, что именно на меня, а не на кого-то другого. Я увидел твои шоколадные глаза, и меня занесло. Будто лавина. И я под ней задохнулся.        — Тош, душа моя, на кого ты так долго смотришь? — Ира всегда была внимательной. А еще очень переживала за меня. Конечно же, она заметила. Она поняла все раньше меня самого. Просто не сказала. Или еще не осознала своего великого открытия.        — Да так, просто задумался, — моя любимая отговорка. Если долго смотришь на кого-то, притворись, что ушел в себя. Никто ничего не скажет, ничего не поймет. Не будет доказательств. Сколько раз я говорил тебе эти слова. Ты так меня и не разгадал, Сереж. Хотя, возможно, это потому, что тебе было плевать…        Знаешь, я никогда не думал, что мне может понравиться мужчина. В детстве я всегда мечтал о счастливой и дружной семье, красивой жене и маленьких детках, которые будут называть меня папой и обнимать, когда я буду поздно возвращаться с работы. Я представлял себе совместные вечера, вкусный ужин, настольные игры при свете ламп, которые мы выбирали целый день в дизайнерских магазинах. Все вместе. Я представлял летние поездки к морю, совместные походы в горы с палатками. Думал о том, как научу сына играть в футбол и, может, когда-нибудь увижу его на поле в Италии, забивающим победный гол. Тренировался плести косы на Ире, потому что хотел быть полезным моей будущей дочурке.        Когда в начальной школе меня спрашивали, на что будет похожа моя будущая жизнь, я всегда отвечал одинаково: «Хочу, чтобы как у Третьяковых». Наши соседи по этажу. У них была идеальная жизнь. Не то, что у нас с Ирой. Мы поломанные игрушки, которые никому не нужны.        Ты все изменил в моей рутине и в моей голове, Сереж. Ты пришел, не постучавшись, не вытерев ноги о коврик у порога, и сел на единственный стул в моем сердце. Ты меня перекорежил. Но мне так долго это нравилось.        — Добрый день, класс, меня зовут Сергей Вячеславович, и до вашего выпускного, если ничего не изменится, я буду преподавать вам технику вокала и историю музыки. Надеюсь, мы станем настоящей слаженной командой.        Обязательно станем, Сергей Вячеславович. Вы кукловод, а я ваша безвольная игрушка.        Кажется, тогда я впервые начал ненавидеть себя. Я точно помню, что прошел всего месяц нашего совместного пребывания в школе, но я уже не мог держаться. Что-то внутри меня безвозвратно ломалось на части, крошилось меловой сыпухой. Я стал задыхаться каждый раз, когда глядел тебе в глаза. Сначала мне казалось, что я болен. Что это первые признаки бронхиальной астмы. Я подделал себе справку об освобождении от физкультуры, и все уроки просиживал в туалете, глядя на себя в зеркало. Долго рассматривал свои неказистые подростковые черты: гиперболично большие уши, солнышки мимических морщин вокруг глаз, зеленый чай в радужках. В какой-то момент я сам начинал казаться себе выдумкой, отключался от реальности. Что со мной не так? Почему так жжет? Почему легкие не функционируют нормально?        — Шастун, с Вами все в порядке?        — Да, Сергей Вячеславович, просто задумался.        Видишь, отговорка всегда работала. Как же мне хотелось попросить тогда тебя самому ответить на это вопрос, но я удержался. Кукла не имеет права дергать ниточки. Иначе кукла останется без головы…        Я помню, ты первый заметил мой талант. И единственный. Твоими же стараниями.        — Антон Шастун, не могли бы Вы подойти ко мне после уроков. Мне нужно с вами поговорить, — ты сказал это, когда я с легкостью взял ре второй октавы. Мы тогда пели «Hallelujah». Из мальчишек я справился единственный.        Меня никогда не оставляли после уроков, и я не мог понять, что сделал не так. И Иришка, моя милая Иришка в тот день вытирала с моих щек слезы ужаса.        — Ты же ничего не сделал, Антош. Правда, не сделал ведь? — лепетала она, пока я нервно уплетал купленную на ее деньги слойку. Я потом все возместил. Я не имел права тратить ее последние сбережения…        — Нет, Ир, нет. Не волнуйся, — как смешно. Я говорил ей не волноваться, хотя чувствовал собственное сердце у себя горле.        Когда я, едва держась на ватных ногах, подошел к твоему классу, ты встретил меня своей блядски добродушной улыбкой. Я встречался с ней еще несколько раз за все то время, пока мы были рядом. Включая ту последнюю, роковую ночь. Ненавижу эту улыбку!        — И снова добрый день, Шастун. Заходите, не волнуйтесь, — твой голос не звучал враждебно, наоборот, мирно и даже, кажется, нежно. Если бы я подумал об этом тогда, я бы потерял здравое мышление. Сейчас я испытываю лишь отвращение.        Но в итоге я ощутил только облегчение. Мой ужас начал понемногу отступать, уступая место любопытству. Мне стало до жути интересно, зачем все же меня позвали.        Ты сел за свой учительский стол и долго, мучительно долго меня разглядывал. Я уверен, если бы я спросил тебя в тот момент, все ли хорошо, ты бы обязательно ответил, что просто задумался. Это негласное правило…        — Вы можете что-нибудь спеть мне, Антон? Первое, что придет в голову.        И я спел. Любимую на тот момент песню Ирины. ‘Cause all of me Loves all of you Love your curves and all your edges All your perfect imperfections Give your all to me I'll give my all to you You're my end and my beginning Even when I lose I'm winning*        Я видел, как ты смотрел на меня, пока я пел. Я поверил твоему взгляду. Еще не зная, что так ты смотришь на всех, кто может принести тебе славу.        — У Вас редкий дар, Антон, — произнес ты, когда я закончил. — Если Вы с легкостью исполняете столь сложную композицию, вам ничего не будут стоить другие.        Оглядываясь назад, я понимаю, что ты лукавил. Преувеличивал, специально, чтобы задобрить мальчика, строящего из себя бога. На самом деле это была простая песенка. Мы пели ее с Ирой на два голоса просто так, для веселья. Но ты сделал из нее произведение невероятной сложности. Ты дал мне поверить, что я способен на все. С этого момента и началось мое четырехлетнее падение вниз. Икар решил дотронуться до солнца, но в итоге лишь подпалил крылья…        — Вы правда так считаете? — я знаю, что ты прочитал в тот день в моих глазах. Самоуверенность, счастье эгоиста. Поэтому ты кивнул, затягивая меня еще глубже в эту пучину бесконечного отчаяния рядом с тобой.        Уже в ноябре мы с Ириной выступили на важном городском мероприятии. С той самой песней, которую я тебе пел. Это было мое первое и единственное выступление, о котором узнали в школе. Вот только меня не зауважали. Меня возненавидели. Никому не нравится, когда кто-то лучше, выше. Человеку достаточно найти жертву, чтобы вся гниль вышла наружу. Это закон зависти. Сколько синяков мне поставили в первую неделю после того всеобъемлющего триумфа, который даже попал в газеты? Я уже не смогу сосчитать, но прекрасно помню — они были у меня везде. Фиолетовые, желтые, салатовые и багровые розы распускались на каждом сантиметре моей кожи. Меня вызывали к директору, спрашивали, что случилось, кто это сделал. Я врал, что упал с лестницы. Я научился пользоваться тональником, прятать отметины своего таланта, я стал носить толстовки оверсайз, утопая в них, лишь бы никто ничего не разглядел…        Вот только тебя это обмануть не смогло. В какие-то моменты ты все же был проницателен. Вот только мне это было совсем не выгодно.        — Знаешь, Антон, — ты тогда наконец-то начал обращаться ко мне на «ты», — они просто ничего не понимают. Если человек обладает даром, найдутся те, кто постарается этот дар отобрать. Но мы им не позволим, правда? Мы ничего не скажем им, пока ты не станешь известен, пока не превратишься в самую настоящую звезду. Я спрячу тебя от жестокого мира, Антон, обещаю…        Я тогда был так счастлив, когда услышал эти слова. Ты рядом, ты меня убережешь. Тебе можно доверять… А еще опять эта «настоящая звезда». Она, как навязчивая идея, укоренилась в моей голове. Мне было пятнадцать, я страдал манией величия и верил, что в конце утру нос всем тем, кто посмел меня обидеть. А ты лишь подогревал это чувство. Я был порохом, а ты — моей спичкой. В конце мы должны были взорваться… *** When you feel my heat Look into my eyes It's where my demons hide It's where my demons hide Don't get too close It's dark inside It's where my demons hide It's where my demons hide**        Ты сдержал обещание. Ты меня спрятал. От всего мира. И от самого себя. Ты подавал для меня заявки на конкурсы, не согласовывая с администрацией школы. Ты забирал меня с уроков под предлогом помощи с заполнением отчетов или просил соврать, что я болен, и таскал меня по различным важным, по твоему мнению, музыкальным мероприятиям. Я познакомился с твоими друзьями-вокалистами, брал у них бесплатные частные уроки. После удачных выступлений ты долго уговаривал репортеров не освещать в газетах мое имя. Для моих достижений ты завел отдельную папку, секретную, запертую в специальный сейф. Для школы я просто исчез. Когда меня предлагали поставить на какое-нибудь внутреннее мероприятие, ты говорил, что я — посредственность, и лучше дать роль Ирине. Оглядываясь назад, я вижу в твоих глазах, что эти слова о моей бесталанности ты всегда говорил искренне. В отличие от хвалебных од моему дару…        Даже репетировали мы по вечерам. Сначала в школе, когда весь персонал уходил домой. Наверное, оттуда у меня пошла эта ужасная привычка — возвращаться в здание после уроков и играть на стареньком рояле в кабинете истории искусств…        Но потом ты предложил провести репетицию у тебя дома. И я согласился. Это был практически конец нашего первого учебного года. Весна была в самом разгаре, а я все пытался разобраться в себе. Сомнений уже не возникало — я был в тебя влюблен. В твою походку, в этот насмешливый прищур, когда я снова съезжал с нужной ноты, в эти неловкие похлопывания по спине в знак одобрения. Я любил твои пальцы, которые ты часто закапывал в волосы, нервничая или, наоборот, радуясь за меня. Но самым любимым для меня оставались твои кофейно-карие глаза-океаны, в которых я тонул, как маленький ребенок, не умеющий плавать. Спасательный круг течением унесло к берегу. А я далеко. А вода вокруг кипит, утягивая меня вниз…        Ты тоже изменился. Разрешил называть себя Серёжей…        — Но, Сергей Вячеславович, я так не могу, это же против школьных правил!        — Тебе ли не плевать на школьные правила, Антош? К тому же, я устал от этого официоза в нашем общении. Я чувствую себя стариком.        Стал смотреть на меня совсем иначе. Я так отчетливо помню этот новый взгляд. Он был не добродушный. Он был изучающим, наблюдательным, хитрым. И до слащавого нежным. Таким, что женские любовные романы — всего лишь цветочки по сравнению с ним.        Признай, наконец, что я был твоей лучшей куклой, Сереж! Признай, что тоже я был самым красивым и самым дорогим тебе экспонатом…        Я раскололся на третьей репетиции в твоей большой, светлой квартире с видом на посадки и новую детскую площадку. Я тогда пел какую-то песню, которую ты подобрал мне для важного штатского конкурса. I'd climb every mountain And swim every ocean Just to be with you And fix what I've broken Oh, cause I need you to see That you are the reason***        Этот текст, эти карие глаза, пристально наблюдающие за мной, этот смех детей, просачивающийся в комнату через открытое окно. Я не знаю, что именно сломало меня в тот момент. Но, допевая последнее «все из-за тебя», я сорвался. Ты не знаешь, какими горячими могут быть слезы, если плачешь искренне. Я никогда не видел, чтобы ты плакал по-настоящему. А я в тот момент просто рухнул, потому что эмоции в моей голове задавили меня.        Сколько раз я смотрел в зеркало и пытался понять, почему все так? Почему у всех есть нормальная жизнь, девушка, родители, которые всегда будут рядом? Почему я не такой, как они? Мой голос, еще не сломавшийся, необычно высокий для парня, да и сам я постоянно головой обиваю дверные косяки. А еще я не дрочу на эротические журналы с полуобнаженными девушками. Я не могу оторвать взгляд от своего преподавателя. От мужчины. Я больной, точно больной. Вот только есть ли на свете доктор, который сможет меня спасти? Или, может быть, ты — мой доктор.        Сколько раз я хотел уйти из жизни? Лежа под чужими кулаками, сжимая зубы и упорно глотая подходящие к глазам слезы, я отчетливо представлял себе, как пишу предсмертную записку, в которой рассказываю, что чувствую к тебе, запираюсь в ванной и утопаю в собственной крови. Однажды я даже практически сделал это. Иришка, моя милая Иришка пришла слишком не вовремя. А потом я плакал ей в плечо. Снова. А она успокаивала меня, гладила по голове и спрашивала, спрашивала, зачем я хотел это сделать. Я свалил все на родителей. Я ничего не сказал ей…        Я всегда был трусом, Сереж. Как бы я ни пытался доказать окружающим обратное, как бы ни строил из себя смельчака, я боюсь. Мальчик с комплексом бога не сможет уничтожить мир, если не может уничтожить даже самого себя…        Но в тот день я все же смог переступить через себя.        — С тобой все в порядке, Антош? — спросил ты, увидев эти непрошенные слезы на моем лице, увидев пустоту в глазах. Хотя… так глубоко ты меня не читал. Я бы легко мог ответить тебе свои коронным «просто задумался, вспомнил прошлое, проникся лирикой», благо, было, что вспоминать, но я не стал уходить от прямого ответа. Я тогда посмотрел прямо тебе в глаза, не отвернулся, не испугался.        — Я долго об этом думал, Сереж. Думал о том, как именно позволю тебе об этом узнать. Наверное, все же сказать в глаза — самое правильное, иначе просто разорвусь на части. Возможно, после этого ты отвернешься от меня. Возненавидишь. Я бы так и сделал на твоем месте, — я читал в твоих глазах волнение и даже, кажется, ужас, но не мог остановиться. Прекращу говорить — замолчу уже навсегда. — Я люблю тебя, Сереж.        Я заплакал еще сильнее. Слезы бороздили кожу, прокладывая путь к шее, ключицам, груди. Я не мог себя остановить. Я не мог поверить, что сказал эти слова вслух, что сказал тебе. Мне было стыдно и почему-то так разрывающе больно.        Я проигрывал этот диалог в голове бесконечное количество раз. Каждый раз ты отвечал по-разному, и я все гадал, как же ты отреагируешь в реальности. Закричишь, наверное. Или выгонишь меня из своей квартиры. Но ты на самом деле ничего не сказал.        Ты просто подошел ко мне и обнял, до треска костей, прижимая сильнее, так, чтобы стать одним целым. Я никогда не был к тебе так близко. Мой мозг закоротило, перед глазами начался фейерверк искрящихся проводков. Я в тот момент впервые потерял контроль полностью, передав его в твои руки. Мой кукловод вошел в свои права окончательно. Добро пожаловать в мое сердце, Сергей Вячеславович, для Вас уже готов стульчик…        — Я знал, — сказал мне тогда ты, и я опешил, долго смотрел на твои губы, будто не веря, что они только что произнесли эти слова. Но ты засмеялся. — Ты и не скрывал этого совсем. Никто просто так не смотрит на человека так долго…        Я покраснел, как помидор, а ты все смеялся, и это казалось мне лучше любой песни. Самый невероятный звук на планете. Сейчас меня воротит от себя тогдашнего… Я так просто сходил с ума. Так просто доверял людям.        — И что теперь будет? — спросил я у тебя.        — Теперь ты будешь моим, — отозвался ты и поцеловал меня в уголок губ, играючи, по-детски. Ты присвоил меня себе и заявил об этом. Открыто. А я не понял. Я подумал, что это было признание… ***        Миру свойственно меняться. Это аксиома. Он не способен стоять на месте, он хочет бежать, не оборачиваясь, не останавливаясь. Уж такая у него привычка. И мне она всегда нравилась. Мне всегда хотелось так же — просто бесконечно меняться.        И я менялся. Под твоим четким контролем, день за днем. Ты растил во мне веру в то, что мои крылья невозможно обрезать. И я, веря этому, шел вслепую все дальше и дальше, не понимая, что меня используют.        Помнишь, как мы начали встречаться? Я уверен, ты снова ответил, что нет. Я напомню, не волнуйся. Это ты мне предложил. Я боялся, ты меня успокаивал.        — А что, если кто-то узнает? Тогда тебя уволят, а меня, скорее всего, исключат.        — Никто не узнает, Антош. Обещаю.        Ты так нежно целовал меня, так убедительно говорил, так искренне смотрел мне в глаза и так крепко обнимал, что я согласился. Это был последний шаг. Дальше только пропасть. Падение обязательно закончится… Вот только чем? Я об этом не думал тогда. Ловил губами твои поцелуи, с жадностью голодного зверя и робостью школьника, коим я, собственно, и являлся. Мне нравилась наша запретная химия, которую ты так усердно поощрял. Мне нравилось сбегать с уроков, чтобы побыть с тобой. Еще одна репетиция, еще одно прикосновение. Я, как маленький мальчик, которому наконец дали желанную конфету, был счастлив просто смотреть на тебя. But if the world was ending You'd come over right You'd come over and you'd stay the night Would you love me for the hell of it All our fears would be irrelevant If the world was ending You'd come over right The sky'd be falling and I'd hold you tight^        Помнишь эту песню? Нет… А я пел ее тебе на свой шестнадцатый день рождения, уже тогда поломанным голосом, не таким высоким, как раньше, чуть более рычаще-дребезжащим, чуть более взрослым. Ты уверял меня, что тебе так нравится даже больше. Я искренне тебе верил, хотя и комплексовал в тайне из-за того, что перестал быть «как раньше». Мне казалось, что вместе с высоким, почти девчачьим тенором я потерял частичку твоей любви, обожания, если хочешь, того восторга, который приносил тебе своим пением. Я все еще мог доставать те ноты, но по-другому, чуть грубее, чуть более… по-мужски? И мне казалось, так долго казалось, что это тебя раздражает. Не казалось…        Но пока я пел, ловил твои обветренные поцелуи, обнимал тебя. Я верил, что так будет навсегда. Что нас ничего не разрушит.        — Ты такой счастливый сегодня, Тош. Что-то случилось?        — Ты случился, Сереж.        Я держал тебя за руку, смотрел тебе в глаза и смеялся. Ты говорил, что тебе нравится мой смех. Как же много ты врал в своей жизни. В нашей… жизни… ***        Любое падение заканчивается болью. Это еще одна аксиома. Еще не нашлось такого человека, который бы смог опровергнуть ее. И сколько бы я ни надеялся, я все равно упал. И сломал сердце, разбил голову, покрошил ребра. И потерялся в абсолютной тишине. И все из-за тебя.        Я так отчетливо помню, как все это началось, будто это случилось вчера. Картинка стоит перед глазами, как живая. И больно, больно, словно грудная клетка состоит из ножей.        После моего шестнадцатилетия ты очень изменился. Все видели это, Сереж, сколько бы ты не пытался отнекиваться. Даже твой друг, преподаватель обществознания Сергей Борисович, который никогда не отличался сильной проницательностью, что-то заподозрил.        В тебе будто поселились две разные личности. Одна из них странно разговаривала. Особенно со мной. Когда эта личность вступала в свои права, твоя всегда прекрасно поставленная речь превращалась в жаргон, твои изысканные комплименты — в банальные подкаты. Ты начинал чаще материться, чаще пить, приходил на свидания бухой в стельку, говорил что-то в бреду, неприятно смеялся. Называл меня «деткой». Начал пошло шутить, что вызывало у меня отвращение.        Вторая личность предпочитала быть чересчур нежной. Когда она находилось в тебе, ты называл меня «королевой», целовал лишком глубоко, трогал слишком… по-взрослому. Когда я просил тебя прекратить, ты лишь улыбался по-лисьи.        — Ну что ты, Антошенька, я не причиню тебе вреда.        Ты доводил меня до гнева и только тогда убирал свои наглые руки с моего тела. Ни одна из твоих новых личностей не была похожа на ту, которую я знал. Мне становилось страшно, но я не мог оставить тебя, уйти, сдаться и потерять то, что так долго создавал.        Поменялись и те мероприятия, на которые ты меня таскал. Они становились все изощреннее, важнее, церемониальнее. Тебе было мало Воронежской области. Ты хотел большего. А я следовал за тобой, как дрессированная собачонка…        — Тошенька, прошу тебя, не облажайся. От этого выступления зависит наше с тобой будущее.        — Дорогой, это супер важно. Помни про ту ноту, которая тебе никак не давалась на репетициях.        Ты впервые начал говорить о том, что у меня не получается, впервые предостерегал. Превратил мои комплекты, так долго бывшие лишь эфемерными страхами, в реальность. Отправил в запас прежние «ты самый лучший» и «будущая звезда». Теперь только «не налажай, осторожней, подумай, прежде чем заходить на верхние ноты». «Улыбайся, даже если песня о смерти»! «Прекрати реветь, иначе они подумают, что ты тряпка». Какие прекрасные советы ты дал мне в тот год, Сереж. Я знаю, что речь шла о музыке. Но как же много я почерпнул тогда для жизни. Я научился скрывать эмоции, стал каменным. Ты превратил свою игрушку в ледяную статую. Хотя, на самом деле, сначала я, глупый ребенок, привыкший к похвале, не понимал, что происходит. Но я любил тебя, поэтому пытался огородиться, пытался улыбаться. Впервые притворялся счастливым. Ради тебя. И мне понравилось играть такую роль. Неважно, что происходит внутри. Главное — лицо, маска, за которой ничего не видно…        Я начал курить. Пагубная привычка, особенно для шестнадцатилетнего подростка. Когда дым впервые попадает в твои легкие, ты наконец понимаешь, что это — решение всех твоих проблем. И уже не можешь остановиться. Иришка, моя милая Иришка расплакалась, когда впервые увидела, как много сигарет за день исчезает из только что купленной пачки. В самые ужасные дни — больше половины. Тринадцать штук. За восемнадцать часов.        — У тебя какие-то проблемы? Прошу, Антон, ты можешь мне доверять.        — Это снова родители, Ир. Не волнуйся. Я брошу, обещаю.        Но я не бросал. Наоборот, все становилось только хуже.        Знаешь, Сереж, я до сих пор храню в портфеле пачку Кента. Сигареты помогают, когда снова приступ. Когда снова твое лицо перед глазами и поцелуи на коже. С каждым прожитым днем их становится все меньше, но когда же они исчезнут навсегда? Когда я снова буду свободен от тех невидимых цепей, которые ты на меня набросил?        Ты то игнорировал меня по неделям, то приходил домой, когда родители были на работе, и извинялся, стоя на коленях. Мне то приходилось звонить по пять, по десять раз до тех пор, пока ты наконец не брал трубку, то ты сам писал мне тысячи сообщений, постоянно уточняя, все ли со мной хорошо. Ты стал прикидываться занятым, чтобы не приходить на свидания. Целовал с таким лицом, будто тебя заставляют… А потом снова пускал в ход руки, укутывал меня в свой порыв страсти и заставлял покрываться смущенным румянцем, зажигал ужас в глазах.        Ты сходил с ума до той роковой ночи, залитой золотым светом от дорогой лампы. До десяти шотов, которые ты в меня залил. От сидра к коньяку. От смеха к смерти… *** He said you were a hero, you played the part But you ruined him in a year, don't act like it was hard And you swear you didn't know No wonder why you didn't ask He was sleeping in your clothes But now he's got to get to class^^        Это была дорогая вечеринка в Петербурге, на которую ты взял меня с собой, просто потому что захотел. Ты любил так делать. Просто в какой-то момент ставить меня перед фактом о нашем следующим мероприятии, придумывать легенду для моих родителей и просто увозить меня в другой штат. Но тот раз был другим. Ты позвонил мне за три часа до отправки самолета и сказал срочно быть готовым. Подобрал меня на своем стареньком «вольво» прямо от подъезда. Смазано чмокнул в губы, упаковал мои вещи в багажник и затолкал меня на заднее сидение. Когда я спросил про родителей, ты лишь махнул рукой.        — Ты же и сам прекрасно знаешь, что они не заметят пропажи. Если хочешь, можешь кинуть им эсэмэску о том, что ты уехал на дачу к другу на пару дней. Придумай что-нибудь, ты же умеешь.        Меня это разозлило, выбило из колеи, но я лишь кивнул. Я не привык перечить тебе. Куколка останется без ножек, если скажет неверное слово. Я быстро придумал легенду и отправил маме сообщение. Ты не разговаривал со мной всю дорогу, притворяясь, что внимательно следишь за движением. Тогда я поверил. Сейчас вижу — ты просто обдумывал план действий.        На улице стояла весна. Начало апреля. До моего дня рождения оставалась всего неделя. Мне должно было исполниться семнадцать. Я ощущал себя таким взрослым. Почти всемогущим. Я видел в себе почти бога…потому что ты приучил меня к этому.        Ты рассказал, куда мы летим, только в самолете. Серьезное музыкальное мероприятие в Питере, закрытая вечеринка для творческой элиты. Ты достал приглашения. Для двоих. С возможностью выступить.        Ты был холоден со мной весь вечер. Разговаривал с людьми вокруг, смеялся над их шутками. А мне — ни слова. Даже после того, как я без ошибок исполнил сложнейшую арию, ты не похвалил меня. Ко мне подходили какие-то важные мужчины, поздравляли с отличным выступлением, жали мне руки. А ты лишь смерил надменным взглядом и предложил выпить.        Я хорошо помню интерьер той огромной виллы, в которой проходило мероприятие. Зал, где сосредоточились все события, был освещен десятками хрустальных люстр. Я все боялся, что одна из них упадет на меня и раздавит. Мальчишка, прикидывающийся всемогущим, погребен под грудой осколков. Какие прекрасные были бы заголовки в газетах. Обо мне бы наконец заговорили. И ты бы вспомнил о моем существовании, ты бы, возможно, снова меня полюбил. Пусть и посмертно…        По бокам, в стенах, были двери в спальни. Все в этом доме было отделано золотом. Вот только все оно было поддельным. И это то богатство, о котором ты мечтал, Сереж? Золотая краска, блестяшки, наклеенные на супер-клей? На это ты готов был меня променять?        Выбор алкоголя на той вечеринке был в разы больше, чем выбор еды. Будто специально для меня, маленького мальчика, которого ведет от одного стакана чего-то крепче сока.        Хотя… в тот день я держался неплохо.        — Сереж, ты точно уверен, что я потом не проснусь лицом в торте? — спросил я тебя, когда ты попросил у официанта принести нам пару стаканов сидра. Я пытался пошутить, но ты даже не улыбнулся. Лишь строго кивнул.        — Ты же все-таки на вечеринке, Антош. Стоит попробовать все.        Я должен был что-то заподозрить еще после этой фразы. Но я проигнорировал ее, как проигнорировал и тот факт, что после сидра ты влил в меня по очереди пиво, тоник, вино, портвейн и коньяк. Я оставался в здравом рассудке аж до шестого стакана. До сих пор удивляюсь своей стойкости. Сейчас меня развозит уже после второго бокала вина.        — Как ты себя чувствуешь, королева? — твоя вторая личность опять активировалась. Еще один знак, но на него мой мозг уже был не способен обратить внимание.        — В принципе, неплохо, но голова чуть-чуть кружится. Может, мне уже хватит?        — Нет, дорогой. Давай еще парочку? Ты разве не вошел во вкус?        Нет. Алкоголь казался мне тогда отвратительным, вызывал лишь рвотные позывы, но я продолжал пить и улыбаться. Ради тебя.        После десятого стакана реальность для меня стерлась. Ты что-то говорил мне своим приторно-слащавым голосом, улыбался, целовал у всех на виду, но мне было плевать. Мир шатался в моей голове, и я шатался ему в такт.        — Ох, Антошенька, кажется, тебе стоит отдохнуть, — ты сделал вид, что испугался. Но в твоих глазах читалась победа. — Насть, какую комнату мы можем занять?        Настя, девушка в чересчур короткой юбке и с вызывающе ярким макияжем, показала куда-то в сторону. Ее костлявый палец в моих глазах превратился в три, а затем и в шесть. Ты поднял меня, путающегося в своих ногах, пьяно посмеивающегося, и куда-то потащил. Меня тянуло вниз, к холодному полу. В моем теле разгорался пожар, хотелось спать. Взять и закрыть глаза. А проснуться уже утром, когда мир не кружится в безумном танце перед глазами, когда не троятся эти неприятные лица, когда я снова дома… Но ты будто специально не давал мне уснуть. Каждый раз, когда я опускал веки, ты словно случайно спотыкался, и я подпрыгивал в твоих руках, снова приходя в сознание.        Комната, которую нам выделила Настя, была огромной и очень темной. С двуспальной кроватью в самом центре. Ты осторожно положил меня на нее.        — Прости, милый, я не думал, что тебя так развезет с алкоголя, — прошептал ты мне на ухо, опаляя кожу горячим, хмельным дыханием. Сколько же фальши было в этом шепоте. Я уверен, ты надеялся, что я совсем перестал ощущать себя в реальности. На это был расчет. А извинился ты за то, что произошло дальше. Хотя и в этом тоже не чувствовал своей вины.        Когда моя голова, тяжелая, свинцовая, неподъемная, коснулась подушки, я почувствовал себя на небесах. Я закрыл глаза, предвкушая заслуженный сон. Выдавил из себя что-то, отдаленно похожее на «Спокойной ночи, Сергуль», и уже начал проваливаться в объятья Морфея, как вдруг оказался в твоих объятиях. Я надеялся, ты оставишь меня в покое, но, похоже, в тот день в твоей голове создавался совсем другой план.        — Ох, посмотрите на него, даже слова не может нормально выговаривать. Пьяненький Антошка. Плохой мальчик.        Эта фраза из твоих уст прозвучала так грязно, так пошло, что меня перекоробило. Я не понимал, что происходит. Но мне в ту секунду было до безумия страшно. Я чувствовал, как твои руки проскальзывают под мою мокрую от пота футболку, как твои губы касаются моих горящих щек.        — Что ты делаешь? — хотел спросить я, но не смог. Из пересохшего горла вырвался лишь хрип. Который ты тут же принял, как комплимент себе.        — Не знал, что тебя так легко возбудить, королева. Маленькая шлюшка, — ты забулькал в приступе хохота и болезненно шлепнул меня по ягодице. — А притворялся монашкой. Грязный демоненок. Небось Кузнецова уже успела научить тебя взрослым играм.        Ты снова приложил ладонь к моей заднице, еще сильнее, не жалея. Я хотел ударить тебя по рукам, хотел отбиться от этих ужасных прикосновений, но тело меня не слушалось. Алкоголь наконец показал себя во всей красе. Я даже не видел, куда бью.        Я бы мог стерпеть то, что ты оскорбляешь меня, называешь всеми грязными словами, которые придут тебе на ум. Но даже в пьяном состоянии я никогда не прощу тебе оскорбление Иришки, моей дорогой, любимой Иришки. Хотелось выбить тебе челюсть, впиться зубами в ухо, но ты, будто почувствовав мою агрессию, навалился на меня всем телом.        Твои руки не переставали изучать мою кожу. Горячие, они будто оставляли на мне ожоги. Было до ужаса больно, отвратительно, но я не мог даже пошевелиться. Ты разорвал на мне новую футболку. Она стоила дорого, я копил на нее целых две недели, моря себя голодом и откладывая деньги, выделенные родителями на обед. А ты уничтожил ее.        — Как же долго я этого ждал, — прошептал ты, целуя меня. Я не хотел отвечать, я плотно сжимал зубы, но ты со всей силы ударил мне по щеке, так, что искры заплясали перед глазами, а на кончиках ресниц родились слезы. — Не притворяйся, что тоже не хотел этого, детка.        И ты углубил поцелуй. Меня начало мутить, захотелось прикусить твой прыткий язычок с такой силой, чтобы ты свалил наконец из комнаты, перестал вжимать меня в постель своим тяжелым, мокрым от возбуждения и пота телом. Я снова попытался ударить тебя. Мне даже удалось оторвать руку от простыней, но ты перехватил ее и вывернул так, что я услышал ужасный хруст хрящей. Мне показалось, что кости сломались. А ты лишь усмехнулся и пробежался пальцами по моей обнаженной груди.        — Прекрати сопротивляться, Шастун. Все равно это тебя не спасет, — ты облизнул обветренные губы, а потом прикусил кожу на моей шее. — Не зря же я окучивал тебя эти три года. Не могу не признать, ты блядски красивый.        В любом другом случае я бы обрадовался этим словам, но в тот момент я воспринял их как оскорбление, как грязное надругательство. Я сделал очередную попытку закричать, позвать на помощь, по ты вдруг сел на мои бедра и надавил руками на мою грудь. Из моего рта вылетел только сдавленный вздох.        Ты снова наклонился и начал целовать мою кожу, покусывать обнаженные соски. Ты когда-нибудь испытывал такое отвращение к человеку, к словам, к ситуации, что ты предпочел бы смерть продолжению? Когда ты касался меня в запретных местах, когда целовал, когда говорил что-то грязное, пошлое, мне хотелось перестать существовать. Я знаю, ты хотел сделать меня покорным с помощью алкоголя, заставить меня забыть обо всем на утро. Но у тебя не получилось, Сереж. Я ощущал все слишком отчетливо, даже лучше, чем если бы был трезв. Каждое твое прикосновение отдавалось фейерверком ненависти. Каждый укус заряжал нервы болью.        Но самое отвратительное — мое тело считало, что ему нравится. Наверное, именно поэтому я сейчас виню себя во всем произошедшем. Ведь ты видел мое физическое возбуждение, видел желание на коже. Поэтому продолжал.        Стянув с меня строгие брюки вместе с боксерами, ты усмехнулся. Я уверен, тебя так осчастливил мой стояк. Что поделать, я был ребенком, впечатлительным, легковозбудимым подростком, ещё и пьяным в стельку твоими усилиями. Моему телу было плевать на отвращение, на ужас, застывший в моей голове, на дрожь в руках, на желание закричать. Оно ощущало прикосновения. Оно решило, что нужно делать все, как в гей-порно… Бесконечные попытки стать нужным Но он в моих руках лишь игрушка И если вдруг захочешь повзрослеть Иди в постель По коридору красных фонарей^^^        — А ты все же шлюха, — ты хохотал, когда переворачивал меня к себе спиной, когда кусал за ягодицы, шлепал по ним. Я плохо помню, что было дальше. Знаю лишь, что наконец получилось закричать. Так громко, что у самого заложило уши. Ты закрыл мне рот ладонью. Было до ужаса больно. Не знаю, вошел ли ты в меня, вбивался ли в тело. Скорее всего да, потому что все ныло на грани разрыва. Я хотел вырваться, убежать. Я помню, что начал плакать, а ты снова ударил меня по лицу, когда я всхлипнул слишком громко.        Но отчетливее всего я помню, как я стонал. Нет, не от того, что мне нравилось. Я ненавидел тебя, ненавидел твои руки, ползающие по моему телу огромными жуками, ненавидел твой голос и твои горячие губы, ножами-бабочками впивающиеся в кожу. Но я не мог подавить стоны. В них смешалась боль, животный инстинкт и реакция организма. Мое тело — самый большой мой предатель.        Ты кончил мне на спину, громко прорычав, еще раз ударил меня по заднице, укусил за кожу на лопатках. Громко засмеялся прямо мне на ухо.        — Грязный мальчик, — прошептал ты, перебирая пальцами мои волосы, иногда оттягивая их назад и вырывая из моего горла болезненный пьяный стон. — Всегда знал, что ты именно такой. Как впервые увидел. Посредственности всегда становятся блядями. И ты лишь доказательство.        «Посредственность». Слово, которое проткнуло меня навылет. Длинное, красивое слово. Убийственное. Ты впервые сказал его всерьез. И вслух. И я впервые понял, что это не шутка. Ты тогда ничего не объяснил, просто вышел из комнаты, оставив меня одного, испачканного в твоем предательстве. Но я все понял и без слов. Мне не нужны были объяснения. Ты меня использовал. Сегодня. И всегда. Я не был для тебя ни королевой, ни деткой. Только куколкой.        Я не помню, как поднялся на ноги, как надел боксеры, штаны, обрывки футболки, как смог выйти из комнаты. Меня мотало из стороны в сторону. Я был на грани обморока. Хотелось в душ, но я знал, что там есть зеркало. Я не готов был смотреть в свое опухшее лицо, красные пьяные глаза. Тело ныло, но я не мог поверить в то, что только что произошло. Горло саднило от подошедших слез. Но я не мог здесь оставаться. Хотелось домой, в Воронежскую область, в Борисоглебск. А тебя видеть больше не хотелось.        Я не помню, как мне удалось добраться домой без тебя. Помню лишь добродушного бородатого мужчину, которому я по пьяни рассказал все, что только что произошло, а он, видя, как сильно я дрожу от ужаса, закутывал меня в плед и один за другим подставлял под губы пластиковые стаканчики с минералкой.        — Мы отправим тебя домой, малыш, ладно? — по-доброму обращался он ко мне. — Ты обратился к правильному человеку. У меня есть самолет, ты будешь в Борисоглебске уже через пару часов. Только давай договоримся, что ты никому не расскажешь о том, что сегодня натворил Сергей Вячеславович, ладно?        Я кивал. Я был согласен на все, лишь бы оказаться дома, а не в этой ярко освещенной комнате, среди всего этого притворного лоска. Хотел лечь в свою кровать, закутаться в одеяло и просто разрыдаться… Но когда через три с половиной часа я был в Борисоглебске, я не хотел уже ничего. Алкогольная дымка начала спадать, и я вдруг с невероятной ясностью осознал — меня только что изнасиловали. Я больше не чистый ребенок, я шлюха. Ты был прав, Сереж…        Родителей дома не было. Как всегда… Но на этот раз мне это было только на руку. Никто не увидел меня, никто не узнал, что со мной произошло. Я принял ледяной душ. Я тер тело мочалкой практически до крови, чтобы отмыться от твоих прикосновений. Я смотрел в зеркало бесконечно долго. И видел то, о чем ты говорил. «Посредственности всегда становятся блядями». Я засыпал с ненавистью к себе. Я впервые почувствовал, что я ни на что не способен. Мое эго уменьшилось до размеров атома. А во сне я снова видел твое лицо. Слышал свои стоны. Я винил себя, только себя, в том, что произошло. Я испытывал к себе отвращение. Потому что позволил себе показаться слабым… ***        На следующий день ты написал мне сообщение. Попросил позвонить.        — Доброе утро, Антош.        — Здравствуйте, Сергей Вячеславович.        — Почему так официально? И где ты?        — В Борисоглебске. Дома.        — В каком смысле?        — Не притворяйтесь, что ничего не произошло, Сергей Вячеславович! — я буквально закричал в трубку. — Ваш знакомый теперь тоже знает, между прочим. Я хотел домой…        — Какой знакомый? — конечно, это волновало тебя больше всего.        — Бородатый мужчина. С самолетом.        — Ах ты ж… Сука ты, Шастун! Ты мне всю карьеру только что угробил!        — А вы угробили мне жизнь, Сергей Вячеславович, — я начал заводиться. Пока не услышал твой ответ.        — Да плевать мне на твою жизнь, Шастун. И на твой блядский голос тоже плевать. Все, все пропало. И все из-за твоего болтливого язычка! Лучше бы так пел, как трепался, — и ты бросил трубку.        Все было понятно. Все стало ясно как белый день. Я — бесталанен. Я ничтожество, которое только и умеет, что портить жизнь всем вокруг. Меня не должно существовать. Все, что я слышал о своем «даре», вранье.        Я попробовал спеть что-то, но меня тут же бросило в дрожь. Я снова вспомнил, как стонал сквозь крики под твоим телом. Я вспомнил то отвращение, которое ты дарил мне своими прикосновениями.        Но если мой голос ничего не значит, а больше у меня ничего нет, почему бы не лишиться и его тоже. Почему бы не замолчать навсегда? Я больше никому не помешаю. И никогда не напомню себе о том, что произошло ночью. Я замолчу. Возможно, тебе так будет лучше. Возможно, ты снова меня полюбишь… Вот только я давно понял — ты не умеешь любить… ***        — Весь следующий год мы находились бок о бок в школе. Лазарев боялся, что я сдам его полиции, несколько раз пытался уволиться, но я постоянно писал Алевтине Александровне анонимные записки, умоляющие ему отказать. Я чувствовал вину и не хотел, чтобы он рушил себе еще и карьеру учителя. Вы не должны думать, что я ненавижу его, Арсений Сергеевич. Я презираю его, испытываю к нему отвращение, но не ненавижу. Поэтому я не хотел рушить его жизнь. И тем не менее я испытывал ужас, лишь глядя ему в глаза. Испытывал всепоглощающую злость. Он не просто обесчестил меня, он обрезал мне крылья, растоптал. Я стал специально пропускать его уроки. А потом и не только его. В школе мне было не место. Я не говорил, не мог отвечать на уроках, не мог петь. Я стал бесполезен во всем. Алевтина Александровна, правда, пыталась меня спасти. Поставила мне занятия с психологом вместо некоторых уроков. Она не знала ничего о случившемся, но все равно пыталась вытащить меня. Так же, как и вы, Арсений Сергеевич. Лазарев в итоге смог вырваться из школы. Он до последнего дня боялся того, что в какой-то момент за ним придут копы, повяжут и заберут в тюрьму. Он так и не изучил меня. Не понял, что я не посмею разрушить жизнь другим. Только себе…        Антон замолчал, украдкой смахнув непрошенные слезы. Арсений только сейчас понял, что во время всего рассказа дышал через раз, даже не замечая нехватки воздуха. Он не мог оправиться от того, что только что услышал. Увидев его замешательство, Шастун грустно улыбнулся.        — Я так и думал, что вы будете в шоке, Арсений Сергеевич. Не бойтесь, я не обижусь, если вы теперь отдадите эту возможность другому.        — Нет, — Попов сам не ожидал, что прокричит это слово так громко. — Не хочу ничего менять. Хочу, чтобы ты пел. На телевизоре пел. Перед всеми.        Антон посмотрел на парня, как на идиота.        — Вы разве не слышали?        — Все прекрасно слышал. Я был очень внимателен, Антон.        — Но я же гей, — мальчишка подавился этим словом, но продолжил говорить. — Еще и опороченный.        — А какая мне разница? — Арсений осторожно докоснулся до его плеча. Шастун слегка вздрогнул, но не отшатнулся. — Меня не волнует твоя ориентация. А по поводу твоего прошлого… я помогу тебе затмить его. Я хочу, чтобы ты вновь отрастил крылья.        Наступила минута молчания, а потом Антон осторожно, краснея и дыша неровно, потянулся вперед, неловко обнимая Арсения. Парень впал в ступор, а потом услышал тихое, едва различимое:        — Спасибо…