Fish in A Birdcage

Честно говоря, за все те вещи, что она заставила его видеть и испытывать, она заслуживает судьбу гораздо худшую, чем получила. Голден Чиз заслуживает судьбу скучных, слабых, неинтересных. Тех, кто не смог исполнить свою обязанность повеселить его. За свой грех скукоты она заслуживала быть выброшенной в ту же горсть пепла, что и всё, что когда-либо было ему дорого – бесполезный мусор, который будет забыт не только всем миром, но и самим Спайсом. Победители получают славу, проигравшие получают гонение, а тоскливое, монотонное стадо навсегда стирается из анналов истории – именно то, что должно было произойти с ней. Всё же, видимо, возраст сделал его сентиментальным. Потому что ничего из этого с ней не произошло. А может, с ней всё-таки весело? Он не может не признать, что смотреть на её попытки выбраться исключительно интересно. За свою долгую, долгую жизнь он повидал много героев, падающих ему в ноги, борящихся до последнего издыхания, но в конце концов все обращённые в массу костей и обожжённой плоти его алебардой – те, чьи имена уже давно ушли из его памяти. Может, тогда они были важны, может, у них были семьи и любимые, может, люди ими гордились и хотели быть, как они. Но он никогда ещё не видел той, чьи страдания отдают на его языке сладостью деликатесов давно исчезнувших цивилизаций. Обычно, Бёрнинг Спайс зевает уже на второй мольбе. На шестой раз, когда он слышит раздающийся по его заброшенным, пустынным землям хруст костей и отдающие эхом крики, превращающиеся в мокрый хрип. Но, когда он слышит звуки боли, вырывающиеся из её горла, когда он царапает открытую плоть её голени в такое чувство, что одна тысяча и первый раз, он не может сказать, что ему скучно. Признаться честно, он не может оторвать от неё своего взгляда, будто это самое прекрасное, что он видел в своей жизни. Её крики– мелодичное чириканье, которое он с радостью послушает вместо искусной гитары– её золотые глаза, наполняющиеся слезами, и её руки– по его собственному желанию свободные от оков– отчаянно хватающиеся за его собственные, пытающиеся оторвать его от этого пира. Пищащая что-то о её коже, о её ногах, привыкших к рассыпчатому пустынному песку и ваннам из молока и мёда, а не к тому, что варва, монстр, чудовище разбирают их на части, словно пазл. Самый прекрасный в мире вид. Только для него. Его вторая рука прижимается ладонью к её груди, пытаясь вдоволь прочувствовать, как её сердечко бьётся в борьбе за свою свободу. Свободу, которой она никогда не достигнет, а если достигнет, он лично позаботится о том, чтобы вырвать её из её изящных пальцев. – Глупая пташка, – он почти мурчит, наслаждаясь ощущением ударов под его ладонью. Судорожные, полные страха. – Моя пёстрая колибри. Ничья ещё. Только его. Она не принадлежит жалким стаям его подопечных, которые дрожат от одного лишь упоминания его имени. Не принадлежит бесхребетным героям. Не принадлежит даже самому течению времени. Только он достоин её страданий, только он достоин вновь и вновь ломать её и собирать по кусочкам, словно любимую фарфоровую вазу. О, если бы он мог – он бы делал это самостоятельео, своими же руками собирал каждую косточку, пришивал каждый лоскуток кожи. Напоминал бы себе, что значит создавать, что значит восстанавливать красоту в старые развалины, и не чувствовать подступающую к горлу желчь от одного только упоминания этих слов. Может, это соулджем, вещающий из глубины его грудной клетки, а может, это настоящие тёплые чувства к его воришке. Пьеса о красоте, трагедии и высокомерии – его собственный Икар. Для единственного, самого особенного в мире зрителя. Это не первый раз, когда она теряет ногу. И не последний. Не первый раз, когда он слизывает её тёплую кровь со своей руки, а потом целует её в губы, пока жидкость всё ещё на его языке. И это точно не последний – он уверен в этом, когда Голден Чиз кусает его язык и он рычит и от боли, и от удовольствия. Может, это просто свет изобилия, вкладывающий на язык Спайса нужные слова, а в его голову – нужные мысли. Жадность, которая золотыми лавровыми листьями облепила его сердце, когда изобилие воссоединилось с его разрушением. Именно поэтому он ведь всё это делает, верно? Потому что создание не приносит ему такого же удовольствия, как разрушение. Потому что он не умеет это делать. Потому что он бы гораздо более предпочёл услышать последний вздох, чем первый крик. И всё же, он не может найти в себе силы отпустить Голден Чиз. Не может заставить себя забыть её имя вместе со всем остальным миром, не может расстаться с тем, как её золотые перья сияют от света его пламени. Не может позволить ей её последний вздох. Её половина соулджема хотела вечности для своего королевства – и он чувствует, как липкое, плавленное золото неспешно капает в его животе, сжигая крылья порхающих там бабочек, когда он прижимает тело своей певчей птички к своему, массирует её уставшие мышцы и зарывается носом в её ярких волосах. Одна маленькая цивилизация, целиком и полностью принадлежащая Бёрнинг Спайсу, ограниченная телом и разумом одной дурной девчонки. Цивилизация, которую он может разрушать снова и снова, и никогда не почувствовать оседающую в его плечах усталость. Ни разу. Смотреть, как она теряет конечности и как её внутренности с мокрым звуком выпадают из тела, как её крылышки теряют перья, которые он с любовью обратит в прах в своих руках, словно золотые лавры, на которые ему всё равно, ведь его настоящий приз хрипло дышит прямо перед ним. Может, он действительно и мог бы провести так вечность. Это и есть та самая жадность? Вечность, только лишь для него и его певчей птички. Пока время идёт своим чередом. Навсегда.