Лгунья

       Самайн. Торжество, которым кельты встречали последний месяц осени. Праздник, знаменующий конец светлого периода года и начало Самониоса. Trinux[tio] Samo[nii] — «три ночи Самониоса» — время, когда провожали свет, встречали новый год и… тьму. Джинни Бонэм, все еще ощущая на языке колючий холод мяты, отстраненно наблюдала за происходящим вокруг. Зелье прочистило голову от мыслей, но вместе с тем… мешало их появлению вообще. Голова казалась чересчур легкой, разум — зыбким будто песок. Стоило чему-то возникнуть в нем — Джинни сразу теряла суть, та ускользала, будто проваливаясь в трясину. Это не было неприятно. Это было скорее… никак. Они все еще держались за руки, свечи по-прежнему не горели. Только дымная лента поднималась от фитилей, окутывая лица, вытягиваясь, вырастая все выше и выше. И рассеивалась под потолком. Было тихо, никто не издавал ни звука. Бонэм скользила взглядом по лицам собравшихся. Кто-то закрыл глаза, кто-то — вроде Тома Реддла — таращились в пустоту, кажется, даже не моргали. Но все молчали. Джинни понятия не имела, что нужно делать — и ее, почему-то, мало это заботило. Она лишь наблюдала за безмолвными софакультетниками. Наверное, они медитировали. Или просто ждали чего-то… Ей, наверное… было совсем все равно. Они находились не в комнате — в тупике коридора. За спиной Блэка, что замер напротив Бонэм, была пустота. Никакой каменной кладки или двери. И эта черная бездна, вопреки ожиданиям, совсем не беспокоила. Казалась бызмятежным, уютным ничем. Орион сидел, смежив веки. И глазные яблоки перекатывались под тонкой кожей — медленно и лениво, словно он пребывал в трансе. По его правую руку — Мальсибер, потом Гойл, потом Эйвери, потом Араминта. По левую — Реддл. Слева от Реддла — Лестрейндж, Элиас Нотт, Белинда, а затем… круг замыкался на самой Джинни Бонэм: с Мелифлуа, сжимающей едва не до боли одну ладонь, и Нотт — вторую. Их снова было десять. Они снова, впервые после «игры в ножички» собрались полным составом. Наверное, ради чего-то по-настоящему важного. Джинни было совсем все равно. — Ладони на пол, — нарушил тишину Том. И все подчинились. Не вполне понимая, что вдруг изменилось, Бонэм лениво оглянулась на Белинду. Расцепив руки резким движением, та наклонилось вперед. Лицо — такое же отрешенное, как, должно быть, у самой Джинни. Глаза прикрыты, губы расслаблены. Бонэм украдкой наблюдала, как Нотт кладет на пол ладони, широко растопырив пальцы. В этом было даже что-то неуловимо забавное. Пробежавшись глазами по остальным и убедившись, что все делают одно и то же, Бонэм решила просто повторить за ними. Не думая ни о чем толком. Не улыбаясь их комичным позам — чуть подавшимся вперед, будто собрались молиться, бить лбом об пол. Она коснулась холодных неровностей камней, не слишком озабочиваясь, зачем все это вообще нужно. Голова была легка… — Не так, — шепнула Белинда, и от ее дыхания, скользнувшего по шее, сделалось тепло. — Тебе нужно шире расставить пальцы. Чтобы большие касались друг друга. А мизинцы — наших с Минти мизинцев. Она так странно разговаривала. Впрочем… какая разница? Джинни внимательнее присмотрелась к цепочке ладоней на полу. Те образовывали неразрывный круг. И Нотт не соврала, остальные слизеринцы соприкасались друг с другом только мизинцами. В тупике было совсем темно: ни окна, ни горящих свечей. Но отчего-то Джинни видела все отчетливо, хорошо. Только совсем монохромно. Серые лица, черные волосы, мокро-блестящие белки глаз, темные одежды, белые ладони и черная кладка под ними. Это было похоже на заклятье ночного зрения, только она не могла вспомнить, когда успела наложить его. Она или кто-то другой? А вообще… неважно. Бонэм взглянула на свои руки. Скользнула ими по каменному полу, подвигая ближе к себе, чтобы тоже оказаться в цепочке. Ее левый мизинец коснулся мизинца Араминты. Правый — мизинца Белинды. И пришлось только еще немного выровнять ладони, чтобы друг с другом соприкоснулись и большие пальцы. Теперь круг замкнулся. И нигде — Джинни еще раз оглядела пол — цепочка не разрывалась. А там… глубоко далеко внутри, в самых недрах грудной клетки теплилось что-то. И стало вдруг так неожиданно хорошо и приятно от этого чувства… правильности всего происходящего, что Бонэм захотелось улыбнуть. Засмеяться даже. Но она сдержала свой порыв, подмечая как серьезны лица всех вокруг. — Араминта, будь так добра… — сказал Реддл. Джинни заторможено повернула голову к соседке, пытаясь снова понять, что все они собрались делать. Но мысли быстро выскользнули из головы, так и не успев ни во что толком сформироваться. Однако, кажется, Мелифлуа знала, что от нее требовалось. Она, чуть помедлив, кивнула и закрыла глаза. В темноте вот такая — без черных точек зрачков, с бесцветными бровями, ресницами и волосами, что сливались с белизной лица — Араминта казалась призраком. Потусторонней сущностью, почти прозрачной. Когда Мелифлуа заговорила, ее дребезжащий голос только усилил ощущение какой-то неправильности, мертвенности всего образа: — Salve, Samhain! Ego sum una filiarum tuarum. Maga, Araminta Meliflua, caro ad carnem, sanguis ad sanguinem. Im 'in te intromittas. Свеча, что стояла во внутреннем свечном круге перед цепочкой из их ладоней, моргнула. Маленький огонек вспыхнул, погас и снова вспыхнул. Неровное желтое пламя было совсем крохотным, круглым. Но притягивало взгляд Бонэм, гипнотизировало. И будто танцевало, просто так — без ветра. Ведь здесь не было ветра. — Beata Samhain, aliis tuis filiis gratias agam. Ostendam eis reverentiam meam et admirationem. Caro tua mortua est. Sanguis tuus concretus est, — слова Араминты звучали громче, увереннее. — Salve, Samhain! — Salve, Samhain! — ударил хор голосов, и Джинни вздрогнула. — Salve, Samhain! — рефлекторно повторила за остальными, чуть запоздало, будто эхо. И на миг ей сделалось стыдно. Прежде чем и тело и голову снова окутала какая-то странная… нега. Маленький огонек вспыхнул синим. А потом вдруг взвился над фитилем, над всем их кругом, обращаясь тонким, но мощным столбом света. Слепящего. Бонэм отпрянула бы, вот только… не смогла пошевелиться. Будто приросла к месту, не в силах даже повернуть голову. Даже отвести взгляд от единственной горящей — пылающей синим — свечи. — Salvete Di Parentes, vos invoco, — проговорила Араминта. — Salvete Di Parentes, vos invoco… Джинни услышала, как Мелифлуа вдруг тоненько и коротко — и совсем для себя несвойственно — заскулила. Но странных звук оборвался резко… Или Джинни он только почудился?.. Она все еще была будто скованная проклятьем. Все еще не могла перестать смотреть на синий столб пламени, двинуться, даже моргнуть. Глаза понемногу начинало жечь, яркий свет лизал сами зрачки, белки. Наворачивались слезы. — Salvete Di Parentes, vos invoco! — в третий раз повторила Араминта. И неведомая сила, до тех пор стискивающая Бонэм, резко отступила. Джинни рефлекторно и шумно вдохнула. Кажется, она даже не дышала до этого вовсе. Воздух, такой желанный и оттого даже сладковатый, протиснулся в глотку. И Бонэм жадно глотала его, смаргивая с глаз влагу. Синие пламя чуть поутихло. И все равно отбрасывало призрачные, холодные отблески на лица собравшихся. Над головами слизеринцев короткие волоски, которых прежде Джинни и не замечала, в этом сиянии становились прозрачными, белыми. Обрамляли присутствующих — каждого своим — орелом, световой кромкой, делали их похожими… на маггловских святых. Это было странно. И немного красиво даже. Джинни не знала, не могла сейчас вспомнить, где она могла видеть маггловские картины, а тем более святых. Но… да. Ведь это снова было неважно. Араминта заговорила вновь, и Бонэм оторвалась от лиц слизеринцев, привлеченная внезапным неправильным, неуместным движением в центре круга. Нет. Правильным. Уместным. Взгляд Джинни метнулся к нему, и она увидела, как на пергаменте… откуда, когда он взялся? На пергаменте, что лежал раскатанным в середине, окруженный их ладонями и свечами — которого не было там — встрепенулось перо. Бонэм уставилась на него — белое, совсем обыкновенное — не в силах отвести взгляд. А оно, появившееся невесть откуда, зависло в водухе, отбрасывая длинную тень на пергамент, застыло перпендикулярно ему. «Мордред возьми…» — вспыхнула и погасла в голове мысль. Затянутая, как и прежде, зыбкими песками сознания. Быстро-быстро. Сбросив вновь сковавшее оцепенение, Джинни медленно повернулась к соседке. И только сейчас снова увидела ее лицо… расчерченное — от носа до подбородка — кривыми темными линиями. Кровью. Наверное. Глаза Мелифлуа были раскрыты. Она теперь чуть меньше походила на привидение, но шедшая носом кровь не делала ее образ менее странным. Джинни сглотнула, опять явственно ощущая перечную мяту на корне языка. Горькую. «Почему?..» И вдруг совсем расслабляясь. Все хорошо. Все в порядке. — Предок моих предков, — сказала Мелифлуа, в этот раз по-английски. — Я, Араминта Мелифлуа, приветствую вас и склоняю пред вами голову. Вы — кровь моей крови и плоть моей плоти. Благодарю, что откликнулись на мой зов. Прошу, назовите свое имя. И новое движение в центре круга опять притянуло взгляд Бонэм — почти против воли. И перо, висящее над пергаментом, вдруг рухнуло вниз. И принялось выводить буквы, слова — прямо так, без чернил. Убористый и вензелистый почерк, аккуратные закорючки, выписанные чем-то темным и вместе с тем — в свете синего столба пламени это было заметно — багровым. Кровью? Наверное. — Джеральдина Малфой, — неровным голосом прочитала Мелифлуа. — Вы — моя покойная бабушка. Я признаю вас. Благодарю, что навестили меня. Хорошо ли вам? Есть ли что-то, что я могу сделать для вас? Что-то было не так. Джинни почувствовала это сначала совсем слабо. Маленькое ощущение, тонкий звоночек в глубине разума. Ему, вероятно, было и не пробраться сквозь густую, пористую завесу… — Как ощущает себя мой ушедший прадед?.. Джинни моргнула. Мозг работал совсем плохо. Но это странное чувство… — Я счастлива, что вы навестили меня. Это было похоже на щелчок. Острый удар по затылку. Темный тупик коридора, синий свет, пляшущие тени и цепочка ладоней на полу — все это вдруг разом обрушилось на Бонэм. И она вздрогнула. В нос врезался запах серы и гари. Воска, что пробирался в самую голову. Она резко ощутила щекотку пота, скользящего по шее. Платье, что липло к животу и коленям. И ужас, ввинтивающийся острием, колом под самые ребра. «Они все узнают!» Сознание, что стягивало дурманом, на мгновение совсем прояснилось. И Джинни хрипло втянула воздух, прежде чем снова почувствовала… Все хорошо. Все в порядке. Непонятный… что? Что бы это ни было, оно отступило. Исчезло. Что так встревожило ее? Она уже не могла вспомнить. Мягкая нега укутывала с головы до ног, оплетала, обнимала ее. И Джинни расслабилась, как и было прежде. Все было правильно. Снова задышала медленно и глубоко. Размеренно. А перо все строчило и строчило что-то на пергаменте на полу. А Мелифлуа все читала и читала слабеющим и дрожащим голосом. Бонэм снова подарила ей недолгий взгляд. И успела подметить, что кровь продолжает бежать по подбородку. А потом… просто пропадает. Не срывается на пол. Чудно́. Джинни это не волновало. — … благодарю тебя, Самайн, — сказала Араминта спустя… мгновение? Или целую вечность. — Gratias tibi, Samhain. — Gratias tibi, Samhain, — вторили ей остальные. И в этот раз, Джинни вместе с ними. Одновременно с ними. Слова сами собой сорвались с языка. Она даже не думала, рот и голос жили сами по себе. И это было хорошо. Все было хорошо. Синие пламя поутихло, но свеча не погасла. Фитиль снова венчался маленьким, танцующим кругляшом света. Но не желтым. Синим. Все еще синим. — Джинни, теперь твоя очередь, — через мгновение… или целую вечность произнес школьный староста. Бонэм бросила на него слегка задумчивый взгляд. — Ты знаешь, что делать, — ответил он, хотя она ничего и не спросила. Даже не собиралась. На нее все смотрели, наверное. А может, и нет. Она, бывало, могла различить на себе чьи-то взгляды. Но в этот раз… Было сложно смотреть и действительно что-то видеть. Картинка перед глазами словно подернулась дымкой. Губы, как и прежде, сами собою зашевелились. Язык резво задвигался — слишком прытко для ее умиротворенного, почти сонного состояния. И она заговорила. Сказала точь-в-точь то же, ей так показалось, что и Мелифлуа в самом начале: — Salve, Samhain! Ego sum una filiarum tuarum. Maga, Ginevra Vislius, caro ad carnem, sanguis ad sanguinem. Im 'in te intromittas. Причудливые и не знакомые слова складывались в причудливые и незнакомые фразы. Языку было тяжело гнуться и дергаться, оплетая, оформляя их. Но все было правильно. Она знала, что сказала все верно. На какую-то долю мгновения Джинни показалось, что все вдруг разом переменилось. Температура в тупике коридора упала, а взгляды присутствующих, вместо того, чтобы гипнотизировать зажегшийся на кончике ее теперь свечи — так же, как и у Мелифлуа — огонька, скрестились на ней. Но… только показалось. Вообще-то она не могла толком ничего различить. Дымка. Это и не имело значения. Джинни закрыла глаза. Потому что так было нужно. — Beata Samhain, aliis tuis filiis gratias agam. Ostendam eis reverentiam meam et admirationem. Caro tua mortua est. Sanguis tuus concretus est, — слова шли теперь легче, были звучны и мелодичны. И ободренная этим, почти окрыленная, Джинни громко закончила. — Salve, Samhain! И так, как было это у Араминты, остальные хором повторили ее приветствие. На душе сделалось совсем тепло. И Бонэм опять захотелось смеяться. — Salvete Di Parentes, vos invoco, — задорно, играючи сорвалось с языка. Синий столб пламени взвился над ее свечей. Она не видела его, но могла различить резкий белесый отсвет полоснувший по закрытым векам. — Salvete Di Parentes, vos invoco. Ей было… уютно, хорошо, правильно. Внутри разливалась какая-то невозможная радость, спокойная, не будоражащая. Это было… счастье? Да, она была так счастлива. Щеки ласкало мягкое пламя, совсем не обжигающее. Тело чувствовалось совсем невесомым, мягким. Хотелось завернуться во все эти ощущения, успокаивающие и какие-то странно-домашние. Раствориться в них, быть может, даже уснуть. Голову пронзила боль. Лютая. Острая. Будто кто-то вогнал лезвия прямо в глазницы. И они продырявили мозг насквозь, пробили затылок. Она завизжала так сильно, что огнем обдало глотку. Но губы покинул лишь слабый писк. Протяжный, свистящий выдох. А затем все закончилось. Так же быстро, внезапно, как и началось. И только теплая влага заскользила по губам и подбородку. И все существо Джинни Бонэм снова окружила эта мягкая, сладкая нега. Укачивая, убаюкивая. — Salvete Di Parentes, vos invoco! — просипела она, чувствуя еще большую усталость. Сонливость. Бонэм открыла глаза. Вовремя, чтобы совсем заторможенно отметить, как перо над пергаментом в центре их круга снова ожило. Повисло в воздухе. Джинни не собиралась обращать на него внимание. Монотонно, как мантру бормотала лишь: — Предок-моих-предков. Я-Джиневра-Уизли-приветствую-вас-и-склоняю-пред-вами-голову… — эти правильные слова. Она почувствовала, как дрогнула ладонь Белинды. Как ее мизинец едва не выехал за пределы круга, едва не разорвал его. Джинни не могла думать об этом. Не могла сосредоточиться, придать этому хоть какое-то значение. Только слова в правильном, нужном порядке, которого она совсем не знала, мягко продолжали стекать с языка: — …что-откликнулись-на-мой-зов-прошу-назовите-свое-имя. Она уставилась на перо, просто потому что так — что-то подсказывало — было нужно. Металлический кончик скреб пергамент. Почти не слышно скрипел. Джинни наблюдала как от движения колышется павлиний пух, растрепанный, как-то немного смешно топорщившийся. Перо вывело: «Ланселот Пруэтт». И это имя она — не особенно отдавая в том себе отчет — прочитала вслух. Ровно также, как сделала до нее Мелифлуа. Так, как и надо было. — Я признаю вас… — покорным и бесцветным голосом пробормотала она. — Благодарю вас… Джинни сперва не почувствовала ровным счетом ничего нового — то же ласковое, неторопливое блаженство, едва не бегущее по венам: так отчетливо ощущалось под самой кожей, глубоко внутри. В голове по прежнему не было мыслей. Мелкие, бисерные буквы, покрывшие пергамент, написанные темными и жидкими чернилами — и не похожими особенно на чернила — совсем ни о чем не говорили. И ей было совершенно все равно. Она лишь продолжала тонуть в ощущениях непередаваемой, священной праведности. Раскачивалась на них, отчего само тело подавалось чуть вперед, чуть назад… Она не успела закончить. Она не успела договорить. Синий столб окрасился белым. Переменился всего в долю мгновения. Сделался белым, острым, как утренний свет. Свеча закоптила, и дым ударил в ноздри… — «Тебе здесь не место!». — успела упавшим голосом прошептать Бонэм новые проступившие на пергаменте слова, прежде чем… Задохнуться. — Что за херня?! — донеслось шипение… кого-то. Справа. Джинни не знала кого, не разбирала. Темные, серые клубы с резким, неосознанным вдохом, вошли прямо в глотку. Тяжестью осели в груди, заставили ее кашлять. Кашлять. Надсадно и сухо — так, что казалось, гортань вспарывают зубцы сюрикена. Сладкая, славная нега… пропала. Но пока еще не до конца. Голова оставалась совсем пустой, была легкой. — Не разрывайте! — этот голос она узнала, идентифицировала кромкой сознания. Это был Реддл. Джинни не могла дышать. Кашляла так сильно, будто собралась выблевывать легкие. Слезы заволокли обзор, и освещенный ярким белесым столбом тупик смазывался перед глазами. Все разъезжалось, качалось. — Не разрывайте круг! — взвизгнула… Араминта или Аретуса. «Салазар их разберет…» Джинни задыхалась. А дым совсем встал поперек горла, не давая ни вдохнуть, ни выдохнуть. И… — Мордред подери, Бонэм! Бонэм! — А может «Уизли»? — Моргана, заткнись, Блэк! Джинни повело в сторону, ладони заскользили по полу. — Нет! — Нам полный пиздец, если она… — БЛЭК, ЗАТКНИСЬ! Хор голосов. Резкий холод, ползущий по пальцам, рукам, плечам, шее. А голова легкая, будто во сне. Будто ее и не было на плечах. И совершенно никаких мыслей. Только багровая кайма перед глазами. И разрывающий грудную клетку кашель. — Ты должна закончить, — один голос, что перекрикивал все остальные. Даже не крича. Она почему-то отчетливо услышала его слова. — Ты должна отпустить его, Джинни! Она не понимала ни черта. — Попрощайся с ним, Мерлин и Моргана! — зашипела на ухо кто-то. Белинда? «Попрощаться?» — мысли ворочались с такой тяжестью, будто она пыталась думать впервые в жизни. — «С кем?» «С Ланселотом Пруэттом, Джинкси», — прошептал в другое ухо другой голос. Ланселот… Пруэтт? — Закончи это дерьмо, мать твою! Джинни распахнула глаза. Заставила себя сделать это. Она не знала, когда успела их закрыть. Тупик коридора, режущий белый свет и пляшущие в его отблесках лица спиритического круга — все это дробилось мелкими, мельтешащими черными точками. Она будто слепла, все не переставая надсадно кашлять. Не дыша, наверное, уже целую вечность. «Попрощайся с ним, Джинкси!» Она едва ли могла вымолвить хоть слово. Ведь не могла даже вдохнуть. И все же заставила глотку, вперемешку с ужасными хрипами, каким-то бульканьем и кашлем, вытолкать из себя: — Спасибо… ч… чт… что навестили… м-меня… Л-ланселот Пр-руэтт. Ей казалось, еще одно слово, и ее просто разорвет на куски, грудная клетка взорвется. Воздуха в легких уже давно не осталось. Но она продолжала, совершенно переставая видеть что либо перед собой, кроме сплошной черноты: — Прощай… и… п-пок-койся… с… миром… Л-ланселот Пр-руэтт… — и новый приступ кашля, и Джинни перестала ощущать собственные пальцы, каменную кладку под ними. Она ничего не слышала, перестала различать даже собственный голос, в уши словно набили ваты. Говорила ли она вслух на самом деле? — Благодарю… т-тебя… С-самайн, — ее губы шевелились. Она заставляла их шевелиться. Новый приступ. — Gratias-s… tib-bi… S-samhain-n. Джинни не знала, вторили ли ей остальные. В ту короткую секунду ей казалось, что она… точно умрет. Уже почти умерла. Будто клубы странного, тяжелого дыма пытались вывернуть ее наизнанку. Вытолкнуть из этого мира. Само время замерло. Она не слышала ничего. Не видела ничего. И не чувствовала ни твердого и холодного пола под собой, ни лед соседкиных мизинцев, ни запаха копоти и жженого воска. — Почему именно с ней все вечно идет по?.. — Блэк! Бонэм моргнула. Один раз, потом второй. И вдруг — только сейчас — осознала, что дышит. Воздух беспрепятственно проскальзывал в нос и легкие. Он был сладковатый, и при том будто жженый. Картинка принялась медленно, по крупицам собираться перед глазами. И она увидела темный тупик, тускло залитый лишь крохотным голубоватым сиянием одной — Араминтиной — свечи. Дымящийся на полу кусок пергамента. Нерушимую цыпочку ладоней. И одинаковые кровавые дорожки, бегущие по губам и подбородкам стидящих по кругу волшебников. — Ох, — вырвалось у нее. — Какого Мордреда… Никто не ответил. И только теперь Джинни в полной мере смогла ощутить всю тяжесть, повиснувшей тишины. Она лезла в уши. И впервые за ночь, почему-то именно сейчас, Бонэм сделалось совсем не по себе. Слизеринцы молчали. И только сверлили ее одинаковыми совершенно неприязненными взглядами. Будто пытались проткнуть ими ее голову. «Какого Мордреда?!» — повторила она про себя. И в мыслях это звучало куда агрессивнее, увереннее. Она совсем себя так не чувствовала. Джинни растерянно оглянулась на Белинду, и наткнулась на ужасную, пугающую пустоту в ее глазах. Бонэм облизнула губы, изучая лицо подружки с пару секунд. Но ничего не изменилось, ни в его выражении, ни в мрачной отрешенности в глазах. Джинни отвернулась. Пробежалась глазами по лицам остальных. И нашла в них все одно и то же. «Они недовольны…» «Мягко сказать». — отозвался голос в голове. Он на миг заставил ее замереть, прежде чем она смогла вспомнит. Ах, да… Огрызок. Джинни, наконец, решилась отыскать взглядом школьного старосту. Нашла. За шиворотом проступила гусиная кожа. А пальцы на полу дернулись, отчего Белинда, все еще держащая ладони рядом, зашипела. «Проклятье», — подумала Бонэм. — «Что я такого…» Она не успела додумать, потому что ответ появился в голове куда быстрее. Она вспомнила, «что». Что она сказала. И в ужасе и полнейшем бессилии уставилась перед собой. «Я не смогу это объяснить…» — пронеслось в голове. — «Я… могу сказать, что… скажу, что…» — Нам нужно многое обсудить, — прервал истеричный поток ее мыслей холодный, как проклятая Антарктида голос Тома Реддла. — Мисс Джиневра Уизли. Твою мать…