Моя чужая новая жизнь: На старых руинах

Нет средства согреться, Если вдруг остановилось сердце Нет средства от смерти на свете Нет средства вернуться, Если не получится проснуться Болит все тело, болит каждая клетка, каждый нерв, и эта убивающая, бесцветная агония — первое, что я чувствую, когда мое сознание выныривает из белесого небытия. Сознание же в свою очередь пульсирует гремящими в ушах наковальнями, отчаянно вспоминает что-то, хватается за… За разрывающие тела снаряды и горячую кровь на ладонях, за глупое самоуверенное обещание и невыплаканные слезы в чужих глазах. За жалкую, испуганную, кошмарную улыбку и тысячу разбившихся лживых слов. На губах кроваво-пыльный привкус, в груди бьется безгласный крик, в сердце — колотящееся безумие. — Вильгельм! Где Вильгельм? Чьи-то руки мягко удерживают меня. — Поставьте еще одну капельницу, он потерял много крови. Ранение напоминает о себе тупой, ноющей болью, от слабости я едва могу разлепить глаза. Неровный свет лампы тускло освещает обшарпанные стены и ряды наспех сколоченных коек, на которых лежат раненые. Крики и стоны сливаются в один жуткий гул. Чарли… Почему она плачет? Заметив что я очнулся, она торопливо вытерла глаза и улыбнулась. — Как же ты меня напугал, — пробормотала она. Сердце стиснуло новой болью. — Вильгельм… — хрипло прошептал я. — Я напишу ему, что ты жив, — Чарли успокаивающе стиснула мою ладонь. Тяжело наваливается осознание непоправимой беды — теперь я все вспомнил. — Вильгельм …погиб… Ее лицо дернулось словно от удара, но она взяла себя в руки и потянулась поправить мою капельницу. — Чарли…узнай где Рени… — Конечно, — пробормотала она. — А теперь постарайся заснуть, тебе нужно восстановить силы. Время тянется раздражающе медленно — прошла наверное неделя, а я все еще валяюсь беспомощный, как ребенок. — Что с Эрин? — я задаю этот вопрос каждый день, когда Чарли приходит сделать перевязку и каждый раз она отвечает. — Мне пока не удалось ничего узнать. Город полностью разрушен, он остался позади с его тлеющими танками, изувеченными трупами, разбитыми домами. Я чувствую чудовищную усталость и вместе с тем облегчение — мне удалось выбраться. Передо мной простирается золотистое поле. Солнце немилосердно жжет, пыль оседает на лице, забивается в нос не давая дышать, а во рту пересохло от жажды. Но я не могу останавливаться — я должен взять подкрепление, чтобы вернуться за Вильгельмом. Он говорил без поддержки нам не справиться. Я выполнил приказ Файгля, мы взяли эту чертову, никому ненужную телеграфную станцию. Теперь нужно спасти Вильгельма… Сознание путается, и я с трудом вспоминаю что Вильгельм погиб… Но ведь Рени еще жива. Она ждет, что я вернусь к ней. Вот только я никак не могу ее найти. Я расталкиваю солдат, вглядываясь в незнакомые лица. — Вы не видели Эрин? Кто-то протягивает мне смятую фотографию. Мои пальцы начинают дрожать, когда я вижу на ней потеки крови. — Рени! — в отчаянии кричу, чувствуя как сердце буквально разрывает от боли. Просыпаюсь, с облегчением понимая что это был всего лишь очередной кошмар. — Осторожнее, — санитары вносили очередного раненого. Их так много, что я не успеваю запомнить лиц — за неделю умерло уже несколько человек. Но вот этот кажется мне смутно знакомым. Присмотревшись, я узнал парня из отряда Штейнбреннера. Потянувшись, я осторожно потряс его за плечо. Он открыл мутные глаза, с трудом сосредоточив на мне взгляд. — Ты же из седьмой части, да? Парень кивнул. — С вами была моя жена, она переводчица. — Да, я помню ее, — медленно ответил он. — Я очень волнуюсь за нее, уже больше недели нет никаких известий. Парень устало прикрыл глаза. — Прости, приятель, я не знаю что с ней… Знаю лишь что при отступлении ее с нами не было… — Ты уверен? — Еще бы, — он закашлялся, — русские налетели словно черти… разбомбили наш штаб… я даже не знаю жив ли наш командир… Штейнбреннер, вот кто должен знать где Эрин! Она же сидела при нем в штабе. Я больше не могу мучиться этой неизвестностью. Собравшись с силами, я сел и едва не застонал отрезкой боли. — Что ты делаешь? — подбежала ко мне Чарли. — Ты еще очень слаб. — Пусти, — я упрямо мотнул головой, — я должен выяснить что с Эрин. — Я уверена скоро мы выясним где она, — торопливо ответила Чарли. — А сейчас ложись… — Нет, — я решительно выдернул иглу от капельницы. — Дай мне хотя бы позвонить, Файгль наверняка что-то знает. Я оперся об стену и попытался подняться. Голова закружилась, в глазах резко потемнело. — Фридхельм! — вскрикнула Чарли. — Я же говорила, тебе еще нельзя вставать. — Шарлотта, скажите ему, — словно через слой ваты услышал я голос доктора. — Но… — робко возразила она. — Скажите, — повторил он и отошел к следующему раненому. Чарли присела на мою кровать, нервно теребя край халата. Сердце сжалось от тяжелого предчувствия. — Фридхельм, — она посмотрела мне в глаза, — Эрин… пропала… — Пропала… — машинально повторил я. Это плохо, но хотя бы не так категорично как «убита». Как только выберусь отсюда, попрошу у Файгля подкрепление и мы ее обязательно найдем. Прошло еще несколько дней. Я терпеливо глотаю лекарства и «набираюсь сил» — словом, выполняю все что говорит Чарли, лишь бы быстрее встать на ноги. Время тянется мучительно медленно, ожесточенно изводит меня неизвестностью, нежно успокаивает призрачными надеждами. — Ну как ты, герой? Я улыбнулся — в этой убогой плате Грета выглядела словно случайно залетевшая экзотическая птичка. Безукоризненно-белая блузка, элегантная шляпка, шлейф дорогих духов. — Бывало и лучше, — вчера я самостоятельно совершил променад к сортиру, что можно считать прогрессом. — А ты никак решила остаться поближе к своим поклонникам? — Пилот улетел без меня, так что да, я все еще с вами, — беспечно улыбнулась Грета. — А как же твой штурмбаннфюрер? — Он мне надоел, — пожала плечами Грета. Я улыбнулся — никогда мне не нравился этот скользкий мужик. — Я уверена Эрин найдется, — Грета ласково сжала мою ладонь. — Она у тебя молодец, не побоялась сунуться у русским, она обязательно выкрутится и на этот раз. — Конечно, — в эту минуту я верил, что так и будет, ведь Эрин выбиралась из всех передряг. Парни еще шутили что у нее, как у кошки девять жизней. Я уверен на этот раз будет также. — Фридхельм, — к нам подошла Чарли. — Тебя хочет видеть герр гауптман. Я резко сел, судорожно пытаясь натянуть сапоги. — Нет-нет, не вставайте Фридхельм, я буквально на несколько минут. Файгль выглядел осунувшимся, под глазами залегли тени. Оно и понятно — дела на фронте шли паршиво. — Я сочувствую вашей потере, мы все ценили вашего брата. Я тупо кивнул — значит все же погиб. — Герр гауптман, разрешите взять людей и попытаться найти Эрин. — Да, об этом, — вздохнул Файгль, — к нам поступили новые сведения. Видите ли, — смешался он, — Эрин не пропала без вести. Я почувствовал словно меня кто-то ударил под дых, выбив весь воздух из легких. — Она погибла при бомбежке. — Это точно? Не могу, не хочу в это поверить! — К сожалению да, — на лице гауптмана мелькнуло сочувствие. — Я приложил все силы, чтобы все выяснить, вы же знаете я глубоко уважал Эрин. Возьмите, — он протянул мне какие-то бумаги. — Съездите домой. Девушки нерешительно мялись, сочувственно глядя на меня. — Фридхельм… — Чарли осторожно погладила меня по плечу. — Я хочу побыть один, — с усилием выговорил я. В висках пульсирует, выстукивает болью: «Ты больше не будешь гулять с ней под одним солнцем, не услышишь ее голос. Она больше никогда не посмотрит на тебя глазами полными любви…» Сколько раз она подходила слишком близко к этой черте. Но Бог каждый раз сохранял ее для меня, и я поверил что так и будет дальше. Я эгоистично позволил себе поддаться на уговоры Рени, что мы должны быть вместе и делить все — и радости, и горести. Разве я не знал, что рано или поздно удача отвернется от нас? Я подвел их — не смог вовремя прикрыть Вильгельма и не увез Рени. Это единственное, что она у меня просила — и каждый раз я не решался. А теперь я совсем один, и ничего уже не исправить… В жизни каждого наступает момент, когда пора сказать «прощай» прошлой жизни, всему, что принималось как должное, всем тем, кто, казалось, всегда будут рядом. И когда это происходит, когда на смену привычно знакомому приходит непривычно новое, остается одно — принять перемены, как данность. Вот только как быть, если абсолютно не готов это делать? Когда понятия не имеешь куда двигаться дальше? — Везет тебе, командир отправил тебя в отпуск, — завистливо покосился сосед по палате. Я ничего не ответил — большинство из них мечтает хотя бы ненадолго вернуться домой. Я вытащил из ранца пачку сигарет и вышел на лестничную площадку, где была импровизированная «курилка». Грета изящно примостилась на подоконнике и курила, напряженно глядя в окно. — Я уезжаю, — лаконично сказала она, повернувшись ко мне. — Было бы неплохо, если бы ты уговорила Чарли уехать с тобой, — кивнул я. Теперь ей абсолютно незачем оставаться. — Думаешь я не пробовала? — хмыкнула Грета. Меня беспокоило состояние Чарли — за эти дни она ни разу не заговорила со мной о брате. Она пытается держаться, но такие душевные раны просто так не проходят. — Надеюсь ты не станешь отказываться от отпуска? — Грета внимательно посмотрела на меня. Я пожал плечами. Какая разница где подыхать от медленно жрущей душу боли — здесь или в Берлине? — Тогда поедем вместе, — она затушила сигарету в импровизированной пепельнице. — Поезд отправляется через два дня. Я сложил в ранец нехитрые пожитки, подхватил винтовку и сунул в карман военную книжку с пропуском. Вроде бы все. Нужно еще попрощаться с Чарли, но ее уже второй день не видно. Я нашел Чарли в каморке, которую она делила с другой медсестрой. Она сидела на кровати, сжимая в руке знакомую фотографию. — Боже… как я смогу… свыкнуться, что его больше нет… Ее рыдания горячей болью отзывались в моей душе. Слишком хорошо я понимал, что она сейчас испытывает — захлестывающий холодом отчаяния кошмар. — Никак, — глухо ответил я, чувствуя себя таким же неприкаянным. Можно только надеяться, что когда-нибудь станет немного легче. — Ты должна быть мужественной, — я притиснул ее к себе в неловком объятии. — А еще лучше послушай моего совета — возвращайся домой. — Я все решила, — она твердо встретила мой взгляд. — Как знаешь. — Вот вы где, — в комнатку заглянула Грета. — Фридхельм, машина уже подъехала. — Идите, а то опоздаете, — Чарли торопливо поднялась, чтобы обнять ее. — Не передумала? Чарли помотала головой и повернулась чтобы попрощаться. — Береги себя, — ее губы ласково коснулись моей щеки. Зачем? Если бы можно было обменять мою жизнь на жизнь Рени, я бы предпочел остаться лежать там, на поле. На вокзале царила настоящая анархия — поезд постоянно задерживали, чтобы погрузить очередных раненых или пропустить состав с техникой. Грета сидела непривычно тихая, сосредоточенная. — Как вы это все выдерживаете? — бросив взгляд на стонущих раненых, спросила она. Я ничего не ответил, лишь полез в карман за сигаретами. Грета тоже открыла сумочку. — Чарли сказала ты должен принять таблетки. — Потом, — отмахнулся я. — Нет, сейчас. Я усмехнулся, подумав: «А может выпить их все разом, чтобы мои страдания прекратились?» — У тебя снова поднялся жар, — нахмурилась Грета, потрогав мой лоб. — Прекрати играть в сестру милосердия, — устало вздохнул я. — Мне плевать жар это или гангрена. Я может и хочу сдохнуть, что непонятного? — Не смей так говорить! — она со злостью посмотрела на меня. — Хочешь умереть? А ты подумал что будет с твоей матерью? Какого это — потерять обоих сыновей сразу? А Чарли? Она чудом вытянула тебя с того света, уговорила доктора провести операцию, тебя ведь посчитали безнадежным! Меня значит хочешь лишить последнего может быть друга? У каждого есть своя боль, но мы ее глотаем, запихиваем внутрь и идем дальше, а не хватаемся за револьвер. Я вздохнул — Грета с детства ничего не боится, она словно боец бесстрашно лезла в любую авантюру. А я не такой сильный, моей поддержкой был брат, потом — Рени. — Ты не понимаешь, Рени была для меня всем. Я просто не знаю как мне жить, зная что ее больше нет. — Хочешь сказать я всю жизнь была вертихвосткой и не в состоянии понять такую высокую любовь? — усмехнулась Грета. — Ну да, может я и легкомысленная, но Виктора я любила и люблю до сих пор. И знаешь, что я тебе скажу, милый — все без всех могут. Да, какая-то часть твоего сердца будет болеть и закрыта для остальных, но жизнь продолжается и с потерей нужно смириться.

***

Дверь открыл отец. Все такой же мрачный. Он не сказал ни единого слова, но я понял что он уже знает про Вильгельма. В его глазах явно читалось разочарование, что с фронта вернулся не тот сын. Мама подбежала и прижала меня к себе, не желая отпускать из своих объятий. — Боже мой, ты вернулся… Заметив повязки, она осторожно отстранилась. — Очень больно? — Терпимо, — бросил я. — Я сейчас приготовлю что-нибудь поесть, — привычно засуетилась мама. Я прошел в гостиную. Привычные с детства вещи — диван, картина над камином, бархатные шторы казались сейчас незнакомыми и чужими. Отец стоял у секретера где всегда держал спиртное. Так обрадовался моему возвращению, что с утра пораньше пьет коньяк? — Видишь, я не зря молилась, — мама снова прижала меня к себе. — Я знала, что он вернется. — Да, он — выделил отец, — вернулся. — Ну извини, что пуля прошла левее, — холодно усмехнулся я. — Вильгельм тоже обязательно вернется, я уверена это какая-то ошибка. О Рени ни один из них не сказал ни слова. — Фридхельм, а как же завтрак? — растерянно спросила мать, когда я прошел мимо них в коридор. — Не хочу, — буркнул я. Сыт по горло. Я прошел в нашу с Вильгельмом комнату и чтобы как-то занять себя, стал разбирать ранец. Достав томик Рембо и своего любимого «Демона» Гессе, я аккуратно поставил их на полку. Раньше книги были моим спасением. Если что-то не ладилось в школе или дома, я сбегал в эту прекрасную вымышленную реальность. Но, к сожалению, книги не могут научить всему. Они не могут подсказать что сделать, чтобы родители нас любили; они не могут научить жить, когда нам кажется что идти дальше нет никакого смысла; они не могут предупредить, что идти на поводу у своей жены, игнорируя голос разума, опасно. Точнее, обо всем этом написано сотни сюжетов, но по-настоящему мы учимся только на своих ошибках. — Сынок, ужин готов, — осторожно постучалась мама. — Я испекла твой любимый пирог. Я вздохнул — нельзя же вечно прятаться, к тому же я давно уже не боюсь его. Ничего нового я, скорее всего, не услышу, а маму действительно не стоит огорчать. — Как он погиб? — отец окинул меня мрачным взглядом. — В бою, — коротко ответил я. Разумеется я никогда не расскажу о сомнениях, что терзали Вильгельма накануне. Отец бы просто не понял. Он никогда не понимал нас, чем мы живем, о чем мечтаем, что у нас на душе. Просто Вильгельм обычно ничего и не скрывал и как-то умудрялся не раздражать отца, напротив вызывая его одобрение. Не то что я. — Но ведь тебе больше не надо возвращаться, правда? — обеспокоенно спросила мама. Я не успел ответить, как отец резко сказал. — Чтобы я больше этого не слышал! Хотя бы один из моих сыновей будет сражаться до победного конца. Если, конечно, он не трус, — презрительно добавил он. Я ответил ему такой же презрительной усмешкой. Раньше я бы психанул и ушел, но сейчас с удивлением понял что мне наплевать на все что он скажет, что его слова больше меня не задевают. — Жаль, что Эрин не смогла приехать, — мама, как истинный миротворец, тут же попыталась повернуть беседу в другое русло. — Все-таки они могли бы дать ей отпуск. — Эрин погибла, — нехотя сказал я. Мама тихо охнула, отец же как ни в чем ни бывало продолжил жевать. — Что, не выразишь даже фальшивого сочувствия? — насмешливо спросил я. — Ты ждешь что я буду скорбеть по девице, которую ты нам навязал? — хмуро буркнул он. — Я от тебя уже давно ничего не жду, — презрительно фыркнул я. — А эта девица, как ты ее назвал, не раз спасала жизнь солдатам Рейха и твоему любимому Вильгельму тоже. Отец сердито скомкал салфетку и встал из-за стола. Я проводил его тяжелым взглядом — не все же мне сбегать, не закончив ужин. — Сынок, не обращай внимания, ему сейчас тяжело, — мать успокаивающе погладила меня по плечу. Я зло усмехнулся — а мне, значит, легко? — Я мало знала Эрин, но уверена она по-настоящему тебя любила, — в глазах матери блестели слезы.— Жаль, что вы не успели завести ребенка. Если бы она забеременела, то ушла бы со службы. Я отодвинул тарелку с недоеденным рагу. Если бы не та авария, наш ребенок бы уже родился. И это привело меня к другой мысли — наверное отец Рени должен знать что произошло. В конце концов, она его дочь и, что бы она ни говорила, наверняка по-своему ее любит. Ага, примерно так же, как мой отец меня. А возможно он сожалеет о том, что между ними случилось и был бы не против примирения. Должен ли я пойти к нему? Промучившись несколько дней в сомнениях, я все-таки взял телефонный справочник. Герр Майер проживал не так уж далеко от нас и я решился. Найдя нужный дом, я прошел во двор. На качелях раскачивалась девочка лет семи, за которой присматривала пожилая фрау. Я поднялся на второй этаж и нажал на звонок, который громкой трелью отозвался в квартире. Тишина. Я попробовал еще раз. За дверью было по-прежнему тихо. Зато открылась дверь соседней квартиры. — Молодой человек, вы к кому? — с любопытством посмотрела на меня женщина. — Я разыскиваю герра Майера. — Нет его, — вздохнула она, — уже с месяц как уехал, а куда — мы не знаем. Что ж, видно не судьба. Возможно следующего раза уже не будет. — Когда он вернется что ему передать? — вдогонку спросила женщина. — Ничего, — не оборачиваясь, ответил я. Такие вещи как гибель единственной дочери нужно преподносить лично, а не передавать через соседей. Когда-то я готов был много отдать за возможность вернуться домой. Сейчас же Берлин стал для меня чужим. Знакомые с детства улицы, дома, скверы — я словно не узнаю их. Порой я не узнаю даже собственный дом — дверной косяк, сохранивший надрезанные замерки двух растущих сорванцов; запахи маминой герани, чайной заварки, смородинового джема и горячих булочек; стук старинных часов — все осталось прежним, неизменным. Изменился я сам. Невозможно остаться прежним, заглянув в лицо бездне. На войне меняются наши сердца и души, перегорают словно лампочки, крошатся по крупинкам воспоминания и мысли. Комната, где я провел столько счастливых минут, теперь похожа на склеп. На полочке стоит коллекция солдатиков Вильгельма, в шкафу висят платья Рени, стол уставлен фотографиями с нашей свадьбы. Теперь мне ненавистен каждый сантиметр собственной комнаты, которая всегда была надежным убежищем, где можно спрятаться от всех проблем. Теперь эти стены для — тюрьма, а память — жестокий конвоир. Я пробовал сбегать в ближайший бар, чтобы за кружкой пива ненадолго отвлечься. Впрочем, это помогало плохо. Меня бесили все эти беззаботные люди, для которых война существует лишь в сводках новостей. — Простите, вы меня помните? — ко мне подсел гауптштурмфюрер. Лицо вроде бы знакомое. — Мы познакомились в Варнемюнде. Кажется у вас с женой еще был медовый месяц. Теперь я вспомнил этого хлыща — он еще вовсю увивался за Рени. — Сожалею о вашей потере, — я вспомнил что Конрад был объявлен пропавшим без вести. — Я уверен Конрад жив, — слабо улыбнулся Тилике. — Если даже он жив, то значит попал в плен. — Это поправимо, — беспечно улыбнулся он. — Вот разгромим этих иванов и все пленные вернутся. Разгромим иванов? Я усмехнулся — так сказать может только штабная крыса, небось дальше Берлина ни разу не выезжал. Что запел бы этот красавчик, отправь его в Россию? — А ваша жена? С ней все в порядке? — Ей не так повезло, как вашему брату. — Я не верю в рай или ад. Я хочу в свои последние минуты вспоминать мгновения, когда была счастлива. И тогда… тогда я навсегда смогу остаться в этих мгновениях… Где бы ты ни была, милая, в раю или где-то еще, надеюсь ты счастлива… Похоже одного пива будет мало, нужно что-то покрепче. Чтобы напиться вдрызг и хотя бы на один вечер избавиться абсолютно от всех мыслей. — Принесите бутылку шнапса, — кивнул я официанту. Последний раз я напивался…да даже не помню когда. Терпкий напиток огненным шаром прокатился по горлу. Гадость несусветная, хуже, пожалуй, только русская водка. — Я попадаю в бутылку с двадцати шагов. Думаешь не попаду в ивана? Я обернулся — в углу сидела компания юнцов. Небось еще учатся в школе, а все туда же. Один из них кивнул на меня. — Говорю тебе, он офицер. Я усмехнулся — дожились, на меня пялятся словно в зоопарке. Они подошли ближе, оживленно переговариваясь. — СССР в сорок первом, участвовал? Я не счел нужным отвечать — вопрос явно глупый. — Конечно, — ответил его приятель, — у него награда за ранение. Смотри, значок за зимнюю кампанию, за ближний бой, за танковую атаку. Колись, сколько подбил? Я отвернулся, глядя в окно. Хозяин бара поспешил к нам. — Хватит, молодежь, оставьте человека в покое. — Увешался наградами и думаешь что лучше нас? — с вызовом процедил паренек. — Через год мне семнадцать, вот тогда и посмотрим. Малолетние идиоты. Сколько я перевидал таких, которые гибли в первом же бою; срывались в истерику, требуя чтобы их вернули домой; ломались, замыкаясь в себе и равнодушно шли под пули, потеряв даже инстинкт самосохранения. Жаль, что я не мог сказать им всего этого — эти юные воспитанники Гитлерюгенда наверняка сочли бы такие речи подстрекательством. — Чеерт, — споткнувшись, я едва не полетел с лестницы. Фрау Верн высунула любопытный нос и, заметив что я ее увидел, тут же шмыгнула обратно. И не лень ей стоять по ночам у дверей, высматривая кто ходит в подъезде? Я вспомнил как на первом курсе впервые напился и Вильгельм пытался незаметно провести, а точнее протащить, меня домой. А эта курица нас заметила и все рассказала родителям. — Черт, — прошипел я уже потише, зацепившись в коридоре за стойку для зонтов. Если отец сейчас вздумает снова воспитывать меня, я ему выскажу все. Для начала расскажу правду, что творится на фронте — чтобы сбить с него эту пафосность «сражаться до победного конца». — Фридхельм, — мой воинственный настрой моментально испарился. В глазах матери было столько беспокойства, что я пожалел что заявился в таком непотребном виде. — Ничего, сынок, — она обняла меня за плечи, — пойдем… Ну вот, еще не хватало чтобы мама меня раздевала. Кое-как я стянул сапоги и, пройдя в спальню, рухнул одетым на кровать. Сжав подушку, я пьяно всхлипнул — мне казалось она до сих пор хранит запах волос Рени. — Сынок, я понимаю что ты чувствуешь, но нельзя терять надежду, — мама мягко погладила меня по затылку. Какую надежду? Что пуля прошла мимо и Вильгельм жив? Или что произойдет чудо и Рени вернется? — Нужно молиться… — Бог давно оставил нас, — пробормотал я. Меня захлестнули тошная вина и отчаяние. Бог здесь вообще ни при чем — это я должен был лучше оберегать их. — Ну что ты такое говоришь, — мама обняла меня. От нее знакомо пахло вербеной и немного — ванилью. И я сдался, позволив себе эту слабость — стиснул ее, утыкаясь в плечо как в детстве. Слезы лились из глаз непроизвольно, сухие горькие рыдания стискивали горло. — Я понимаю что это возможно не то, что ты сейчас хочешь услышать, — севшим от слез голосом сказала мама. — Но поверь мне, как матери поверь, все как-нибудь образуется. Ты еще будешь счастлив… Если бы я только мог ей поверить! Я понимал что она хочет меня утешить, а может быть боится что я натворю чего-нибудь от отчаяния, но слушать это было невыносимо. Она говорит так, словно уже договорилась с Богом что я вернусь с войны живым и найду себе новых жену и брата. Как я могу быть счастлив, если каждый вдох отдается во мне болью, а сердце разрывается при мысли что я никогда больше не увижу Рени? — Рени… — ее руки гладят меня по щекам, плечам, спине. Я закрываю глаза, нежность плавит мне грудь. Это так правильно, она так близко. Кожа к коже. Мы — единое целое. — Как же я люблю тебя, — я обхватываю ее лицо ладонями и целую такие мягкие губы. Сердце останавливается. Мир перестает существовать — Рени! Я распахиваю глаза, хватаю ртом воздух, стискиваю простыню в кулаках и бессильно рычу. Мне кажется, я схожу с ума. Мне все время кажется, что она где-то рядом, что она ищет меня. Пока глаза привыкают к темноте, я пытаюсь снова привыкнуть к одиночеству. К тому, что тепло ее тела больше не наваливается приятной тяжестью, даря обманчивое ощущение безопасности. Щемящая тоска не оставляет надежды провалиться обратно в сон и забыться. Сон этот калечит, приносит боль, но я желаю остаться в нем навсегда, потому что в нем есть Рени, а здесь… Здесь ее со мной больше нет. Ее…нигде нет… Поднимаюсь, нашариваю на тумбочке сигареты и зажигалку и прохожу к приоткрытому окну. Пальцы чуть дрожат, пока я сражаюсь с колесиком на зажигалке, прежде чем удается прикурить. Затягиваюсь и выпускаю в воздух облачко дыма. — Мы теряем на этой войне себя. Нет никакой надежды. Все вокруг уродливое, жестокое, страшное. И мы тоже стали такими — жестокими. — Сколько бы ни было в твоей душе мрачных углов, я всегда вижу свет. Всегда, — твердо отвечаю я, заглядывая в ее несчастные глаза. — И он согревает, словно последняя крупица надежды среди всепоглощающей ненависти. Рени, мой дом там, где ты. И ни одно место в мире не способно подарить мне это чувство. Я не верю, что человек, способный давать столько любви, состоит из тьмы. Милая, я люблю каждую твою грань. И я никогда бы не захотел что-то в тебе изменить. От первой встречи в беззаботном юношестве до последней ночи в чужой избе, я помню каждую минуту этих месяцев. Помню радость и смятение в ее глазах, сводящий с ума пожар касаний ее губ и ладоней. Как же я смогу все это забыть? Наверное такую же ломку испытывают наркоманы в опиумных притонах — когда кажется что проще сдохнуть, чем прожить еще час без очередной дозы. Я задумчиво покрутил в руке пистолет. Было бы так просто засунуть в рот дуло и нажать на курок. Перерезать вены, наглотаться мышьяка, броситься под поезд, повеситься — вариантов у меня сколько угодно. Меня удерживает только мысль о матери. Моя жизнь настолько жалка и пуста, а я не могу даже сам с этим покончить. Ничего, война прекрасно умеет справляться с этим. Я должен вернуться на фронт и чем скорее, тем лучше.

***

Я вернулся на фронт, едва пролетели дни положенного мне отпуска, даже не попытавшись их продлить. Хотя достаточно было заглянуть в госпиталь и пройти обследование. Но я не мог оставаться в доме, который раньше был моей гаванью. Не могу я больше видеть лицо отца, читать в его глазах постоянный упрек. В чем я виноват? Ему мало нашивок и наград на моем кителе? Мать было жалко, но ведь она вела себя так, словно нет ничего важнее того, что я рядом. Словно то, что погибли Вильгельм и Рени какая-то досадная ошибка, которую добрый Бог обязательно исправит. Если бы я только мог спрятаться здесь от одиночества, перемалывающего меня в фарш каждый рассвет, ставший ненавистным вдали от нее. Наверное, рано или поздно у всех наступает момент, когда пора закончить борьбу. С обстоятельствами, с чувствами, со своими слабостями, иногда — со всем миром. Время отступать, складывать оружие и учиться существовать в новой реальности. Время отпускать тех кого любил, как бы отчаянно в них не нуждался. Время смирения. — Я ничего не понимаю, — мама растерянно застыла в дверях, глядя как я собираю вещи. Черт, я ведь специально выбрал момент, когда их не было дома. — Я должен вернуться, — видеть слезы в ее глазах было невыносимо, но по-другому я не могу. — Нет, не надо, — она обхватила меня за шею, прижимая к себе. — Не пущу… — Все будет хорошо, — я мягко разжал ее руки. — Со мной ничего не случится. — Винтер! Не думал что ты вернешься, — вместо приветствия осклабился Шнайдер. — Никак соскучился? — А как же, — усмехнулся я. — Ну тогда принимай новый взвод — балбесы, один тупее другого, — Шнайдер кивнул на обновленный состав нашей роты. — Разберемся. Насколько я знаю Кребс погиб. Надо сказать гауптману что нам нужен новый фельдфебель — почему не Шнайдер? Он это заслужил, к тому же он единственный кто сможет построить новичков. — Проходите, Фридхельм, — Файгль как-то странно посмотрел на меня и поспешно попытался замаскировать неловкость за улыбкой. — Как ваше здоровье? По-моему, вы поторопились с возвращением. — Я в порядке, — может он узнал что-то о Рени? — У вас есть новости? Он правильно понял что меня волнует и покачал головой. — Я хотел с вами поговорить о другом, — Файгль нервно сплел пальцы. — Дело в том, что ваш брат жив. — Жив? — пораженно повторил я. — Но… это же отличная новость. — Увы, это не совсем так. Выяснилось, что он дезертировал с поля боя. Меня кольнуло новым страхом — за такое полагается расстрел. — Трибунал уже прошел, и ввиду его прошлых заслуг, ему сохранили жизнь. Теперь он будет служить в штрафной бригаде. — Да…я понимаю, — я почувствовал как не хватает воздуха в душной землянке. Только сейчас до меня дошел смысл его слов. Вильгельм, который первый кричал о священном долге и преданности Германии, пошел против своих же убеждений? Так вот к чему оказывается были наши беседы перед Курской битвой. Я вышел из штаба словно пьяный, не соображая куда и зачем иду. Шнайдер дружески похлопал меня по плечу. — Не расстраивайся ты так, главное ведь что он жив. Меня душил истерический смех. Сколько раз Вильгельм спорил со мной, когда я говорил о бессмысленности войны, считая мои слова блажью изнеженного мальчишки, внушал что долг превыше всего, и — что? Послал этот долг куда подальше, наплевав на последствия. Будь это кто угодно другой, я бы так не злился — я постарался бы понять. Но он, который столько убеждал меня в неправоте, поступил именно так, как я когда-то хотел! Он предал не фюрера и не свою страну, он предал меня. Горячая ненависть стиснула сердце — вот она братская поддержка и опора. Ведь признай он что я прав раньше, мы бы что-то придумали и сбежали вместе. И уж не так по-тупому, он ведь даже особо не прятался. И Рени сейчас была бы жива. — Чего ты здесь сидишь? Там еще мясо с ужина осталось. И я с уроками закончил. Хочешь, почитаем что-нибудь? — Да я задумался просто… — О чем? — Вильгельм улыбается — одними уголками губ. — А она же точно есть, да? Синяя птица? — книга мягко соскальзывает с моих колен на подоконник. — Есть конечно, — говорит он. Твердо говорит, уверенно, так, словно сам встречал сказочную птицу. — Только на что тебе она? — Я бы загадал, чтобы мы все были счастливы. Чтобы мама никогда не плакала, чтобы отец перестал меня ругать и чтобы ты всегда был рядом. Вильгельм смотрит на меня с ласковой усмешкой. — Глупый, для того чтобы быть счастливым, не нужна никакая птица, — его рука привычно поднимается, ерошит мне волосы. — Родители любят нас, и я всегда буду рядом. Вот вырастешь, еще будешь говорить как я тебе надоел со своей опекой. Теплые, родные нотки его голоса мурашками пробегаются где-то внутри, принося такое знакомое ощущение покоя и безопасности. И, да, счастья. Я благодарно улыбаюсь, прижимаясь к его плечу. — Не буду… За столько лет мы срослись, спаялись душа в душу. Научились понимать друг друга без слов, одним взглядом — а вот в самом главном быть заодно не смогли. Я стиснул зубы, чтобы сдержать бессильный крик. От отчаяния хотелось выть как раненый зверь.