Sniper cat is not okay

Когда-то давно отец перед смертью сказал Огате, что тот такой же, как он. Когда-то Усами, безумно сверкая глазами и брызжа капельками слюны, шипел, что они одинаковые, что он как никто другой понимает Огату, хотя сам никак не мог уяснить своё место — самой дешёвой разменной пешки. То одни, то другие думали, что наконец докопались до глубин его души, но каждый из них ошибался. Сейчас, проводя время с Ролоном, он с каждым днём больше убеждался: с этим парнем у него куда больше общего, чем с кем-либо ещё в этом мире. И поэтому одна фраза, брошенная вскользь в первую ночь их знакомства, не выходила у Огаты из головы. Не стыковалась с тем Ролоном, который, заметив опасность, сразу же брал оружие наизготовку, сверкал своим магическим глазом — и через мгновение враги валялись мёртвыми, а он удостаивал их вниманием меньшим, чем если бы они были мешками с рисом. Как такой человек — такой же, как Огата — мог «умереть за своего брата»? Возможно, тактичные люди не задают подобных вопросов. Но для того, чтобы быть тактичным, нужно иметь хоть немножко эмпатии. — Поверить не могу, что ты совершил такую глупость. Отдал свою жизнь за кого-то, — произнёс Огата во время привала. Ролон, прожевав кусочек жареной рыбы, которую им удалось наловить и приготовить в этот раз, поднял голову и глядел на него безо всякого выражения секунд десять, раздумывая. Можно было решить, что его это задело или обидело. Но, чтобы задеть чувства человека, у него эти чувства должны изначально быть. — Ты просто не знаешь моего брата, — пожал наконец он плечами, откладывая почти обглоданный рыбий хребет в сторону. — Не один я отдал за него жизнь. — Он того стоил? — Он… пожалуй, — Ролон помедлил, а затем выдохнул: — Лелуш ви Британия был дьяволом, ради целей которого стоило умирать. Огата сдержанно хмыкнул. На ум ему пришло другой «бог смерти», с мозгами навытек, ради которого цвет седьмого дивизиона тоже шёл на смерть без раздумий. — А Лелуш Ламперуж был моим братом, умереть ради которого выбрал я сам, — вдруг добавил Ролон, задумчиво глядя куда-то вдаль. — Раньше у меня не было никакого выбора. Только приказы. Я выполнял приказы так, как считал нужным, в методах меня не ограничивали. Однажды мне приказали следить за Лелушем. И, если тот станет помехой, разобраться. Но… он просто был… слишком большой помехой. Слишком умной. Слишком… — он запнулся. Слабо усмехнулся. — Я чуть не сказал «сочувственной». Но, наверное, правильнее сказать «читающей людей, как открытую книгу». И применяющей эти знания ради достижения своих целей. Он дал мне выбор. По сути, иллюзию выбора, конечно, я всё ещё выполнял приказы, только теперь его. Он помедлил, а затем продолжил чуть тише: — Важнее то, что он понимал меня. Как никто другой. Даже если врал мне в лицо. Даже если притворялся — актёр он превосходный. Даже если… был зол на меня, даже если ненавидел. В такие моменты, наверное, он понимал меня даже лучше, чем когда-либо, видел… что я такое. Чёрт, я убил его девушку и хотел убить его родную сестру, — он хмыкнул. — Да и других забот у него было по горло. Неудивительно, в общем-то, что он был зол. Но тем не менее… тогда я понял, что даже если всё было ложью… Для меня оно может быть правдой. Что у меня есть выбор — считать это правдой или ложью. Есть выбор — бросить его на растерзание предателей или спасти. И я выбрал. — И этот выбор чуть не стоил тебе жизни, — напомнил Огата. Ролон, очнувшись от воспоминаний, глянул на него строго и прямо. — И я не пожалел бы о нём, даже если бы стоил. Глупо жалеть о своих выборах, не находишь? — он ухватил прядь чуть отросших волос и накрутил на палец. — У меня никогда не было шанса стать счастливым. Знаешь, так, как другие люди бывают счастливы. Я просто… не создан для этого чувства. Но на какое-то время Лелуш… смог обмануть меня. И я поверил, что с ним я был действительно счастлив. И вера в это — тоже мой выбор, о котором я не жалею. Несколько минут они провели в молчании. Огата нарушил его первым: — Так странно… я тоже всегда задавался вопросом: был ли у меня шанс стать счастливым? — Нашёл на него ответ? — Пока что ответ отрицательный, — пожал он плечами. — Не с моим отцом. Не с моей матерью. Не с моим… братом. — Которого ты убил? — Которого я убил. Ролон не спрашивал, но Огата понимал, что за одну откровенность следует платить другой. Тем более, здесь никому не придёт в голову его осуждать. — Знаменосец Ханазава был ангелом, которому не стоило жить в этом мире, — он мрачно усмехнулся. — А Юсаку был моим братом, рядом с которым не хотелось жить мне самому. Он помедлил, а затем махнул рукой: — Не буду утомлять тебя перечислением того, что было у Юсаку такого, чего не было у меня. От счастливого детства до умильной моськи, которая так нравилась всем в гарнизоне. Я правда завидовал ему. Каждая его улыбка была насмешкой надо мной. Потому что он, любимый сын, мог улыбаться. А я, — уголки его губ едва заметно дрогнули, — я даже не помню, были ли у меня в те времена хоть какие-то поводы для радости. Знал ли я вообще, что это такое. Знаю ли хотя бы сейчас. Попытки поднять воспоминания отозвались знакомой гулкой пустотой. — Сначала я думал, что Юсаку — просто величайший актёр этого военного театра. Когда он смеялся, делал вид, что проявляет ко мне участие, пренебрегал чинами, болтал всякую чушь и хотел… подружиться. А потом вдруг стало ясно. Мы с ним живём не просто на разных ступенях социальной лестницы. Мы живём в разных мирах. И он отчаянно не желает заглядывать в мой, пускай и строит из себя такую душку. Нет, он даже… он даже не понял тогда, наверное, что сказал. Но мне самому стало всё понятно. — …Что он сказал? — пауза затянулась слишком сильно, и потому Ролон всё-таки озвучил витавший в воздухе вопрос. — Он сказал, что… В сущности, что таких, как я, не существует. В его мире обласканных любовью, правильных и чистых людей нет таких, как я. Что я даже не человек второго сорта для него. Я просто ничто. Конечно, Юсаку не произнёс это вслух. Конечно, он обнимал Огату и думал, что утешает. Что проявляет сочувствие. Но на самом деле вместо сочувствия Юсаку выбрал отрицание. — Он никогда не понимал меня. Другим, быть может, хоть немного, хоть отчасти это удавалось, но ему… ему это никогда не удалось бы. И тогда стало ясно. Если меня не существует в его мире… в моём мире не должно существовать таких, как он, — ещё одна мрачная усмешка сорвалась с его губ. — Ах, и да, я хотел проверить, был ли у меня хоть малейший шанс стать счастливым. Вспомнит ли обо мне отец, если у него больше не будет его идеального, чистого Юсаку. Но ему было всё равно. Он не вспомнил обо мне, когда умерла мать. Не вспомнил, когда умер Юсаку. А когда пришёл его черёд… он, думаю, и тогда хотел бы не вспоминать обо мне. Так что… ни единого шанса. Костёр потрескивал, и это были единственные звуки, которые нарушали повисшую тишину. — Они, оказывается, такие разные, — подал голос Ролон. Огата повернул к нему голову, выгнув бровь, и тот пояснил: — Наши братья. Знаешь… думаю, с таким братом, как у тебя… я бы тоже пустил ему пулю в лоб, рано или поздно. Такие, как мы, не можем существовать с такими, как он. — В свою очередь сомневаюсь, что я стал бы умирать за твоего брата, — хмыкнул Огата. — Хотя… звучит очень похоже на одного знакомого мне безумного лейтенанта. Может, будь я помоложе, всё-таки купился бы. — Ты просто никогда не слышал, -как- Лелуш говорит, — улыбнулся Ролон. — Да и потом… у него тоже есть Гиасс. Так что он в любом случае мог бы заставить тебя умереть себе на пользу.