Через тернии к спасению

«...и с ума сойдешь ты от собственного одиночества, прячась в холодных углах и задыхаясь в собственных слезах.» Голова снова взрывается, когда метал мерзко скребется о твёрдую поверхность. На тонких руках ржавые оковы, изношенные годами и бесконечным временем, глубоко прорезающие мертвенную кожу до хрупких костяшек. Заставляют биться в припадке, заходиться очередным приступом, елозя на скрипучей койке, подобно вышедшему из себя пациенту из богом забытой затхлой псих.лечебницы. Стены белые, белые до слепоты, гордо возвышаются над силуэтом жалкой беспомощности, вытягиваются в самую высь, тянут невидимые руки выше к серому небу и тёмным облакам. Они сжирают пространство, утягивая за собой, жестким ошейником обрамляя шею. А ошейник с шипами. Вонзается острыми конечностями в кожу, и рвет, рвет до хрипоты, раздирает горло до вымученного вдоха, стягивает до судорожного кашля и кровавых точек. А тени в углах пустого помещения все гуще, липко ползут по оголенным стенам, разрастаясь, затягивая за собой в черную глушь. И тишина это страшная, пробирает мощным разрядом все тело, покрывает лоб испариной, бухнет гниющими сучьями в венах, трещит барабанными ударами в висках, съедая рассудок. Ещё один вдох – и он свихнется. Ещё один шаг – и тьма поглотит его полностью. Ещё... – ....слышишь меня? Слышит. Неотчетливо, но главное, что слышит. Комната просторная, но, в отличии от той, не давит своей пустотой и тяжёлыми стенами. Тени едва уловимые, отливают тускло-бледным цветом, лужами растекаясь по стенам. И Тачихара тут. Живой и здоровый, глядит правда как-то глуповато, в немом вопросе склоняя голову в бок, но это сейчас не особо важно. Главное, что Рюноске сейчас не один, пусть и Мичизо должной поддержки оказать не сможет. Он ведь не Чуя, не Кое, и уж тем более – не Гин. – Тебя там кошмарили что-ли? – усмехается он совсем безобидно, игриво уголки тонких губ приподнимая. Акутагаве сейчас не до смеха. Акутагаву трясёт до сих пор, испарина все также покрывает побледневший пуще прежнего лоб, а тонкие пальцы в поисках помощи цепляют влажную простынь покрывала, будто бы хватаясь за что-то асбтрактно-фантомное – что-то, что может привести к спасению и покою. Тачихара рядом с ним заметно стихает, виноватое лицо делая. За беззаботный смешок и неуместную шутку теперь стыдно, а совесть, затаенная где-то глубоко внутри, безжалостно прогрызает лёгкие, словно тычет его носом в собственную легкомысленность. У Рюноске кошмар в купе с вызванным им же приступом, а он смеётся, позволяя себе такую безалаберность. Неловко. Стойко смотреть в чёрные омуты не выходит, и Мичизо поникший взгляд опускает, не издав ни звука. Мнет губы в натянутой тонкими струнами тревоге, сдирает зубами кожу на мягкой плоти, не зная, куда себя деть. А Акутагаву такое отношение раздражает. – Да нормально все, не делай такое жалкое лицо. – Рюноске огрызается будто в попытке защититься, скрыть свою слабость, доказать, что не беспомощен; что даже в таком состоянии он способен держаться стойко, что никакие панические атаки, внезапные приступы и напоминания о рецидиве не сломят его дух. И плевать, что руки трясутся до сих пор, что остатки животного страха все ещё таятся где-то глубоко в груди, окольцовывая бешенный сердечный ритм. Когда сокурсник под тяжёлым взглядом дергается, Акутагава прикусывает язык, подавляя жгучее желание съязвить на все такой же взволнованный взгляд. Он прочищает горло, отводит стеклянный взор, уставившись на белую штору, скрывающую за собой еще несколько кроватей. – Сигареты где? Тачихара приоткрывает рот в удивлении, глупо глазами моргает, а через секунду заметно расслабляется, позволяя себя хихикнуть. – А хер тебе, в таком состоянии ничего не получишь, – на лицо возвращается самодовольная улыбка, и Акутагава закипает, желая стереть её к чёртовой матери с наглой рожи, – в мусорке она. Полезешь? – Да пошёл ты. И снова смешок. Тачихара вновь беззаботен, будто бы и не было никаких секундых сожалений и толики стыда за свое легкомыслие несколько минут назад. Раздражает. – Какая... – Сейчас третья пара. Её конец, точнее, после неё ты можешь в общагу пойти, куратор тебя отпустил, мед.сестра сказала отдыхать побольше и стрессовать поменьше. – Таблетки? – С собой, в рюкзаке. Он у выхода висит. – Гин? – Она ничего не знает. Когда своеобразная перекличка заканчивается, Рюноске свешивает худые ноги с кровати, морщась от внезапной головной боли. В черных омутах резко темнеет, проявляется залегшая на дно тяжёлых глаз мутная дымка. Акутагава про себя отмечает, что он слишком резко встал, мысленно "благодаря" за такой эффект низкий гемоглобин. – Я пойду на четвертую пару. – Но тебе нужен отдых... – Кто в этот раз нам её вести будет? Тачихара молчит дольше обычного, кусая губы. Лицо его снова принимает взволнованный вид. Да, конечно, Чуя просвятил его и в это тоже. – Осаму-сан. – Понятно. – ответ сухой и отдалённо-неловкий, брошенный скорее для галочки; будто бы Рюноске в действительности наплевать. Мичизо смотрит на него сомнительно, не зная, куда себя деть. Выдаёт первое, что пришло в голову и о чем он забыл сказать ранее: – А, и ещё. Ты пропустил приём витаминов. – Блять. *** – Ну говорил же, вали в общагу! У Тачихары закипают уши, голова идёт кругом, а неравномерный пульс противно отбивает чечётку в висках. Он шипит сквозь зубы, злобно хмурит брови, отчитывающе бубня себе под нос. Когда-нибудь Акутагава очень, очень пожалеет о том, что не прислушался к его словам хотя бы один раз. Рюноске весь бледный и напряженный, будто по струнке вытянутый, умело скрывает дрожь в плечах и гнёт тонкими пальцами совсем новый карандаш. Все силы уходят в тщетные попытки сконцентрироваться на лекции, стараясь не упускать ни одного слова. Плывущие силуэты и смазанный вид перед глазами он игнорирует, раздирает несчастную бесцветную губу в стрессе, кончиком языка чувствуя металлический привкус крохотных ранок. Ощущение гадковатое, но терпимое. Бывало и похуже. Надо сосредоточиться. Кажется, сейчас они записывают новый термин. Слова доносятся обрывочно, окончания съедает туманность собственных мыслей, и Акутагава встряхивает головой, о чем жалеет через секунду: набухшие влажные виски простреливает резкая боль. Он поджимает челюсть, стискивая зубы поплотнее – старается перевести скрипящую боль в другое русло. Сквозь толщу плотной дымки он чувствует касание вспотевшей ладони ко лбу: холод чужих тонких пальцев слишком контрастирует с жаром собственной кожи, и Акутагава дергается, самовольно отпихивая от себя назойливую руку. – У тебя температура под сорок, ты, придурок. – Тачихара цидит сквозь зубы, почти разламывает несчастную ручку на части от злости, от того, как сильно натягиваются напряженные нервные струны. От того, как этот идиот совсем не бережёт себя. А Актуагава толком не слышит ничего, зато с точностью подхватывает чувство абсолютной безысходности – будто бы он снова проваливается в бездну, в самую её гущу, теряясь в теневых подобиях собственной слабости. Здесь мерзко, гадко, безумно холодно, а ещё тихо. Тихо до жути, до слетевшего с катушек разума, до болезненного хруста собственных костей, до содранной в кровь кожи на костяшках пальцев. Голос осипший, вместо него рот издаёт какие-то неясные жалкие звуки. Губами шевелить все сложнее, потому что он почти их не чувствует. Как и ног не чувствует, как и рук вместе с туловищем в придачу. Рюноске сейчас не здесь. Здесь осталась лишь его оболочка. – Дазай-сан, можно... Какое-то копошение справа. Что-то скребется. Кожа едва улавливает чужое касание. – ...быстро... – ...спасибо... – ...чтобы... больше не.... состоянии... Вместо полноценных диалогов – их ничтожные огрызки, но суть уловить вполне можно. Кажется, сейчас он на ногах. Кажется, его руку обвивают вокруг чего-то тонкого и изящного. Шея. Кажется, рядом действительно кто-то есть. Правда, желание исчезнуть и больше никогда не появляться меньше не становится. Этой мерзкой чёрной жижи слишком много. Она заполнила лёгкие, липкой слизью осела в изодранном в немых криках горле, прилипла к вискам болезненными вибрациями, коснулась шершавыми губами аккуратных ключиц, активируя мощный разряд. Коридор кажется слишком длинным, а стены – пружинистыми и мыльными. Чёрная мгла назойливо утягивает его за собой. И когда-нибудь Акутагава Рюноске сдастся, добровольно отдавая себя в коварные ледяные руки. Руки, мучающие его во снах на яву. И наспех брошенное "Я звоню твоему брату" – последнее, что ему удаётся расслышать сквозь толщу холодного тумана. *** Чуя примчался по первому звонку под ручку с самой старшей фигурой в семействе – Коё. Женщина, в отличии от своего младшего брата, выглядела более сдержанно, но секундный страх, мелкнувший на изящном лице и едва уловимый блеск встревоженных глаз выдал её с потрохами. Она, сухо поприветствовав Тачихару, прокашлялась, после чего была затянута Чуей в помещение. Мичизо стоял у двери их общей с Акутагавой комнаты, подпирая спиной стену. Оглядывал пустующий коридор, жевал щёку и губы, считал грязные и выложенные в ряд досточки на полу, игнорируя мелкое копошение и диалоги разной степени громкости, доносившиеся сквозь серые стены. Обрывки фраз с периодичностью долетали до вздернутого уха, из-за чего стало труднее подавлять желание подслушать чужой разговор. Внутреннее любопытство съедает чувство такта, соблазняя и искушая, почти заставляет припасть ухом к дощатой поверхности, вслушиваясь в каждую букву, каждое сказанное слово и фразу. Тачихара одергивает себя. Это не его дело. Он напоминает себе об этом каждый раз, когда чувствует, как самовольно переступает строго выделенную грань. Когда хочет залеть дальше, чем нужно; когда хочет сделать больше дозволенного. Но так нельзя. Он отходит от двери, как от огня, приближаясь к окну напротив. За старым стеклом холод и грязь, редкие снежные пушки на голых ветках и чувство горькой тоски. Картина унылая, один взгляд на неё пробуждает желание погрузиться в сон. У Тачихары даже почти получается заснуть, стоя у стены, когда за дверью раздаётся грохот – кажется, в стену что-то полетело и разбилось. Он вздрагивает, делает пару шагов вперёд, механически тянется к ручке, но застывает на месте, не решаясь дернуть вниз. Прикидывает, что это может быть: сначала отмечает, что в комнате не так много хрупких и легкобьющихся вещей. Поедположение падает на хрупкую фарфоровую готическую статуэтку Рюноске, подаренную ему младшей сестрой. Гин сама рассказывала, как долго копила на неё. Втайне ото всех, не прося денег у старших – ей хотелось заработать на дорогую вещицу своим трудом. На девятнадцатый день рождения Рюноске она преподнесла ему подарок в виде изящной фигурки. Тачихара до сих пор помнит, с каким трепетом она все это рассказывала. Бережливо прижимала подарочную упаковку к груди, улыбалась так ярко и нежно, чувственно и с любовью. Приторно настолько, что разморился даже сам Мичизо. Ей наверняка будет обидно, когда она узнает, что сделали с её подарком. Мысль теряется, когда из комнаты вываливается разъяренный Чуя, а за ним – напряжённая как струна Кое. Тачихара говорить не решается, только смотрит заинтересованно, глядя сначала на низкорослого мужчину, потом на рыжеволосую даму, и так по кругу. Выглядят они оба устало и потрепанно. Чуя что-то там бормочет под нос про своего несносного младшего брата. – Да ладно тебе, ты был точно таким же. – Да, брось! Я вещами не кидался! – Кидался. – Так, всё! Мичизо издаёт смешок. Ситуация вышла паршивая, но разыгравшаяся перед глазами семейная сцена немного смягчает чувство жгучей досады. Теперь не так противно, и звон в ушах стал отступать, уступая место облегчению. Секундному. Потому что Чую начинает крыть по новой. – Просто пройти чёртово обследование. Отлежаться в больнице хотя бы полгода, подлечиться и свести приём витаминов к минимуму. Нет, блять, надо свой характер показывать! Дверь с грохотом распахивается, и в проеме, прямо за спиной Чуи, появляется худая фигура. Акутагаву немного трясёт, кожа все также мертвенно-бледная, но выглядит он уже не так критично. По крайней мере, взгляд более осознанный, нежели чем часом ранее. А ещё он очень, очень зол. Буквально чуть не снёс секунду назад дверь, потому что выбил её с ноги. Рюноске взвинчен до предела, наполнен пламенной яростью до самых краев. В болезненно-худом теле – бешенная концентрация адреналина и закипающих эмоций. Тачихара прекрасно знает, насколько страшны люди в гневе, но о пике Акутагавы ему даже думать не хочется. – Тачихара. Быстро забежал. – говорит вкрадчиво и тихо, стискивает бледными пальцами дверную ручку. Рюноске напряжен, словно струна – такой же тонкий и вытянутый, опасно вдыхающий жаркий спертый воздух и отдающий странным скрипучим ритмом. Напускное спокойствие в хриплом голосе веет жутковатым холодом, тиск туманных глаз давит своей тяжестью на грудь, переворачивая все внутренности. Тачихара по не воле дергает плечами, огибает Чую с Кое, нервно закусив губу, и юркает в тёплое разогретое помещение, бросая взволнованный взгляд через плечо. Мичизо в бога не верит от слова совсем, но в данный момент молится всем известным себе небесно-мифичечким существам, глупо надеясь, что какие-то жалкие просьбы и молитвы смягчат развернувшуюся прямо перед носом ситуацию, и обстановка не перерастет во что-то более масштабное и напряжённое. И, о боже, молитва, похоже, срабатывает, потому что всё, что Рюноске делает – это выплевывает ядовитое: «Проваливайте. Оба.» и с грохотом захлопывает несчастную расшатанную дверь. Все сильнее проявляется звон в ушах. Шаги Акутагавы тяжёлые, но тихие, дыхание спертое и шумное, напряжённо вздымается грудь и дрожат побелевшие от злости руки. Зубы сжимаются до болезненных скрипов, к щекам снова липнет жар, но теперь не по причине плохого самочувствия, а из-за рвущейся наружу и распирающей все органы гневности. Ебал Рюноске эти чёртовы больницы, таблетки с мерзким вкусом и едкий запах больничной комнаты. И вечные нравоучения старших он тоже ебал. Взволнованное лицо Кое, размеренный голос Чуи и его голубые глубокие глаза, выдававшие всю его тревожность и переживания. Вся бесконечная жалость и сочувствие, чужие грустные физианомии и искаженные в унынии лица. Каждая из этих вещей раздражала до безумия; настолько, что хотелось бездумно вбивать кулаками в стену, стирать несчастные костяшки в кровь, сжимая до побеления тонкие пальцы. Противно. Противно от этих страдательских речей и сочувствуюших взглядов врачей. И белый цвет, в который были окрашены большинство больниц, тоже противен, потому что тычет его лицом в собственную беспомощность. Акутагава жалок, и белизна больничных стен, вызывающих вечную рябь и мелкие чёрные мушки перед глазами, напоминает ему об этом всегда и везде. А Тачихара все также молчит, выдерживает долгую паузу, оставляя собственный вопрос неозвученным. Акутагава все еще взвинчен и напряжен до предела, тенью наворачивает круги по небольшому помещению, не отнимая стеклянных глаз от пола. Попадать под горячую руку совсем не хотелось – пришлось бесшумно перебраться с центра комнати на кровать, жалобно скрипнувшую под весом тяжелого размякшего тела. Рюноске ещё вышагивает невидимыми фигурами по комнате какое-то время, пока снова не доводит себя до предобморочного состояния, заставляя соседа подскочить с нагретых простыней и ещё немного посуетиться, шаркая по всем возможным ящикам и полкам в поисках нужных витаминов и лекарств. Акутагава ненавидит запах медикаментов, скрипучие койки и присущий почти всем больницам белый цвет и пастельные тона. Но больше всего на свете Акутагава ненавидит свой так жалко выставленный на всеобщее обозрение облик. *** Ацуши нервно дергается, переворачиваясь на спину и бездумно уставившись в потолок. За окном тьма кромешная и едва уловимые нотки медленно надвигающегося густого тумана. Звезд совсем нет, из-за чего луна выглядит печальней обычного. Луч её совсем робкий, отдает серебром и неуверенно проникает одинокой тенью в комнату, добавляя больше атмосферности. Первые недели в новом университете протекали утомительно, а вместе с тем и муторно: приходилось в быстром темпе нагонять пропущенную программу, установить контакт с одногруппниками, за одно втиснуться в расписание дежурств и загреметь в какой-то непримечательный клуб, название которого Ацуши сейчас даже вспомнить не может. Но, в целом, все не так плохо. По крайней мере, обстановка была гораздо комфортнее прошлого места, чему Накаджима был несказанно рад. Люди тут вполне приятные, разве что само учебное заведение отдает серой тоской из-за блеклого визуала, но это были мелочи. Небольшие достижения в виде хорошего положения у преподователей, места в студ.совете и звания смотрителя своего этажа в общежитии с успехом перекрывали всю нудятину нового универа. И если для большинства студентов последнее занятие было до жути скучным, то для Ацуши это был бонус в завоевании хорошей репутации. Было в этом одно "но" – Ацуши совершенно не мог первое время спать на новых местах. Когда его одиннадцать лет назад забрали с приюта, первые две недели сон был очень беспокойным и чутким: он просыпался по несколько раз за ночь, часто в слезах, весь заплаканный и тяжело дышащий, с красным лицом, вспотевшим лбом и влажными от солёных дорожек щеками. Членам новоиспеченной семьи приходилось множество раз приводить его в чувства, успокаивать и дать понять, что сейчас Ацуши находится в полной безопасности. Потом Накаджиму накрывало по второму кругу – только уже не от кошмара, а от того, что слишком часто тревожит своих родных. В приюте часто приходилось отвечать за каждое свое действие, будь то мелкая кража или слишком шумный всхлип из-за вставшего кома в сухом горле. Со временем Ацуши даже успел привыкнуть к такому методу воспитания. Только зубы поплотнее сжимал и и колени к груди прижимал, беззащитным комком лёжа на пыльном футоне. Но в этой семье все было не так. Проснулся от кошмара с воплями, а вместо новых отметин получил мягкое поглаживание по голове и вкрадчивые слова о том, что все будет хорошо. Разве такое бывает!? Разве можно решать что-то, не применив крепкость сжатого кулака? Ацуши тогда ещё не знал, что решать криками и хлыстом больше никто ничего не будет. Не знал, что в приступах истерии его будут ласково прижимать к себе тёплые шершавые руки. Не знал, что любовь и привязанность можно проявлять по-другому: без ожогов и ссадин, плеток и ремней, пощёчин и криков. Достаточно надёжного плеча рядом. Он горьковато хмыкает собственным мыслям. Внезапно приходит осознание: семилетний ребёнок не должен думать, что любовь выражается в насилии. Семилетний ребёнок не должен думать, что привязанность выражается в странных прикосновениях и томном шепоте. Ацуши кривится, чувствуя, как подкатывает к горлу тошнотворный комок непрошенных мыслей. Размытые воспоминания хронологически выстраиваются в ряд, заполняя пробелы. Перед глазами мыльные отголоски далёких воспоминаний. А кожу снова зудит, как в первый раз. Снова чувство собственной никчемности и сдавленное в грубом кулаке хрупкое сердце, рискующее разлететься на кусочки. Нужен воздух. Ацуши краем уха слышит, как сосед по комнате в лице его новоиспесенного одногруппника что-то бормочет под нос, посапывает и, перевернувшись на другой бок, подминает часть одеяла под себя, причмокнув. Воздух. Он улавливает в тёмной гуще очертания плакатов и картин, пытаясь вспомнить, что на них было изображено. Голова тяжелеет. Персонажи из манги и аниме, постеры с айдолами, на полках стояли фигурки и другой незнакомый ему мерч. Слюна мерзкой солью скапливается во рту. Небольшой столик и задвинутая табуретка. Стопка книжек, брошенные конспекты и исписанная бумага. К щекам безжалостно липнет жгучий жар, но руки все также остаются холодными. Разве что выглядят бледнее обычного. Не к добру. В противоположном углу шкаф с вещами, у кроватей – чемоданы. Когда Ацуши только въехал в общежитие, он старался придать своему местечку уютный вид. Получилось очень даже неплохо. Коридор. Надо выйти в коридор. Там просторнее. И никого не будет. Он замирает, когда кровать издаёт скрип. Сверлит глазами соседа и, убедившись, что он не проснулся, отталкивается от теплой простыни, чувствуя, как дрожат от напора колени. Замирает на секунд десять, стараясь привести дыхание в норму. Блик полной луны аккуратно ложится на чужое лицо, подчеркивя бледные ресницы. Красиво. Завораживающе. Осталось всего пара шагов. Рука сама тянется, слепо натыкаясь на опору в виде жёсткой дощатой двери. В висках бешенно рвётся собственный пульс. Голова снова тяжелеет. Ацуши выдыхает. Механически дергает ручку двери вниз, бессознательно шагнув вперёд. В лицо грубо бьёт прохладный поток ветра – напротив него единсвенное распахнутое на весь коридор окно. Голова запрокинута, пышные ресницы блестят в свете полной луны, тяжелые веки самовольно смыкаются. Он стоит так ещё какое-то время, пытаясь вернуть контроль над собственным телом. Ветер все также щекочет бледную кожу, остужая покрытый испариной лоб. Когда голова немного проясняется, он открывает глаза. Мыльная пелена мешает полностью сфокусироваться, но Накаджима улавливает очертания одинокой ночной лампы, неряшливо обвисшей высоко над полом; хаотичные полосы, изображенные на потолке и выкрашенные в пастельно-голубой стены, которые в объятьях ночного пейзажа отдавали грязновато-синим оттенком. Лёгкие набирают побольше свежего воздуха, и он раскидывает руки в стороны, подобно сцене из культового "Титаника". Будто бы и впрямь способный почувствовать морской бриз и вкус бушующих соленых вод. От резкой смены обстановки побаливает голова, но постепенно отпускает и ему становится легче. Однако что-то все ещё мешает ему полностью расслабиться. Что-то едва ощутимое и почти неуловимое. Чувствуется чье-то фантомное присутствие сбоку и пристальный взгляд выглядывающих из пустоты глаз. Тяжёлых и пронзительных. Тело охватывает холод, и снова становится не по себе. Он оборачивается тихо-тихо, неуверенно шагнув вперед и встматриваясь. Когда очи привыкают к темноте, взгляд тут же цепляется за окутанный мглой силуэт, не имеющий очерта