ascensionism

      Бывают такие сны, которые оставляют после себя настолько горькое послевкусие, что весь день словно в воду опущенный, цепляешься за лоскутки чувств, которые в реальности испытать неспособен. Его не перебить утренним кофе или мятной зубной пастой, не задымить терпкими сигаретами, не заглушить музыкой, которую слушаешь в метро по дороге на работу.       Глубоко одиноким личностям как я опасно видеть такие сны. Где-то я читал, что бывает так, что человек вдруг начинает больше спать, с каждым разом всё дольше и дольше задерживаясь в мире сновидений, до тех пор пока не остаётся там навсегда, пока не впадет в сонную кому, летаргический сон, пока не умрет. Мой издевательски жестокий мозг выкручивает мне все нервы, генерируя сны, где странная, неизвестная мне личность любит меня, заставляя социальное животное внутри меня жалобно скулить. Принимает в свои объятия, родные, словно материнская утроба, а потом на утро меня в груди щемит до треска ребер от тоски.       В бесконечной череде дней, недель, месяцев и лет похожих на барахтанье в грязном, илистом болоте, где достаешь до дна только лишь кончиками пальцев, а лицо над поверхностью лишь настолько, чтобы судорожно хватать ртом воздух, это обман — сухая веточка на берегу, за которую едва можно ухватиться и она непременно сломается, лишив хрупкого равновесия. Главное — забыть побыстрее, вытравить из тела теплые прикосновения чужих рук, пока не поздно.       Но мне кажется, что я болею. Не имею в виду простуду, которая преследует меня все чёртовы холодные полгода резью в горле, мокрым носом и головной болью, а болезнь иного плана. Каждое утро, когда я просыпаюсь на десять минут позже положенного времени, мое ипохондрическое сознание отсчитывает дни, оставшиеся до псих.диспансера. Отложенные будильники становятся все дальше от 6:30, я сплю, забившись на задние сидения автобусов, я сплю в туалете, прислонившись головой к грязной фанере кабинки, иногда я сплю с открытыми глазами, иногда мое тело слабеет так, что я роняю предметы из рук. Но хуже всего, что я вижу сны, густые как смола, горящая изнутри, с призраками в коридорах, ухмыляющихся мне.       Не помню, когда это началось, я не помню многое, мои года становятся все короче, месяцы сокращаются до считанных дней. Но все чаще и неизменней становится тот, кто любит меня во сне. Я слышу тихий плач, отражающийся от бетонных стен бесконечности коридоров, возвышенностей стеллажей, забитых пылью и забытыми вещами, надрывные вздохи, хриплый голос, зовущий и стенающий. Черная слизь нефтяными ручьями ведёт меня по лабиринту под мигающими лампочками, привлекающих серых, мохнатых мотыльков, трепещущих в удушливой пыльце. Он сгорблен, сидит, но даже так больше человека раза в два с половиной, массивная, но странно хрупкая фигура, дрожащая и горько рыдающая так, что встают волоски на загривке, а желудок скручивает спазмом. Во сне страха нет, только марево из мыслей вялого подсознания, заторможенных чувств, и мне не страшно медленно, вязко шагать ближе, до тех пор пока из-под тяжёлого капюшона на меня не устремляются шесть зияющих темнотой глаз, сочащихся кровавыми слезами. Угольно черный рот раскрыт в рваных вздохах, обнажая ряды крупных зубов, костлявые пальцы, украшенные тяжёлыми перстнями, будто плотно покрытые той же угольной чернотой скребут по бетону до неглубоких борозд, и я лишь думаю, что сломаюсь, если испытаю эти руки на себе.       Нет, мне страшно, я чувствую знакомое онемение, когда все внутренности заполняются рябью, словно помехами на экране старого антенного телевизора. Сущность смотрит на меня из-под костяной маски, испещренной алыми рунами, хрипло дышит и плачет беспрерывно, горестно, и мне почему-то странно понятны его слезы. Страшно, но как в тумане ещё пара шагов ближе, в голове гулко звучат медь монет, ожерелий и камушки бусин на его шее, под пальцами его кожа сухая, шероховатая, холодная. С тремором крупных, жилистых рук странное божество держит мое тело близко, почти до точки слияния в один кластер конечностей, я не могу дышать. Не могу… не могу… не могу вдохнуть даже на секунду… Моя грудная клетка трещит по швам, хрустит, словно сахарная, прокалывая острыми обломками мешочки лёгких, позвонки съезжают, лишая спину опоры, я хриплю, харкая кровью в жесткий волчий мех на вороте его плаща.       «Не оставляй… ты не оставишь меня… скажи, что нет…»       Я просыпался, захлебываясь собственной слюной и слезами, меня знобило от холодного пота, но у меня не заняло много времени пристраститься к этому чувству чужого отчаяния, с которым меня не хотели отпускать настолько, что проще было раздавить в кашу все мои органы собственными руками, а затем оплакать теперь вечно принадлежащее. Видя этот повторяющийся кошмар (кошмар ли?), я начал осознавать себя внутри него, думать, менять развитие событий, которые, к сожалению (к сожалению ли?) всегда вели к одному и тому же исходу. Иногда мне удавалось остаться в живых чуть дольше, касаться внутренней части сухих ладоней, уткнуться лицом в шею, вдыхая соленый запах морской воды и ила, иногда его руки были нежнее, осторожнее, но забыть о хрупкости смертного человеческого тела было очень легко, стоило немного… увлечься.       Не увлекаться с каждым разом становилось все труднее, с утра я просыпался с диким чувством голода, мой желудок будто начинал есть сам себя, вызывая приступы изжоги, поднимающейся кислотой по пищеводу. Я никогда не ел с утра — извечные проблемы с желудочно-кишечным трактом от избытка вредной еды и курева делали самый важный прием пищи проблематичным, однако теперь я превращался в дикого зверя, рыщущего по полупустому холодильнику в поисках хоть чего-нибудь, чтобы заглушить этот голод. Он становился невыносимее к вечеру, да так, что на корне языка беспрерывно собиралась слюна, а ночью я бежал, спотыкаясь о неровности бетона на звук бряцающих ожерелий и тихих всхлипов, сталкиваясь с углами и стеллажами, только чтобы снова коснуться этой угольной черноты, принявшей облик древнего божества, жадно скользящего дрожащими ладонями по моей взмокшей от пота спине.       Конечно, кажется, будто все развивалось стремительно быстро, но на деле это происходило так долго, что я и не замечал, даже не думал о том, что что-то не так, что-то происходит со мной, что-то необратимое. До тех пор, пока я не заметил в зеркале впалый живот и заострившиеся скулы, посеревшую кожу и измученные, мутные глаза. Оглянувшись назад на эти месяцы, я словно только и делал, что спал и ел в обостряющиеся приступы голода, в целом ничего удивительного, однако в какой-то момент я стал лишь тенью человека, подобием живущего, дышащего. И хуже этого было только то, что меня это никак не побеспокоило, не ужаснуло, что страха не было, как и желания прекратить, обратиться за помощью. Чем дольше я смотрел во тьму, а она в меня, тем более уютной казались ее жестокие объятия.       Голод сохранялся, только теперь к нему прибавились судороги — странное, тянущее ощущение во всех конечностях, выкручивающее суставы лихорадочной ломкой. Да и есть я, по правде говоря, не могу. Больничный за больничным, попытки залечиться какими-то известными мне безрецептурными таблетками, но, конечно же, безуспешно. Моя постель стала милой мне тюрьмой из смятых простыней, тяжёлых хлопковых одеял и перьевых подушек. Теперь я не хожу туда, он сам идёт ко мне, по красной ниточке, тянущейся из моих вен прямо сюда. Когда я лежу, трясущийся и голый, в муках голода и спазмов, он приходит, ползет по прогибающейся под его нечеловечески большой фигурой кровати, и его руки, запах — единственное, что облегчает эти страдания, словно обезболивающее, седативное, снотворное, дурманящий наркотик…?       Он больше не плакал. А ещё я видел в шести зияющих провалах тот же голод, который клубком змей ворочался в моем животе. Это голодание сквозило в том, как он прерывисто дышал, как его смольные ладони скользили по моим рёбрам и выступам бедренных костей, как его зубы клацали у моего уха, когда он тянул мое ослабшее естество на свои колени поближе, потеснее. Жадное божество научилось прикасаться ко мне ровно настолько, чтобы не сломать неосторожным движением, ровно настолько, чтобы я просыпался в горячем, липком поту, с учащенным сердцебиением и болезненной эрекцией. Каким же жалким, низким, отвратительным животным я чувствовал себя, когда свернувшись и скуля ласкал себя рукой до мучительной разрядки, до потемнения в глазах и судорог в ногах. Я всегда знал, что был, есть и буду всего лишь животным, мешком костей и мяса, движимым похотью, неутолимым голодом и страхом.       Слишком легко оказалось вскрыть меня, как скорлупку грецкого ореха, обнажая мазохистскую сердцевину, подсадить на иглу боли, жажды, нужды. И я с благодарностью вонзал в посиневшие сгибы рук эти иглы, литрами пуская отраву в кровь. О, как хорошо было чувствовать себя лакомым кусочком, слышать сладкие речи томным голосом, даже если это было ложью, даже если хитро расставленной ловушкой, липкой паутиной для ночного мотылька. Да, я был лишь глупым крылатым насекомым, а он моим погребальным костром, в котором я в агонии горел.       Пища больше не имела для меня вкуса, превратившись в куски глины, единственной едой для меня были костяшки собственных пальцев и соленая кожица с обветренных губ. Иногда сквозь сонный бред до меня докатывалось осознание близящейся смерти, а вместе с ним понимание, что божество не умрет со мной. Он поглотит меня целиком, или по кусочкам, смакуя, а затем забудет, как забыл века своего бесконечного существования. И теперь уже я рыдал, сжимая волосы в пальцах, пока скальп не жгло от боли, а в ладонях не оставались черные клоки. Рыдал и звал.       Он никогда не заставлял себя ждать, стекаясь из теней холодной спальни на мою постель, где я, слабый, обнаженный, дрожащий и возбуждённый, словно пир для голодающего. Его рот и руки благоговейно поклоняются острым крыльям лопаток, возвышениям хребта, ямочкам на пояснице, пересчитывают прутья ребер, пока я лежу на животе и хрипло постанываю, ощущая массивный вес его тела, вдавливаюший меня в жалобно поскрипывающую кровать. И снова я целый, снова становлюсь объектом желания, внимаю сладкой, медовой лжи с благодарностью. О, я бы поверил во все, что угодно, лишь бы продолжать чувствовать его рядом, лишь бы облегчить это всепоглощающее одиночество в слепом и глухом к страданиям мире.       Я чувствую, он осторожничает со мной, но каждый раз, когда острые края его зубов невольно царапают тонкую кожу, мое нутро сжимается страхом и возбуждением. Бояться и хотеть это единственное, что осталось во мне, дрожащая и вожделеющая плоть — все, что осталось от меня. Когда я вновь оказываюсь сверху, позволяю себе непростительную вольность поцелуя, ощупывая пальцами костяную поверхность маски, ощущая выточенные узоры, борозды, словно шрамы. Теплая, шершавая поверхность моего языка сталкивается с холодностью и скользкостью его, я не могу насытиться, прильнув всем слабым телом. Моя шея цветет пурпурным, алым от жестокой, жадной ласки, и я молю о большем.       «Вонзи… вонзи свои зубы, разорви мою кожу… заставь меня кровоточить…»       Я уже не способен понять, реальность ли это или очередной лихорадочный сон, но нет ничего реальнее этой жгучей боли, будто к плечу прижали раскалённое клеймо. Кожа лопается под сильными челюстями божества, мякоть плоти сочится кровью, как мякоть перезрелого плода, и соленый, металлический запах заполняет густой воздух вокруг. Голос хрипнет от криков, пока он с аппетитом причащается моим телом, снова погребает меня под массивностью своего тела в месиве из влажных от пота и крови простыней и одеял.       Его язык тревожит мои раны, проникает под кожу, зубы рвут сырые ткани, костлявые ладони раздвигают мои ноги с хрустом бедренных костей. Он входит мучительно медленно, заполняя каждый миллиметр внутренностей собой, до тех пор пока я не чувствую его где-то под яростно бьющимся сердцем. Липкими от собственной крови пальцами я впиваюсь смольную, черную кожу его плеч, путаюсь в звенящих ожерельях, царапаю тупыми кончиками ногтей, кричу так, что глохну от собственного голоса, пока связки не начнут кровоточить. Обезумевший от боли организм гонит по венам и артериям норадреналин и дофамин, вызывая приливы блаженного экстаза в умирающем теле. Перед невидящим взглядом лишь искры, вспышки наслаждения, пока угольно черные пальцы божества раскрывают мою грудную клетку, обнажая до пульсирующих органов, шепча слова любви и обожания, молясь надо мной, словно над алтарем из плоти до последнего, надрывного вздоха.       Он знал, чего я хочу — чтобы кто-то был моим отражением, горьким обманом, освободил меня… И я знаю, чего он хочет, он хочет того же, что и я — искупления, вечного вознесения. Взять то, что хочет, а затем уйти…