«К» — это красный

***

Коридор за коридором, отбивающиеся от стен гулкие шаги, шорохи в углах, где некому прятаться. Эндрю точно знает, что он здесь один. Был, есть и будет. Может это длится пару дней, может недель. Какая разница, больше или меньше? Имеет ли это значение? Имеет ли значение хоть что-то вообще? Есть он. Коридоры. Немые наблюдатели-камеры где-то в этих стенах, спрятанные среди пластин и плит, уходящих в головокружительную черную неизвестность, где не видно потолка. Он не помнит, как здесь оказался, не помнит, когда. Или не знает — вопрос ребром, зависшая в воздухе монетка, одновременно решка и орел. Ничего. Или испытания. Так происходящее называет Голос. Его единственный постоянный спутник, напоминание о том, что где-то за пределами бесконечных лабиринтов существует что-то еще. Кто-то еще. — Как ты считаешь, — задумчиво тянет Голос, — где пролегает эта тонкая грань между стремлением помочь человеку, отказывающемуся от помощи, и тем, что называется «подставить вторую щеку»? — Зависит от ситуации, — замечает Эндрю. Ботинки хлюпают в лужах. Где-то протекла труба. Капли, ударяющиеся о водную гладь — единственная музыка, изощренная пытка, мимикрирующая под капель. Если бы не Голос, Эндрю наверняка сошел бы с ума. Является ли это стокгольмским синдромом — благодарность за то, что он не один? Эндрю не уверен. В конце концов, он даже не знает, какую роль в его заключении играет обладатель голоса. Тот говорит — тихо и нервно, едва слышно, словно пригибаясь к микрофону, будто слова были величайшей тайной — что и сам не меньший пленник. Эндрю ему не верит. Он не привык. Может, думает Эндрю отстранено, он уже сошел с ума. Может, Голоса и вовсе не существует. Может, Эндрю валяется где-то в психушке. В отключке пускает слюни на больничную робу, напичканный какими-то химикатами так, что они наполовину разбавили кровь. Может и нет. Может вот эта искривленная, вывернутая наизнанку реальность и есть его жизнь. — Эта помощь человеку нужна, — продолжает Голос, — но он, наверное, не хочет ее получать. Безусловно, он знает, что она ему нужна. Но отталкивает протянутую руку. — Стоит ли вытаскивать из окна суицидника, который пытается не выбраться, а утащить с собой еще и тебя? — интересуется в ответ Эндрю. Голос вздыхает. — У него… есть мотивы. Он вываливается из окна, потому что пытается вытащить другого человека, уже висящего в пропасти. — Занятная цепочка, — равнодушно отмечает Эндрю. — Нельзя всю свою жизнь спасать чужие жизни. Спаси свою. Голос смеется. Тихо, точно так же, как и рассказывает тайны. Словно это тоже секрет. — Может, я делаю это для баланса вселенной. Потому что все остальное время я чужие жизни только гублю. То, что повисает между ними, сложно назвать тишиной — несмотря на то, что Эндрю всегда в одиночестве, он не один. На полу пляшут тени незримых попутчиков, что-то шепчется в зияющих провалах меж стенных стыков. А может, и нет. Может, все это ему только кажется. — Еще одно испытание, — обещает Голос, — и на сегодня все. Эндрю не знает, наблюдают ли за ним прямо сейчас, но все равно кивает. Он не имеет ни малейшего представления, что или кто скрывается за углом, что он увидит, когда позади с лязгом опустятся железные двери, не знает, останется ли в живых, но это едва ли важно. Как и все остальное.

***

Воспоминания похожи на обрывки немого кино в цветах сепии. Осколки жизни, треск переключающихся кадров. Он уверен, что это не сны. Они ему не снятся. Воспоминания эти возникают, когда он мажет взглядом по собственному отражению на металлической дужке старой пружинящей кровати в его комнате. Палате? Камере? Когда смотрит на синяк на сгибе локтя, оставшийся от какой-то инъекции. Вчера его не было, но он не знает, когда и что ему вкололи. Вернее, знает, но со слов Голоса. Тот рассказал ему еще давно: пару дней или недель назад. — Сыворотка, — напоминает он и сейчас, очевидно, наблюдая по камерам как Эндрю рассматривает собственную руку. — Для того, чтобы ты их видел. Эндрю одергивает рукав. Ему даже не интересно, кого там на этот раз.

***

Удивительно, что эти сущности, которые неспособен видеть человеческий глаз, наносят вполне себе реальные раны. Эндрю их видит. Благодаря сыворотке, если верить Голосу. И именно из-за нее же они могут взаимодействовать с Эндрю. Что-то хлюпает в ботинке. То ли эктоплазма, то ли кровь. У него точно рассечена бровь, красное заливает глаз и печет слизистую. Эндрю хромает. — Что ты думаешь о триаде Макдональда? — интересуется Голос. Эндрю кажется, что он слышит беспокойство. Еще Эндрю кажется, что сейчас Голос говорит с ним, чтобы убедиться — Эндрю еще соображает и не собирается терять сознание на полпути к комнате. Позади него тянется кровавый след. Эндрю неуместно думает о слизняках и опирается на стену, чтобы перевести дыхание. — Думаю, умные дядьки не будут брать подобное с бухты-барахты, — говорит он, сумев наконец собрать в кучу расползающиеся лоскуты лихорадочных мыслей. Мир чуть накреняется. Или это сам Эндрю. — Пиромания, зоосадизм, энурез, — перечисляет Голос. — У тебя было что-то? — А ты психиатр? — фыркает Эндрю. — Кто-то вообще признавался тебе в энурезе? — А я ни у кого и не спрашивал. Ты у меня первый, — весело делится Голос. — Да и вообще, даже два из трех не всегда показатель. А вот зоосадизм, как по мне, тревожный звоночек и без всего остального. — Не пиромания, — сдается Эндрю. — Но однажды я намеренно поджог полицейскую машину. Голос смеется на грани истерики. — Не поверишь, однажды и я поджог машину.

***

Эндрю считает, что у него есть брат. Близнец. Дубль, как на кости домино. Овечка Долли. Эндрю не знает, как отсюда выбраться, не знает, сделает ли это когда-то. Хочет понять, где эта грань между тем, что он называет воспоминаниями, и тем, что выдумало его отчаявшееся сознание в попытке уберечь остатки психики, методично и безжалостно истерзанной на половые тряпки. Грань эта тонкая, плотная и мутная, испещренная пульсирующими сосудами страшных догадок, которым хочется перекрыть кровоток. — Окна в Древнем Риме делали из высушенных мочевых пузырей быков, — говорит он. Между швов плиток под его ногами самозабвенно пробиваются упрямые травинки. Эндрю не уверен, видел ли раньше такой яркий зеленый, но дело, конечно, только в том, что в переплетении коридоров и комнат доминирует серость бетона и стали. Мысль о том, что он и сам рано или поздно станет серым, услужливо ввинчивается в порабощенный усталостью мозг. Эндрю смотрит на свою ладонь. Кожа бледная, но царапины кровоточат алым. Значит, все еще в порядке. — Интересно, а это можно назвать зоосадизмом? — задумывается Голос. — А птицефабрики? — иронично интересуется Эндрю. — Не говори ерунды. То, чем ты занимаешься, вот что садизм. Не то чтобы Эндрю знал, чем они здесь вообще занимаются. Голос молчит какое-то время, а после слышится вздох, задушенный и тихий. — Да. Да, ты прав.

***

Сегодняшнее испытание даже нельзя назвать испытанием. По крайней мере, физически. Его погрузили в симуляцию и отслеживали реакции мозга на происходящее, или типа того. Даже никакой инъекции. И славно. Его исколотые руки в бурых потеках синяков о чем-то напоминают, но странная дымка воспоминаний слишком туманна и скорее походит на отголоски лихорадочного бреда. — Почему тебя так не отпускает эта тема с триадой Макдональда? — спрашивает Эндрю, отцепляя от себя датчики. Он слышит из динамиков шум, словно обладатель голоса сделал глубокий, отчаянный вдох, но далее — тишина. Он не настаивает. Мир вокруг приходит в движение, когда Эндрю встает, поэтому он опирается на кушетку для равновесия и малодушно дает себе секундную паузу. Когда же это все закончится? — Искал в себе признаки девиации, — признается Голос. — Не нашел. — Извращенный синдром Мюнхгаузена? — предполагает Эндрю. — Нет. Генетическая предрасположенность. — К энурезу? — забавляется Эндрю. — К убийствам, — отвечает Голос спокойно. — Мой отец в тюрьме. Доказанных убийств двенадцать, недоказанных — более тридцати. Тон у него сухой и канцелярский, ровно такой, от какого наверняка идут мурашки при зачитывании обвинений в зале суда. — Монстрами не рождаются, а становятся, — напоминает Эндрю. — Дело не только в генетике. — И у меня были предпосылки, — хмыкает Голос. — В конце концов, посмотри, кем я стал. Эндрю на это сказать нечего. Он прикладывает руку к животу, где под футболкой находятся бинты. Ладонь его мокрая и красная. «Посмотри, кем я стал». Эндрю не знает даже того, кем он был.

***

Эндрю смотрит в потолок. Он устал до изнеможения, до немеющих конечностей и гула в голове. Спать не хочется. Голос все еще здесь. Иногда кажется, что он не исчезает вовсе, и Эндрю задается вопросом, спит ли когда-то парень по ту сторону динамиков и проводов, или нет. — Как тебя зовут? — решается он. Его голос, скрипящий и пустой, не прорезает тишину, а скорее измученно пилит пространство. Это как вскрывать вены столовым ножом — скорее мучительно, чем освобождающе. Ответом становится молчание. Длится оно так долго, что Эндрю сдается и прикрывает тяжелые веки. Пара часов сна. Единственный оплот спокойствия, хотя он даже не уверен, проснется ли в этой комнате или где-то еще. — Почему ты спрашиваешь? — наконец говорит Голос. Эндрю вздыхает. — Думаю, я имею на это право. Ты знаешь, когда я сру. Я даже не знаю твоего имени. Голос издает смешок и затихает. Эндрю насчитывает сорок семь секунд перед следующим ответом. — Зови меня Нил. — Почему-то я уверен, что это ненастоящее имя. — Что есть настоящее? — спрашивает Голос. — Если, например, ребенку в приюте дали фамилию Доу, как и всем, чьего имени не знают, а после он узнал фамилию своей биологической матери и взял ее себе, какая из них настоящая? Эндрю задумывается. Почему-то пример Голоса отзывается в груди тянущим чувством. Словно хроническая боль, которой не замечаешь, пока о ней не напомнят. — Я не знаю, — признается он. — Это не то имя, что дали мне при рождении, но это имя человека, которым я хотел бы стать. — Как тот ребенок, который взял фамилию матери? — предполагает Эндрю. — Нет, — Эндрю слышит в голосе Нила улыбку, но тон его слишком печальный. — Тот мальчик просто хотел иметь хоть что-то свое. — Как считаешь, — вновь интересуется Эндрю, — у тебя получится стать тем человеком, которым ты хотел бы быть? Эндрю считает, и пауза длится двадцать шесть секунд. — Я не знаю. Наверное, получится, если я выберусь отсюда. Эндрю тоже молчит, но больше не считает. — Тот мальчик, — спрашивает он наконец, — смог получить еще что-то свое? — Сможет получить, — уверенно говорит Нил, — если выберется отсюда.

***

Нил отключает микрофон, еще пару секунд пялится в экран и вырубает компьютер. Все, чего ему хочется — упасть головой на сложенные руки, закрыть глаза и немного покричать. Но это уже лишний драматизм. — Эй, Четвертый, — зовет его знакомый голос. — Ты вообще собираешься спать или снова всю ночь будешь следить за своим объектом? Это даже со стороны стремно. Это Первый. Нил не знает, зачем они скрывают свои имена, но ему кажется, это еще одна уловка доктора Пруста — заставить их забыть о собственной личности, стать не более, чем еще одним номером в веренице других. Нил оборачивается. Первый взлохмачивает влажные волосы красным полотенцем и зевает, прикрывая ладонью рот. Уже перевалило за полночь — алые цифры мигают на черном циферблате электронных часов. Секунда за секундой, всегда одинаковы в том непостоянстве, где живет Нил. Что бы ни случилось, следующая секунда будет длиться ровно столько же, сколько и предыдущая. «К» — это красный. Здесь все такое. Красное и черное, цвета крови и тьмы — все, чем они являются. Поэтому «Ч» — это черный. Нил надеется, что у Эндрю получится выспаться, потому что сам он едва ли сомкнет глаза дольше, чем на пару часов. Он работает здесь полтора года. Это одна из тех организаций, о которых можно услышать только в даркнете или в самой глубокой яме Реддита, где-то внизу ветки обсуждения с кричащим названием «Эти теории заговоров на самом деле правдивы!!!». Они называют себя лечебницей для душевнобольных и носят название «Истхейвен». Это иронично, потому что лаборатория далеко не на востоке, да и небесами здесь даже не пахнет, скорее уж адом. Так что «А» — это ад. Нил идет в душ, пялится на черную плитку, пока горячая вода остервенело барабанит по макушке. Раньше он никогда не читал личные дела их «объектов». Он просто вел их, регистрировал показатели, отслеживал, как объект справляется с физическими и психологическими нагрузками, наблюдал, как на телах появляются новые раны от незримых противников. Машинально, обыденно. Это его серые будни, выкрашенные в алый и черный, наполненные искаженными из-за соединения, почти механическими голосами и выкриками, звучащими в наушниках. Нил не уверен, можно ли назвать его злодеем, но думает, что да. Он даже не то что бездействует, зная о преступлениях, он пособник и прямой участник. Ему искренне плевать на этих людей. «Р» — это равнодушие. Каждый из объектов подписал договор, согласился на манипуляции с сознанием и телом, поставил подпись в правом нижнем углу, прямо под «Я, находясь в здравом уме и трезвой памяти, ознакомился с вышеперечисленным и подтверждаю, что осознаю риски, а также соглашаюсь на проведение любых экспериментов. В случае нанесения поправимых, непоправимых увечий или летального исхода, претензий к Исполнителю не имею». Нилу все равно, что они мрут, как мухи. Он уже пережил шестнадцать объектов. Они меняются почти каждый месяц. Это разве что немного раздражает — начинать все сначала. В первые дни все объекты закатывают истерики, кричат, плачут, а Нил вынужден это выслушивать и монотонно проговаривать заученный до зуда в зубах скрипт о согласии на эксперименты и перечислять условия сотрудничества. Нил совершает ошибку ровно один раз, когда впервые заглядывает в дело нового объекта — слишком спокойно парень реагирует на происходящее, и это интригует. Нил совершает ошибку ровно один раз, и с тех пор все идет по пизде. «Э» — это Эндрю. Эндрю здесь, чтобы спасти брата. Что-то про сильнейшую наркозависимость и сумму реабилитации такую, что у Нила от количества нулей рябит в глазах. Тем не менее, он не чувствует жалости. Каждый из них сделал свой выбор. Каждый из них несет эту ответственность до самого конца. Но есть что-то в том, насколько уверенно Эндрю себя ведет. В том, насколько спокоен его голос, насколько саркастичны шутки, насколько стойко он проходит испытания. Нил знает, что не должен с ним разговаривать. Для собственного же блага. Да, он может вести беседы с объектами, чтобы узнавать об их состоянии и настроении, но если кто-то просмотрит записи и услышит, как много личного рассказал о себе Нил, будет чудом, если он отделается штрафом в размере месячного оклада. Может, его и самого запихнут в эксперимент. Не зря же в правом нижнем углу, рядом с «В случае нанесения поправимых, непоправимых увечий или летального исхода, претензий к Работодателю не имею» стоит корявая завитушка его подписи. Нил не может ничего с собой поделать. У него никогда не было друзей, он не помнит, когда разговаривал с кем-то вне работы. Нил хотел бы, чтобы они с Эндрю познакомились в другое время и в другом месте. Где-то за пределами серых коридоров и черных стен, без камер и прослушек, без ножей, висящих над их сердцами. «Н» — это неизбежность. Нил не знает, сколько Эндрю еще протянет. Ни один объект не покидал «Истхейвен» живым. Нил не знает, что делать. Не знает ровно до того момента, пока не решает просмотреть испытания для Эндрю на завтрашний день. Сначала он с облегчением выдыхает, когда видит, что назначено только одно. А потом вчитывается в текст и кажется, что кровь леденеет в жилах. Снять показания. Вколоть сыворотку, доза которой превышает норму в полтора раза. Снова снять показания. Вколоть стимулятор памяти, частично возвращающий воспоминания. Испытание: Допельгангер. Нилу кажется, что кто-то вдруг раскачал пол под его ногами, настолько бьет по сознанию резкое понимание конца. Дело даже не в возвращении воспоминаний, хотя это и опасно в сочетании с сывороткой, которая, помимо прочего, их и маскирует. Дело в убойных дозах препаратов, которые выкрутят физические показатели на максимум, а психику приведут в состоянии боевой готовности на грани инсульта. И в противнике. Допельгангер. Они хотят напичкать Эндрю химией, вернуть воспоминания о брате и выпустить против него собственного двойника. Совокупность всего этого значит только одно — это последнее испытание, в котором Эндрю не выживет. Пруст сделает для этого все. Ресурс объекта исчерпан, а ликвидация неминуема. Нил проходил через это шестнадцать раз, но трясет его впервые. Дальше Нил не думает — на это нет времени. Дальше Нил действует. Он безжалостно вырезает из своего предплечья чип отслеживания и оставляет его в комнате, в бордово-черной луже собственной крови. Он взламывает кабинет Пруста, ворует стимулятор памяти из примыкающей лаборатории, стаскивает дело Эндрю из картотеки и забирает из сейфа ключ-карту, открывающую доступ ко всем уровням «Истхейвена». Если Нил и научился чему-то у прихвостней отца, так это взламывать замки и делать это быстро. Вырубить дежурного у камер слежения и отключить запись. Нилу ведь, по сути, нечего терять. Иначе он бы здесь не оказался. Из оружия у него — пара припрятанных ножей и сворованный у дежурного пистолет. Нил когда-то слышал о лимском синдроме — агрессор привязывается к жертве, сопереживает ей и нередко отпускает. Некая противоположность стокгольмскому синдрому. Он не думал, что окажется в такой ситуации. Датчики пищат, когда Нил проводит ключ-картой по считывателю, и двери послушно открываются, уровень за уровнем. Он не знает, получится ли у них выбраться, не уверен, что делать дальше, но в деле Эндрю указан адрес реабилитационного центра, где находится его брат, в рюкзаке у Нила — накопленные за время работы деньги, а за спиной — годы опыта жизни в бегах. Он делает глубокий вдох перед дверью комнаты номер сорок три — комнаты Эндрю, а после проводит ключ-картой. Эндрю просыпается и резко садится на койке сразу после того, как Нил открывает дверь. — Вставай, — говорит Нил, и в голосе у него уверенности куда больше, чем он на самом деле чувствует. — Нам пора валить. Эндрю моргает, и Нил дает ему секунду на осмысление, пусть и не уверен, что у них есть это время. — Нил? — тихо спрашивает Эндрю. — Да. Нам нужно бежать. И они бегут. Бегут по серым лабиринтам, по черным коридорам, мимо дверей и бетонных плит, и топот их ног вдребезги разбивает молчание ночи. Нил проводит ключ-картой в последний раз, прямо рядом с тайным лазом, о котором знает только Третий. Но он ни за что его не выдаст. Нил дергает дверь на себя. Именно в этот момент все вокруг вспыхивает алым, а взбешенный вой сирен взрывает барабанные перепонки. И Нил смеется. Смеется, потому что они успели. Лаз выведет их прямо за территорию лаборатории, а по петлям подвалов можно добраться до города, где легко затеряться. Ночь встречает их промозглым ветром и перемигиванием звезд. Нил поплотнее запахивает черную куртку, под которой пылает пламя алой футболки, хватает Эндрю за руку, и они бегут так быстро, как только могут. «К» — это красный. «Э» — это Эндрю. Но «Н» — это не неизбежность. Больше нет. «Н» — это надежда.