Найти потерянное

Дни на новом корабле почти никак не отличаются от старых. Есть лишь одно, самое главное отличие - с каждым прошедшим часом Дотти становится все неувереннее. Это было то, что случалось с ней так редко. Ее руки не дрожали, когда она наводила курок на очередную жертву. Ее голос не ломался, когда ее пытали. Единственное время, когда Дотти была уязвима - ее сон. Когда нет ни рациональности, ни сзади чьего-то дула, направленного уже на нее. Есть лишь обугленные эмоции. С приходом в ее жизнь Пегги стало легче. Ее возлюбленная замечает ее состояние. Дороти отнекивается, Дороти начинает щебетать на другую тему, но…Ничего не проходит. Дотти не боится границы или самого СССР. Она сильнее всех, кто там есть. Ей не могут навредить. И она даже не планирует никуда проникать, незаконно пересекая границу. Дотти просто и глупо страшно думать. У нее есть воспоминания до Красной комнаты. Смутные воспоминания. О, видимо, незнакомой ей женщине. Можно ли было звать ее по-другому? Дотти помнит свою мать. Точнее, ее внешность. Точнее, размытые черты. Но она не помнит ни имени, ни фамилии, ни отчества. Не помнит Дотти и о голосе, привычках. Она никогда по-настоящему не общалась с ней. Дороти тогда была слишком мала, что бы задавать осознанные вопросы. Что бы вести себя осознанно. Дотти не могла называть незнакомую ей женщину близкой. Но ей бы до безумия, до дрожи и слез хотелось. Ее семья, ее дом - все это должно было принадлежать ей. Среди этого должна была пройти ее жизнь. Ее лишили этого. Но ей бы правда хотелось бы поговорить с той, кого она не знала. Какое у нее было имя? Как звали саму Дороти? Были ли у нее сестры? Братья? Был ли у нее отец? Чем жила их семья после революции? Кем они были? Где они жили? Как шла их та, старая жизнь? Какое место в этом всем занимала Дороти? Она этого не знает. Она никогда этого не знала. Она никогда этого не узнает. И в груди боль, переходящая в ненависть. Ей хочется убить всех тех, кто заставил ее через это пройти. Ей хочется отомстить. Отомстить потому что она никогда по-настоящему не видела свою семью; потому что ее детство прошло среди смерти и пыток; за то что тех, кого она знала мертвы; за то что тех, кого она любила мертвы; за то что за ощущения радости, что навсегда поблекли; за то что ее учили лишь убивать и уничтожать; за тех, кто не прошел даже этап вступления, умерев и не выдержав пыток; за то что у нее отняли право на нормальную жизнь; за то что она никогда не была человеком за всю свою юность. За то что у нее не было имени. Красная Комната сделала самую искусную, самую наилучшую работу. Она разработала такой замечательный план. Она нашла, как сломать лучше всего. Не дать Дотти или любой другой девушке просто знать истоков. Не знать, кто они такие и откуда. Не знать, кто их семья. Не знать даже крохотной ниточки в виде имени, что бы в их судьбах была хоть маленькая зацепка. И, может быть, даже надежда на воссоединение. Не дать запомнить даже дороги при темном конвое, что бы они точно никогда не смогли вернуться. И, наконец, поместить их в систему после которой они никогда не смогут жить, как другие. Дотти обречена быть другой. Пегги мирится с тем, что она сумасшедшая, как кажется самой Дороти. Андервуд всегда была безумной. По крайней мере, она помнит себя именно такой. Ее образ контрастный, а оттого ещё более пугающий тех, кто точит на нее зубы. Мужчина, наставивший на нее дуло пистолета прямо в "Гриффит" не ожидал, что она тоже умеет стрелять. И более того не ожидал, что она умеет драться. И того что всегда одерживает в схватках победу. Дотти знает, что делают с проигравшими. Дотти помнит, что она сама сделала с проигравшей ей когда-то. Никто не ожидает, что наивная девушка из Айовы будет убийцей. Никто не ожидает, что добродушная жена французского господина окажется убийцей. Никто не ожидает, что лежащая в больнице с тяжелейшей пневмонией спокойная леди будет убийцей. И Дотти раз за разом оказывается. И Дотти раз за разом находит и устраняет цель. А ещё Дотти раз за разом говорит "устранение цели", а не "убийство человека". Это тоже ее грех. И тоже то, чему ее учили. Не видеть в людей личности. Видеть куски мяса. И, следовавшая этим указаниям Дороти медленно, но верно становилась тем же, кого так презирала в душе. Главу Красной Комнаты, гори он в аду. Главу Левиафана, умирай он в муках. Или, может быть, она перестала быть человеком и стала монстром еще в далеком детстве? Дотти помнит, как чужое тело трепыхалось в ее хватке. Медленной, удушающей. Хватке, которую она не желала совершать. Как бы не извивалась ее подруга (на самом деле, цель) тогда, это все равно не помогло. Это до сих пор, на самом деле, полностью не может быть осознанно Дотти. Она просто жмет на курок, просто проворачивает чужую голову, просто сжимает сильнее и…Чужая жизнь обрывается. Насколько она хрупка, насколько она незаметна и быстра. И все оканчивается в одно мгновение. В голове Дороти как заведенная пластинка — поворот, хруст, поворот, хруст. Она почти ощущает, как чужое тело тогда обмякало. И сейчас она будто вновь повторяет это. — Дотти? Дотти, проснись. — весь морок, вся ненависть и боль сходят на нет, когда сквозь дымку пробирается чужой голос. Несколько секунд уходит на то, что бы осознать, что она на лайнере с Пегги уже третий день. Заключающий день. И эти несколько секунд свободной рукой Дотти пытается найти пистолет. Конечно, она его не находит. Помимо лезвия, спрятанного в кармане юбки у нее нет никакого оружия. Ее лицо трогают горячие руки Пегги. И поняв, что ее сон был таким обрывочным, странным, наполненным этой глухой ненавистью…Андервуд просто начинает смеяться. Это переходит в истерический смех, который стихает очень резко. Так же резко, как и появился. Дороти полностью затихает. Губы ее дрожат. Все прошлые секунды Пегги потратила на то, что бы высвободить ее руку из наручника. Ее взгляд пропитан тревогой. Она не спрашивает причину смеха, что звучал так, словно тот был способен перелиться в истерику. — Тебе снился кошмар? Ты сильно ворочалась. — Пегги делает небольшую паузу, будто раздумывая. — насколько, конечно, позволяют наручники. — Скорее, это был набор образов. Я не назвала бы это полноценным сновидением. — отвечает Дотти. Она разминает запястье, что неприятно саднит. Видимо, во сне она и правда тянула за наручники. А рана на руке никогда, кажется, не проходила. Шрамы легко начинали кровоточить. По совету Пегги она иногда спала, обматывая запястье бинтами. — я не ощущала того, что ворочалась. Женщина хмурится, поворачивая голову к Пегги. В темноте плохо видно, но Дотти все же улавливает мрачность на чужом лице. Растолковывать слова Дороти можно по-разному. Возможно, поэтому Пегги так обескуражена. Кошмары для них обеих привычнее. Пегги они тоже снятся. Иногда даже чаще. Все же, странным способом психологического комфорта для Дотти были ее наручники, что ставило ее в более выигрышное положение. Конечно, в сердце Пегги закрадывается предположение о том, почему именно Дороти спит неспокойно и чутко. Такая тенденция была всегда, но последние три дня она усилилась. Признаться, даже сама Пегги стала чуть нервознее. Они двигались на серый ориентир. Желанный для Дотти, но не имеющий никаких конкретных знаков. Пегги было не привыкать к такому, на самом деле. Сколько раз она бралась за собственные миссии, не зная куда это приведет? Но теперь это кажется даже легким. Теперь это не связанно с чем-то, что ценно ей настолько сильно. Дотти - ее главная ценность. Они шли к этому долго, пробираясь через тернии собственных страхов, проблем и ожиданий. — Тогда что за образы это были? — Дотти почти предугадала. Она знала, что этот вопрос последует. Пегги не глупа. И к тому же, никогда не отступает, если встала на какую-либо дорогу. И вопросы ее до чертиков последовательны. На губы Дотти лезет улыбка. Ей не смешно. Ей не весело. Ей не забавно. Как смех, что был всего пару минут назад — это реакция, с которой она ничего не может сделать. Может быть, из-за того что так ей легче справляться. Может быть, из-за того что она многие годы убивала вот так — держа роль до последнего вздоха жертвы и улыбаясь. Пегги знает, что улыбающаяся Андервуд редко когда сулит что-нибудь хорошее. Особенно, улыбающаяся таким образом. Так было, когда Дотти провожала ее взглядом при аресте. Так было, когда Дотти была на допросе. Так было и во время их встречи в банке. — Всех нас иногда догоняют образы из прошлого, Пеггс. — улыбается Дотти, легко подмигивая ей. Это можно расценивать лишь одним образом — ее возлюбленная совершенно точно не хочет, что бы эта тема поднималась. Дороти абсолютно точно не расскажет ей всей правды. Она либо слишком темная, либо слишком болезненная. Хотя, Пегги ставит на объединение этих двух описаний. Так и происходит. Картер не настаивала по одной простой причине — она знала, что скоро правда раскроется. Она была уверена, что вся эта поездка так или иначе скажется на Дотти. Ее возлюбленная вновь засыпает, на этот раз лишь пару раз шепча во сне что-то или вздыхая особенно громко. Но сон не идёт уже к самой Пегги. В темноте каюты она смотрит на Дотти. Сколько бы раз женщина не пыталась понять ее, каждый раз пазл не собирался в целую картину. И это, кажется, было невозможным. Слишком много вещей сама Дотти ещё не смогла пережить в полной мере. Или это было обманчивым ощущением. Но что-то шептало Пегги, что нет. Она не ошибается. Им обеим было порой тяжело понимать друг друга. Они выросли слишком разными и жили слишком по-разному. Хотя похожий опыт, а иногда даже и идентичный у них тоже был. А ещё у Пегги было вечное терпение. А у Дотти - умение понимать и истолковывать каждый жест верно.

***

— Подождите нас здесь. — ломано, скорее всего, с ужасным акцентом, но все же, по-фински говорит Пегги. Перемещаясь по этой стране, женщины нашли словарь. И теперь, слабо вчитываясь, могли сказать хоть что-то. Таксист лишь кратко кивает, отвечая на ее просьбу. Сейчас над ними ярко светило солнце. Но не стояло жары. Дотти шла где-то впереди, но следила за каждым движением. Здесь можно было наткнуться на пограничников. Они бы с этим разобрались, но лишних проблем не хотелось. К тому же, при свидетелях. Ее обоняние ловит запах сосен, свежей земли. До ее слуха добираются щебетания птиц и покачивание верхушек деревьев. Странные, непонятные для нее самой чувства начали обуревать Дотти почти сразу. Почему-то, где-то на задворках сознания, хоть она и знала, что это абсолютная неправда - ей казалось, что здесь и правда будет огромная стена, отгораживающая СССР от всего. От нее в том числе. А на самом деле тут всего лишь густой лес. Всего лишь старые сосны. Там, вдалеке когда-то ее страна. Когда-то ее люди. Когда-то ее семья. Дотти уверена, что не встретит их не только потому что не имеет даже малейшей зацепки, а потому что…Она уверена, что они мертвы. Может быть, их убрали сразу после ее похищения. Или, может быть, их забрала война. До нее долетали отголоски и цитаты из газет. На самом деле, тогда ей совсем не хотелось знать, что тут творится. Боль и рана от потери дома, которой не должно было быть - Красная Комната должна была стать ее смыслом, жизнью и единственным местом - никогда не заживала полностью. Дотти все равно было неподвластно выбросить из головы все образы, что ее преследовали. И оказываясь здесь спустя годы? Нет ни страшной, непреступной стены. Нет резкого перехода, который бы говорил — здесь начинается СССР. И тут, конечно, нет по счастливой случайности ожидающих ее людей. Ожидающих ее с добрыми намерениями. И в это мгновение, наконец, вырывается то что должно было придти к ней гораздо раньше. Точнее говоря, что всегда витало в воздухе, но никогда не могло найти нужного выхода. Это не ее. Это не принадлежит ей. Этому не принадлежит она. Дотти Андервуд, советская шпионка, не принадлежит Советам. Ее взгляд, четко зафиксированный на той стороне стекленеет, когда она впервые по-настоящему думает об этом. Дотти Андервуд, вопреки всем словам начальства, была не для СССР. Она была для Левиафана и Красной Комнаты. Дотти Андервуд имела соприкосновение лишь с этим. У Дотти Андервуд не было семьи в Советском Союзе. У Дотти Андервуд не было имени, подходящего для Советского Союза. У Дотти Андервуд были связи с иностранными державами. Дотти Андервуд, в конце концов, жила в мире капиталистов и ходила под его канонами. Дотти Андервуд, в конце концов, имела роман с британкой. Дотти Андервуд не имела ничего общего с Советским союзом. Все, что каждый день говорили ей в Красной Комнате и Левиафане - о величии, о помощи, о великодушии, о правильности - все это, по-настоящему, никогда не имело отношения к ней. Вся работа, что выполнялась ей для страны могла бы быть выполненной кем угодно ещё. Другими девушками. У которых тоже отобрали имена, но дали им новые, но уже советские. А ей, зная изначально, дали, как называли его "западное" имя. Все слова о том, что ей найдут замену были не запугиванием, а правдой. Ее "Родина" сосуществовала без нее. Не зная и даже не помня о ней. А Дотти уже который год существовала без "Родины". Все, что на самом деле объединяло ее с СССР — мертвая семья, годы пыток, убийств и необъяснимое желание наконец понять это. Все то, чем ее пытались заставить жить, на самом деле, совсем не принадлежало ей. Совсем не заботилось о ней. Совсем не имело смысла. Любая другая девушка из СССР могла бы быть на ее месте. Дороти была легко заменяемой, ненужной, забытой частью механизма, что подобно настоящему Левиафану работал сложенно. Все ее годы, что она кормилась пропагандой, на самом деле, не имели никакой основы. На самом деле, Дотти потеряла связь с самой страной, ее жизнью и людьми ровно тогда, когда была отправлена на миссию в Европу, а затем в США. Она больше никогда ничего не слышала о том, чем живет и дышит обычный человек. Лишь крупицы информации от Левиафана. Те крупицы, связанные лишь с самой организацией или новой целью для нее. Ни слова о настоящем Советском союзе. Без Сталина, Ленина, молодой гвардии, армии. На самом деле, в Советском союзе никто не знал Дотти Андервуд. А Дотти не знала никого в Советском союзе. Она даже не была пятном, маячившим на горизонте чьих-то родных глаз. Она была пустотой. Она даже не существовала для людей, что там были. Она бы существовала для них, ходи она по рынкам, улицам, скверам. Дороти могла бы запомниться кому-то. В конце концов, ей бы пришлось сожительствовать с кем-то в одном доме. Ее бы знали соседи. Узкий круг. Но нет. И, углубляясь, вспоминая, размышляя Дотти осознает лишь одно. Она никогда не найдет семью, имя, быта в Советском союзе. Она долгие годы шла, ведомая тем, что не знала ничего другого. Или боялась узнать. И это дорога привела ее к тому, чего она правда хотела и изучила. К жизни без оружия, к жизни на окраине Вашингтона, к жизни тайком. К жизни с Пегги Картер, в конце концов. Не имеющая никакого смысла дорога, отравившая, сломавшая и собравшая ее заново давно покинула ее вместе с ее побегом от Левиафана, а так же отъездом по его же приказу в США, на самом деле, подвела ее к хрупкому счастью. Настоящему, не выдуманному. К счастью, для которого не требовалось убивать, уничтожать, меняться, становится другой, новой личностью. Для которого ее не украли под покровом ночи, перекраивая судьбу. Дотти сумела опуститься на траву, прижимая ноги ближе к груди и почти что в паническом состоянии запуская руки в волосы. Разочарование и надежда одновременно. Боль и расцвет одновременно. Путь, который все называли важным и необходимым был бессмыслен сам по себе. Но вкупе с тем, что Дотти обнаружила, идя по нему придало этому всему значение. На секунду задумываясь, Дороти представляет себе - будь она обычной девушкой, ночью заплетающая косы, а не надевающая наручники; живущая на территории СССР. Может быть, в Киеве, Москве, Минске или где-угодно ещё; ходящая на обычную работу; имеющая обычную семью; будучи полностью обычной — была бы она вообще жива сейчас? Сумела бы пройти войну? Сумела бы не сойти с ума? Что бы сделали с ней, узнав что она гомосексуалистка? Или же, будучи полностью обычной девушкой, она бы задушила себя сама, выйдя замуж? Все эти альтернативные пути, в какой-то мере, были бы легче. Но в конце концов они не имели бы смысла. Она бы просто умерла во время войны. Или она бы просто состарилась и тихо умерла бы на поздних годах. Или, может быть, не выдержала бы сильной болезни. И все. Оказавшись на пути шпионажа, убийств и интриг Дотти подписала себе жизнь, лишенную спокойствия, но, как оказалось, не лишенную смысла и награды, черт возьми. Приехав на границу с Советским союзом Дороти не вспомнила семью, не полюбила страну, не узнала ее быта и людей. Она не вспомнила настоящего имени или места жительства. Дороти, наконец, нашла ответ — зачем же это все было? И этот ответ ее устроил. И этот ответ она приняла. Неидеальный. Не такой, какой она планировала (если планировала вообще), добираясь сюда с Пегги. Путь без смысла не нужен. Пусть со значением в конце стоило пройти, каким бы темным он не был. Красная Комната и впрямь забрала у нее все, что она имела. Провела ее через путь смерти, крови и потерь. Красная Комната ничего не дала ей взамен. Дотти сама наполнила эту дорогу смыслом. Она сама нашла свой дом и своего человека. И, сидя на траве в Финляндии, направив свой взгляд на начало СССР, Дороти сначала слышит, как Пегги опускается на траву рядом с ней. А потом чувствует теплую ладонь на своей спине. Они вернутся домой в США. И теперь, кажется, у Дотти затянется самый долгий, самый кровоточащий шрам. Когда она поняла, зачем прошла это. От первой капли крови до последней.