Дуэль сердец

      На следующий день Долохов приехал к Софи. Она провела его в гостиную, и они сели друг напротив друга, как противники.       – Как твои руки? – задал первый вопрос он. Вчера на Охте он не смог их рассмотреть, потому что жена была в перчатках.       Софи вытянула перед ним руки. Они были совершенно чистые. Ни расчёсов, ни сыпи – ничего.       – Всё прошло, – ответила она. – Как только по приезде я возобновила свои уроки с учениками и выступления на сцене, всё полностью прошло. Моя музыка меня вылечила.       Не разводя дальнейших любезностей, Фёдор продолжил с места в карьер.       – Почему ты упрямишься и настаиваешь на разводе? – резко спросил он. – Я ведь предлагаю тебе гораздо больше, чем мог бы предложить другой муж. Другие на моём месте запретили бы тебе всё, абсолютно всё – школу, уроки и всё остальное. Я же хочу оставить тебе уроки и школу. Хотя бы это. Моё единственное условие – бросить сцену и перестать выступать перед публикой за деньги. А также забыть о гастролях.       – Я не соглашусь на это, – твёрдо ответила Софи. – И уже вчера ясно объяснила тебе, почему. Без моих концертов доходов моих на школу не хватит. Твоих – тем более. А я хочу дать этим девочкам шанс в жизни. Ты слышал вчера их матерей. Они хотят лучшей участи для своих дочерей. А для этого нужно хотя бы начальное образование. Грамота и счёт, по меньшей мере. Но кроме этого, я просто ещё не хочу отказаться от выступлений на публике. Они приносят мне громадное наслаждение и удовольствие. Они даже лечат мои болезни, как ты только что убедился. Фортепианная музыка – моё призвание. И люди любят её. Вчера на моём концерте опять был аншлаг. Не вижу причин отказывать себе и людям в удовольствии. Кроме того, я решила, что все сборы от этого концерта я отдам в фонд школы.       Фёдор изо всех сил старался сохранить самообладание, но при последних словах Софи взорвался и вскочил на ноги со стула, на который она его посадила. Софи тоже встала. Они опять стояли друг перед другом, как дуэлянты.       – Неужели возможность тренькать на своём фортепиано перед толпой бездельных зевак для тебя дороже, чем возможность жить со мной? Ведь ты любишь меня, ты сама сколько раз говорила мне об этом и перед нашей свадьбой в Лысых Горах, и после неё. А я люблю тебя! Девять лет люблю и мечтаю только о тебе! Ты готова променять нашу любовь на возможность кружить всем головы на сцене? – бросал он ей резкие злые слова.       Софи тоже начала говорить резким голосом.       – Неужели ты считаешь меня такой мелкой? – спросила она. – Разве я выступаю на сцене только ради собственного тщеславия и самолюбования? Я уже всё объяснила тебе насчёт школы. Без моих концертных заработков она не выстоит. Но есть и ещё кое-что. Два дня назад я была в Александровском училище, где давала бесплатные уроки музыки для самых бедных, но даровитых учениц. Одна из них сказала мне, что мечтает в будущем пойти по моему пути. То есть стать профессиональной концертирующей пианисткой. Возможно, благодаря моим урокам она осуществит эту мечту. Она очень способная девочка. Но ей будет легче, чем мне. Потому что я уже показала пример, что женщина может стать профессиональной пианисткой. Другие пойдут за мной. И их уже не будут преследовать косые взгляды и шепотки, которые преследовали, да и до сих пор преследуют меня. И никто уже не будет говорить им вроде этого: «Куда ты прёшься, баба, оставь профессиональные занятия музыкой и концерты мужчинам. Твоё дело детей рожать и мужа ублажать. Твоё место в гостиной, спальне и на кухне». Эти девочки уже смогут сослаться в будущем на мой пример. Если сумела я, сумеют и они. И когда-нибудь женщина-профессиональная пианистка перестанет быть чем-то удивительным и необычным, как сейчас. И я хочу проложить эту дорогу. Это моя мечта. Я хочу сделать этот мир удобнее и лучше для женщин, хочу потихоньку начать уничтожать несправедливые ограничения, к которым женщин принуждают. Если меня спросят, о чём я мечтаю больше всего, то я отвечу: что бы после меня мир стал хоть чуть лучше. Хотя бы в том, чтобы стать добрее и справедливее к женщинам. И я верю, что я не буду одинока в этом своём стремлении. Если я прокладываю женщинам дорогу на профессиональную сцену, то рано или поздно появятся женщины, которые будут прокладывать женщинам дорогу в других профессиях. Появятся женщины-врачи, женщины-учёные, женщины-юристы, женщины-преподаватели университетов, женщины-архитекторы… да мало ли кто. – На этом месте Софи усмехнулась. – Мы не устраиваем войн и революций. Женщины не убивают на поле боя и не строят баррикады. Мы просто медленно, но верно пробиваем бреши в плотине, которую построили мужчины, чтобы закрыть нам большинство дорог в этом мире, кроме замужества и подчинения мужской воле. Пока это только крохотные бреши. Но со временем их будет больше и больше. Это трудный и медленный путь. Это похоже на то, как заключенные тюрьмы роют ложкой подкоп под тюремную стену, чтобы выбраться на свободу. Но когда-то это случится. Однажды плотина рухнет. И женщины получат равные права с мужчинами. Я верю в это. Знаю, что это будет ещё нескоро. Я уж точно не доживу. Но и опускать руки из-за этого не собираюсь. Кто-то должен быть первым, сделать первый шаг. Вот я и делаю первый шаг. Для этого я родилась на свет, для этого живу! – горячо и решительно закончила она. Словно произносила свой символ веры.       Долохов пристально смотрел на жену. Она действительно искренне верила в то, что говорила. Ему же все её слова казались какой-то невообразимой чепухой. Женщины-врачи, учёные, профессора, юристы, архитекторы… может ещё и женщины-военные? Чушь! Не может быть никогда такого, думал он. Женщины по самой своей природе должны быть только жёнами и матерями семейств, другого просто быть не может… А вдруг может? мелькнуло у него в голове. Вдруг Софи права, и в чём-то предвидит отдалённое будущее? Но как бы то ни было, это дело будущего, решил он. А им надо что-то решать между собой в настоящем.       – Я всегда знал, что ты самая необычная женщина среди тех, которых я когда-то встречал, – произнёс он после недолгого молчания. – Но даже я не представлял себе, что с тобой может быть так адски трудно.       Софи устало вздохнула и покачала головой.       – Пойми ещё одну вещь. Если бы ты действительно нуждался в том, чтобы я постоянно была дома рядом с тобой, я бы приняла это. Но только в том случае, если бы это была реальная нужда. Если бы ты, не дай Бог, тяжело заболел, стал лежачим и нуждающимся в уходе инвалидом. Тогда я бы бросила ради тебя всё, абсолютно всё. Сцену, учеников, все мои заработки… Стала бы самой преданной сиделкой при тебе, нянькой, служанкой, дни и ночи проводила бы рядом с тобой, ухаживала, успокаивала, лечила. Но ты молод, силён, здоров, делаешь успешную карьеру… Почему я в таком случае должна исключительно ради твоего желания бросить сцену и мои немалые заработки на ней? Просто потому, что так «полагается» в нашем обществе? Просто потому, что мужчины, правящие в мире, придумали это для того, чтобы держать женщин под своим контролем? Я отказываюсь ради этого несправедливого обычая бросить сцену. Не буду ему подчиняться.       Долохов молчал, не зная, что ей возразить. После короткой паузы Софи снова заговорила с горечью в голосе:       – Если ты включишь разум, а не эмоции, то ты поймешь, что расстаться для нас – это самое лучшее решение. Посмотри, мы сейчас снова стоим друг перед другом как враги. И сколько раз мы так вот стояли и ещё будем стоять? Помнишь, я сказала тебе, что между нами есть что-то роковое? Как будто судьба сговорилась против нас, и мы обречены быть врагами друг для друга.       – А я тогда тебе сказал, что не верю в это, – решительно ответил Фёдор. – И не поверю никогда. Мало ли что было в прошлом? Я готов забыть прошлое. Вот только ты, кажется, не хочешь его забывать.       – Мне больше чем тебе хочется забыть прошлое, – с прежней горечью произнесла Софи. – Какие бы стычки между нами тогда не происходили, но моя вина в прошлом перед тобой перевешивает все твои грехи передо мной. Я ведь чуть не убила тебя. Меня до сих пор это мучает и будет мучать всегда. Я уже потеряла счёт молитвам и свечкам, которые я поставила в разных церквах, благодаря Бога за то, что он хоть чуть-чуть отвёл мою руку и не позволил мне стать твоей убийцей. К счастью, этого не произошло. И я не хочу больше враждовать с тобой. Не хочу никаких дуэлей между нами – ни словесных, ни других. А для этого нам надо разойтись мирно. Всё равно у нас ничего не получается, только вражда и противостояние.       – Я много раз говорил тебе, что простил и забыл тот твой выстрел в меня, – снова вспылил Фёдор. – И ничего не значит наше прошлое! Если бы ты не была такой упрямой, мы могли бы договориться в настоящем.       – Это я одна упрямая? – воскликнула Софи. – А ты? Ты не упрямый? Неизвестно, кто из нас упрямее. Ты упорно хочешь превратить меня в удобную для тебя жену, невзирая на мои желания. Хочешь лишить меня возможности выступать на сцене. А если бы я поступала так же, как ты? Вот представь себе: роли переменились и теперь у меня есть власть лишить тебя твоего призвания. А твоё призвание – военная служба, сколько раз ты говорил мне об этом. Думаешь, мне, как жене военного было бы легко, если бы ты ушёл на войну? А ведь ты можешь уйти в любой момент, если снова кто-то нападет на страну и начнётся война. Я часто представляю себе жизнь жён военных – и солдат, и офицеров. Им приходится ждать, когда их мужья уходят на войну. Долгие месяцы или даже годы. Ждать и бояться известий о любимых. И мне пришлось бы так же ждать и бояться. Бояться, что ты можешь вернуться изувеченным и искалеченным, не способным даже ходить. Или даже вообще не вернуться… А в этом случае придётся долгое-долгое время влачить существование без тебя. Бесконечные месяцы и годы… вёсны… зимы, десятки времен года бесплодного ожидания… бесплодного, потому что я бы знала, что ты погиб и не вернёшься никогда. Постареть одной, тогда как ты останешься навеки молодым, но только в моей памяти… Это было бы таким горем для меня, такой му́кой… Но я согласилась бы жить такой жизнью, согласилась бы ждать тебя с войны и умирать от страха за тебя, потому что не никогда не встала бы между тобой и делом твоей жизни, если уж военная служба является твоим призванием. Я не считаю своим правом вставать между тобой и делом твоей жизни. Почему же ты считаешь себя вправе вставать между мной и моим призванием? Между мной и делом всей моей жизни? Так кто же из нас упрямее? Посмотри сам. Я не ставлю тебе условий, хотя заранее обмираю от страха при мысли, что ты пойдешь на войну, а я должна буду остаться и не спать ночами, думая о тебе. Где ты, с кем ты, жив-здоров или ранен, или даже… – Софи не договорила, какой-то спазм перехватил ей горло, но она справилась с собой. – Я не ставлю тебе условий, – повторила она. – Почему же ты считаешь вправе ставить условия мне?       Долохов уже был готов что-то возразить, но вовремя понял, что возразить-то ему нечего. Действительно, Софи никогда не делала попыток уговорить его бросить военную службу. Хотя, как и все женщины, ненавидела войну. Она не пыталась встать между ним и его службой. А вот он пытается встать между ней и её музыкой. Почему? Ответ для него был прост: так устроен мир. Женщины не могли указывать мужьям, что мужья должны делать, а что нет. Какую деятельность и работу выбирать для себя, а какую бросать. А вот мужья имели такое право в отношении своих жен. Он уже хотел что-то такое сказать, но понял, что для Софи это аргументом не будет. И прозвучит глупо. Опять она завела его в тупик своей беспощадной логикой.       – Софи, – попытался он ещё раз воззвать к ней, – да не будь ты такой упрямой, прошу тебя. Не разбивай наш брак, не разбивай нашу любовь. Да уступи ты хоть раз в жизни, уступи!       Софи горько рассмеялась и повторила последние слова Долохова:       – «Уступи хоть раз в жизни»! Как будто я никогда не уступала! Да я сосчитать не могу, сколько раз мне приходилось уступать в детстве и в юности! Слушаю сейчас тебя, а вижу старую графиню Ростову! С тех пор как я поселилась у Ростовых, она постоянно давала мне понять, что чем более уступчивой, послушной и кроткой я буду, тем больше меня будут ценить и любить в их доме! И я старалась изо всех сил! Уступала и отступала при любом натиске на меня. Но всё получалось с точностью до наоборот. Чем более уступчивой, кроткой и послушной я была, тем меньше меня ценили и любили. И давили на меня ещё сильней, выжимая последнее. А вот с Наташей было всё совсем не так. Она позволяла себе быть своевольной и непослушной, и вот странность – её все окружающие продолжали любить и ценить. Так что не надо говорить мне о пользе уступчивости и послушания. Спасибо старой графине Ростовой хотя бы за этот урок: благодаря ей я поняла, что чем больше ты уступаешь и отступаешь в этой жизни, тем больше и больше с тебя будут требовать. До тех пор, пока не выжмут досуха.       – Не надо меня сравнивать с этой старой ведьмой! – жёстко возразил Фёдор. – Она не любила тебя, а я люблю. И желаю тебе только хорошего. Ты же понимаешь: теперь в моей власти запретить тебе выступать на сцене. Я не сделал этого до сих пор лишь потому, что не хочу ничего делать силой, не хочу тебя принуждать. Но я же могу это сделать. И сделаю, если ты продолжишь упрямиться! – самым жёстким тоном прибавил он.       – Тогда я обращусь к императору и обеим императрицам, – ответила Софи. – Они смогут надавить на церковные власти и нас разведут. А в самом крайнем случае, если и они не смогут мне помочь с разводом, то тогда я уеду из страны. Если ты запретишь мне выступать и не дашь развода, я найду способ уехать. Я уже всё обдумала. Ты возразишь, что не дашь мне заграничного паспорта, на это ты тоже имеешь право по нашим законам, но я уеду незаконным способом. Свяжусь с контрабандистами, или нет, лучше всего с раскольниками. Они знают потайные места, через которые пересекают незаконно границу. А деньги, чтобы заплатить им за переход, у меня есть. Буду жить где-нибудь во Франции, или в Англии, или в какой-другой стране. Я прекрасно знаю языки: французский, английский, немецкий, итальянский. Я нигде не пропаду. Буду гастролировать по Европе, как это делала раньше, заведу себе учеников. А что касается школы на Охте… я договорюсь с Болконскими. Думаю, Наташа и её муж мне не откажут. Я свои заработанные деньги буду пересылать им, а они будут передавать их начальнице школы. И школа будет существовать. А за границей ты нечего мне не сможешь запретить. Тамошние власти и полиция российским законам не подчиняются. Мне, конечно же, будет больно навсегда расстаться с родиной. Этого я бы не хотела. Но если ты мне не оставишь выбора, я это сделаю, так и знай.       Возразить на это Фёдору было нечего. Он знал твёрдый характер Софи и знал, что слов на ветер она не бросает. Принуждать её и силой за волосы тащить в свой дом он не хотел. Но и уступить ей не мог. Он и так сделал много уступок. Позволил ей учить учеников, позволил заниматься школой на Охте. Дальше этого он пойти не мог. Всё его существо противилось мысли о том, что его жена будет выставлять себя на сцене за деньги. Это шло вразрез не только с обычаями этого мира, но и со всеми принципами, которые внушались ему с детства.       Решение далось ему нелегко. Глаза его потемнели, лицо окаменело, лишь на скулах играли желваки. Он был уязвлен до глубины души тем, что ему казалось предательством их любви. Тем, как Софи, по его мнению, легко отказалась от их взаимной страсти.       – Хорошо, – процедил он сквозь зубы. – Ты получишь от меня развод. Но не всё так просто. Даже если я сейчас согласен на развод, церковные власти могут решить иначе. Нас не разведут даже при наличии обоюдного желания. Мы должны узнать, какие возможности для развода существуют. Кто этим займется, ты или я?       Вот и всё. Софи думала, что почувствует облегчение, если Фёдор согласится на развод, но почувствовала только боль. От неё хотелось кричать. Но она справилась с собой и по возможности спокойно сказала.       – Займись этим ты. Ты организовал наш брак, тебе и заниматься его расторжением. Постарайся, однако, чтобы всё произошло по возможности без огромного скандала. Я понимаю, что слухов и сплетен нам всё равно не избежать, но хотя бы чтобы не вышло что-то грандиозно нехорошее. Пока о нашем браке знают только несколько людей. Я особо не распространялась о том, что вышла замуж. Думаю, что и ты особо не рассказывал об этом. Так что давай попробуем и развестись, если не тайно – этого не получится, то хотя бы сравнительно мирно и тихо.       – Ладно, буду стараться, – постарался он говорить как можно небрежнее, но получалось плохо. – И ещё один вопрос, прежде чем мы решимся на развод. Скажи, ты не беременна? – против воли в его голосе послышалась плохо скрываемая надежда. Если бы Софи была беременна, он перевернул небо и землю, но не отпустил её от себя.       Софи посмотрела на него с такой болью… У неё были глаза смертельно раненой птицы.       – Нет, – прерывающимся голосом произнесла она. – Я не беременна.       Может быть и к лучшему, подумал он. И пошёл к двери. Хотел уйти молча и достойно, но у самого выхода не выдержал и обернулся.       – Будь ты проклята, Софи, – проговорил он сквозь зубы, и вышел. Теперь уже совсем.       После его ухода, Софи опустилась на стул и закрыла лицо руками. Ей хотелось заплакать, но все слёзы она выплакала два дня назад. В день, когда к ней пришли месячные. В тот день её тело сказало ей, что она не носит ребёнка Фёдора. Вопреки разуму, который шептал ей, что это хорошая для неё новость, она тогда прорыдала почти целый день. Ребёнок означал бы для неё в сложившихся обстоятельствах полную катастрофу, но она всё равно хотела его. Та ночь, когда Фёдор выбил дверь в её комнате, и они предавались безумной страсти, была для Софи единственным шансом забеременеть. И она в глубине души, против разума и против воли, хотела родить ребёнка от мужа. Когда она представляла себе маленькое существо у своей груди, плод их взаимной любви и страсти, у неё сладко сжималось сердце. Она бы любила этого ребёнка со всей силой своей души, так же, как она любила отца этого ребёнка, хотя эта любовь и доставила ей столько боли и страданий. Но – не суждено. И потому в день прихода месячных она плакала, плакала, плакала, и не могла остановиться.       В те дни Софи часто играла знаменитую бетховенскую сонату номер 23*. Музыку, которую она обожала в такой же степени, как и боялась. Она всегда играла её с неистовой силой, огнём и размахом, но всегда чувствовала себя опустошенной после исполнения этой волшебной, безумной, проклятой и нечеловечески-прекрасной музыки. И всегда при этом испытывала чувство полного транса, погружения в неё, сладкий ужас восторга… Зная, как эта соната действует на неё, Софи нечасто позволяла себе играть её для себя, но в эти дни играла и играла её без конца… заканчивая, и тут же начиная с самого начала. Только эта музыка сейчас выражала то, что творилось в её душе…       А через пару дней на квартиру к Софи пришла Лиза в сопровождении горничной. Лиза ворвалась в гостиную, где Софи репетировала на фортепиано и бросилась к ней. Софи с радостной улыбкой встала ей навстречу.       – Софи! Лиза! – воскликнули обе одновременно и обнялись. Софи усадила подругу на диван, села рядом и спросила:       – Как ты? Когда ты приехала?       – Я приехала вчера вечером, – торопливо ответила Лиза. – Сразу же как получила твоё письмо, мы с матушкой стали собираться, чтоб вернуться в Петербург. И я, и она, мы обе были буквально потрясены всем, что ты написала в письме. Господи, мне и в голову не могло прийти ничего подобного! Как жаль, что мы уехали в деревню! Если бы мы оставались в Петербурге, то ничего такого не произошло бы!       – Да, это так, – печально вздохнула Софи. – Если бы рядом со мной был хоть один человек из моих знакомых, который рассказал бы мне о моём прошлом, то я не позволила бы твоему брату задурить мне голову и увезти меня из Петербурга, как какую-то вещь. Но, к несчастью, никого не было, а моим слугам Фёдор тоже наплёл, что они должны помалкивать со мной о моём прошлом. Дескать, доктор запретил. Вот так всё и случилось.       – Я никогда не думала, что он может так поступить с тобой, – продолжала Лиза, сочувственно глядя на Софи. – Я знаю, что Фёдор довольно упёртый и упрямый как чёрт, всегда старается добиваться своего и настоять на своём, но всё же… это ни на что не похоже… Что же ты теперь будешь делать? – спросила она.       Софи развела руками.       – Да то же самое, что я написала в своём письме тебе, – ответила она. – Буду добиваться развода. К счастью, вроде бы твой брат теперь согласен на развод. Вчера мы поговорили. Он упрямо настаивает на том, чтобы я бросила сцену. А я на это пойти не могу. И не пойду никогда. Мы оба стоим на своём, и никто не желает уступить. Так что вчера ему пришлось согласиться со мной в том, что в случившихся обстоятельствах наилучшим выходом для нас будет развод. Хотя сначала он и был против идеи развода.       – Ох, и почему он такой упрямый? – горько спросила Лиза. – Неужели он не понимает, что сцена – это твоя жизнь. Отнять у тебя возможность выступать для людей, это всё равно, что отнимать у тебя возможность дышать. Я уже как-то говорила об этом с ним весной, но он ничего не желает слышать. Упёрся, «такие обычаи, так полагается, а что будут люди говорить». Сам в своё время не слишком обращал внимание на то, что будут люди говорить. В своей компании буянов такое творили, что у добрых людей волосы дыбом вставали, и смеялись над любыми правилами. Да и сейчас, случись что, он тоже плюнет на любое людское мнение. Но только в том, что касается его права поступать так, как ему вздумается. А вот ты, оказывается, должна думать о том, «что люди скажут».       – Да, всё именно так, – согласилась Софи. – В нашем обществе существуют рядом две нормы поведения. Одна для женщин, другая для мужчин. То, что считается естественным и нормальным для мужчины, то запретно и невозможно для женщины. И твой брат – верный последователь этой двойной морали. Впрочем, других мужчин я и не встречала. Все они держатся и будут упрямо держаться за такие двойные правила до последнего. Они им удобны, и мужчины это прекрасно понимают. Пожалуй, только Несвицкий был хоть каким-то исключением из этого общего правила. Он был готов оставить мне возможность жить по-прежнему, если бы я вышла за него замуж.       При упоминании Несвицкого Лиза вспыхнула.       – А ты знаешь, как он поживает? – несмело спросила она.       Софи только вздохнула про себя. Она давным-давно, ещё весной догадалась, что Лиза очень неравнодушна к Несвицкому и даже ещё больше. Она влюбилась в него. А вот что касается самого Несвицкого… Посещая Софи в те месяцы, когда Лиза жила у неё в качестве компаньонки, он очень тепло и по-дружески относился к Лизе. Охотно разговаривал с ней на разные темы, ведь Лиза была умна и начитанна, могла с лёгкостью поддержать любой серьёзный разговор. Он всегда улыбался при виде милого личика Лизы, шутил с ней, смеялся. Но всё это было лишь дружеским расположением. Он относился к Лизе лишь как к другу, как к близкой знакомой Софи. Его влюблённость в Софи мешала ему разглядеть в Лизе женщину, и притом красивую женщину. Сутулость, которую Лиза уже научилась очень легко скрывать с помощью одежды, ничуть не портила её. Если бы Несвицкий позволил себе приглядеться к девушке, кто знает, как обернулись их отношения. Но этому мешали его чувства к Софи.       В этот миг Софи подумала, как всё-таки несправедливо устроена жизнь. Вечно люди влюбляются не в тех и не так. Она влюбилась в неподходящего ей в качестве мужа Фёдора, а к Несвицкому, который гораздо лучше подходил ей, относилась только как к другу. Лиза влюбилась в Несвицкого, а вот он не замечал в ней женщины… И ничего тут поделать было нельзя.       – Несвицкий поживает хорошо, – ответила Софи Лизе на её вопрос после некоторой заминки. – Он тоже всё знает, я ему рассказала. Он приходил ко мне недавно, а ещё мы видимся на моих концертах, он их старается не пропускать. Предложил мне свою дружбу и содействие в разводе.       – А как ты? – так же несмело спросила Лиза.       – Согласилась, конечно, – невесело усмехнулась Софи. – Развод будет делом трудным даже при наличии согласия твоего брата. А у Несвицкого могут быть полезные знакомства. Мне любая помощь будет нужна.       Воцарилось неловкое молчание. Лиза смотрела в сторону, и, очевидно, переживала мучительные чувства, думая о своей незадавшейся любви. Чтобы отвлечь её от этих мыслей, Софи решила переменить тему.       – Ладно, что мы всё о моих делах, – произнесла она. – Скажи лучше, как твоя матушка отнеслась к известию о том, что мы с твоим братом теперь женаты, хотя и так несуразно. Только говори правду, – тут Софи снова улыбнулась, – я знаю, что твоя матушка меня недолюбливает, и это ещё мягко сказано.       Лиза помялась немного, но потом ответила:       – Если ты всё понимаешь, то должна догадаться, что матушка не пришла от этого известия в восторг. Она-то представляла себе совсем другую девушку в роли жены для брата. Обычную, послушную, благовоспитанную, соблюдающую все правила и обычаи. А ты… ну, сама понимаешь. Так что она тоже будет за развод, думаю. Хотя ей и не понравилась мысль о том, что её сынок будет замешан в скандальной истории с разводом. Но для неё это лучший вариант, чем получить слишком независимую и самостоятельную невестку, – с невесёлой усмешкой закончила он.       – Не сомневалась, что это будет именно так, – усмехнулась и Софи. – А вы уже успели увидеться и поговорить с Фёдором? – спросила она.       – Нет, – отрицательно покачала головой Лиза. – Но он должен прийти к нам сегодня вечером. Вчера мы послали ему записку со слугой, что мы приехали, и он ответил, что сегодня вечером после службы зайдёт к нам.       – Ну что же, – сказала Софи. – Надеюсь, эта ваша встреча пройдет мирно, и он всё объяснит твоей матушке. А теперь давай-ка выпьем чаю.       Вскоре принесли чай и девушки занялись им. Во время чая Лиза рассказывала о том, как они жили с матерью в деревне. Судя по всему, после весеннего ухода Лизы из дома их отношения с матерью стали намного лучше. Марья Ивановна держала данное слово и старалась придержать свой характер при дочери. А если и начинала придираться к ней по старой памяти, то Лиза уже не отмалчивалась, как делала прежде, а твёрдо защищала себя. И Марья Ивановна потихоньку остывала, столкнувшись с новой для неё твёрдостью характера Лизы. Что касается Софи, то она рассказывала о том, как идут дела со школой на Охте. Темы жизни Фёдора и Софи в Лысых Горах обе избегали.       После чая Лиза засобиралась домой. Она обняла на прощанье Софи, обещала ещё часто заходить и ушла.       Вечером Долохов действительно после службы зашёл на квартиру к матери и сестре. Не вдаваясь в долгие объяснения, он сказал, что согласился с предложением Софи развестись. И теперь он выясняет всё о возможностях для развода. Посоветовавшись с одним адвокатом, которого рекомендовали ему знакомые, он узнал, что дело будет трудным. Православная церковь признавала только несколько уважительных причин для развода. Это была либо доказанная измена одного из супругов, причём в суде должны быть представлены свидетели, которые лично лицезрели измену. Либо долгое отсутствие одного из супругов, не меньше пяти лет, либо ссылка или каторга одного из супругов, либо неспособность мужа к выполнению супружеского долга (при перечислении причин разводов на этом месте Долохов коротко и саркастически усмехнулся). Сами понимаете, добавил он сухо, ни одна из этих уважительных причин к нашему с Софи случаю совершенно не подходит. Но можно поискать какие-то лазейки, юрист обещал покопаться в законах. Всё это Долохов говорил резким и отрывистым тоном, со злым и нервным выражением лица. На сдержанные вопросы матери по поводу развода он тоже отвечал резко и отрывисто. Потом вообще прервал всякое обсуждение, сказал, что он голоден и собирался поужинать у матери с сестрой. Обе женщины начали хлопотать и торопить слуг, чтобы они скорее накрыли на стол и подали еду.       Во время ужина Долохов сосредоточенно ел, и в основном молчал, слушая рассказы Марьи Ивановны о том, как они провели летние месяцы в деревне. Задал только несколько вопросов по поводу управляющего, которого он нанял, чтобы тот управлял его имением. Марья Ивановна успокаивающим тоном сказала сыну, что управляющий справляется и дела с хозяйством идут в имении хорошо. Долохов молча кивнул, и даже ничего не ответил на слова матери. Что касается Лизы, то она не вымолвила ни слова во время рассказа брата о перспективах развода, а также во время ужина. Она вообще поздоровалась с братом очень сдержанно, не так, как это было в прежние встречи после долгой разлуки. Тогда она с радостным видом обнимала Фёдора и целовала его в щёку. На сей раз она ограничилась коротким приветствием и даже не подала ему руки. Зато после ужина попросила брата зайти к ней в комнату. Долохов поморщился, предвидя непростой разговор, но не счёл возможным отказать сестре.       Когда они пришли в комнату Лизы, он вздохнул и сказал сестре:       – Ну, начинай. Только не надо повторять то, что я уже знаю. Что я поступил нечестно, обманув Софи, когда у неё была амнезия, и таким образом завлек её в узы брака, которого она не желала. Скажи-ка лучше что-нибудь новенькое.       Лиза покачала головой.       – Я не собиралась упрекать тебя за обман Софи. Думаю, что здесь всё за меня сказала она сама. У меня к тебе другой разговор. Скажи мне, почему ты не можешь разрешить Софи продолжать выступать на сцене и самой зарабатывать деньги? Если бы ты снял это условие, то она с радостью согласилась бы остаться твоей женой. Я ведь вижу, что она любит тебя. И ты любишь её. И твоё упрямое желание разлучить её со сценой – это единственное, что вас сейчас разделяет. Если бы не было этого, то Софи осталась твоей женой. И никакого развода не потребовалось бы.       Долохов махнул рукой и невесело усмехнулся.       – Лиза, ты опять не говоришь ничего нового. Кажется, на эту тему у нас с тобой уже был обстоятельный разговор. После него ничего во мне не изменилось. Не изменится и сейчас. Я настаиваю на том, чтобы Софи бросила свои выступления только потому, что так принято. Я знаю, что Софи, да и ты тоже, поддавшись её влиянию, считаете такое требование несправедливым. Но мир вообще устроен несправедливо, ты что, не знала об этом? И в этом мире принято, чтобы жена была послушна мужу. Чтобы выполняла все его пожелания, даже если они кажутся ей несправедливыми. Я не вижу причин менять этот обычай для меня и Софи.       – Только потому, что это выгодно в первую очередь мужьям и тебе тоже, – заметила Лиза.       – Не собираюсь этого отрицать, – сухо отметил её брат. – Да, это выгодно всем мужьям и мне тоже. Любой мужчина скажет мне, что я дурак, если я откажусь от своей выгоды и позволю жене своевольничать и жить по своим правилам, а не по указанию мужа.       – А сколько ты выдержишь с такой образцово-показательной женой, которая будет смотреть тебе в рот и выполнять всё, что ты ей прикажешь? – спросила его сестра, и Долохову почудились в её голосе какие-то ехидные нотки.       Он посмотрел на сестру с недоумением.       – Что-то я не очень понял, что ты имеешь в виду, моя маленькая сестрёнка, – сказал он. – Ну-ка объяснись!       Лиза усмехнулась.       – Да всё очень просто. Сдаётся мне, что я тебя знаю даже лучше, чем ты себя знаешь. Ты только думаешь, что тебе нужна послушная и покорная жена. Потому что подражаешь в этом мнении большинству других мужчин. А на самом деле с таким бесхребетным существом ты через неделю начнёшь умирать со скуки, а через месяц после вашей свадьбы или даже раньше вообще сбежишь от такой жены.       – Не говори ерунды, – сердито бросил Долохов. – Никуда я не сбегу!       – Сбежишь-сбежишь, – с теми же ехидными нотками в голосе продолжала Лиза. – На войну или куда угодно. Лишь бы не со скучной послушной жёнушкой. Я ведь помню, как в Москве до войны матушка не раз пыталась тебя знакомить с разными барышнями, в основном дочками, внучками или племянницами своих подруг-кумушек. И какие они все были образцовые, эти барышни. Все хорошенькие, некоторые даже очень красивые. Одинаково благовоспитанные, скромные, кое-кто даже влюблённые в тебя с первого взгляда. Сразу было ясно, что из них выйдут те жёны, о которых мечтает большинство мужчин. Жёны, во всём покорные воле мужа. А каков был результат этих попыток матушки свести тебя с подобными существами? Ты смотрел на них так, как будто в дом тебе привели не барышню, а чуму или холеру. И сбегал через пять минут после вашего знакомства. Если ты считаешь, что тебе нужна послушная жена, то чего же ты не обратил ни малейшего внимания ни на одну из этих девушек? Почему бегал от них и даже пенял матушке за то, что она пытается подсунуть тебе очередную «скучную куклу»? Это твоё выражение, я его запомнила.       – Это были «икринки», – пробормотал Долохов словно про себя.       – Чего-чего? – не поняла Лиза. – Какие-такие «икринки»?       – Неважно, – попытался отмахнуться брат. – Не слушай меня, это я о своём.       – Нет уж, – упорствовала Лиза. – Если начал, то продолжай. Что там за «икринки»?       Долохов тяжело вздохнул.       – Ты приставучая, как репей, Лизок, – недовольно сказал он. – Ну если хочешь знать, то я всех этих многочисленных барышень про себя прозывал «икринками». Даже приятелям своим так говорил со смехом, что к матушке сегодня одна из подруг привезет свою дочку, очередную «икринку», и мне поэтому не хочется ехать домой. А «икринками» я их называл потому, что они все были одинаковые. Хорошенькие, миленькие, кругленькие во всех нужных местах, розовенькие как икринки. И такие же неразличимые друг от друга.       Про себя он добавил: «Любая из них годилась только для того, чтобы один раз переспать и забыть навсегда», но сестре озвучивать эту не слишком приличную мысль не стал.