Дуэль сердец

      Запоздалая дрожь охватила Софи, когда она возвращалась по пустынным улицам Москвы в дом Ахросимовой. Дорога заняла около часа. Подул холодный ветер, начал идти небольшой снежок. Ветер и снег охладили разгорячённое лицо Софи, и постепенно состояние жуткой ослепляющей ярости, которое охватило её в доме Долохова, стало отступать. Рассудок, который, казалось, впервые в жизни полностью покинул её в те страшные минуты, снова вернулся к ней и давал знать о себе. Теперь она думала о том, что будет с ней. Скрыть убийство Долохова ей не удастся, это ясно. Против неё даст показания, во-первых, Макарин, который, хотя и ушёл раньше, но знал, что она была в доме Долохова и обвиняла его в смерти Наташи. А во-вторых, конечно же, расскажет всё полиции любовница Долохова, цыганка, которая находилась в соседней комнате, когда Софи выстрелила. Софи помнила, что, когда она выходила из дома, вслед ей раздавались пронзительные крики цыганки. Очевидно, она выскочила из комнаты, когда Софи уходила, и увидела мёртвого любовника. При таком количестве свидетелей шансов скрыть своё преступление у Софи совершенно не было. Да она и не собиралась увиливать от ответственности. Что сделано, то сделано. Она всё равно не жалеет ни о чём.       Когда Софи подошла к дому Марьи Дмитриевны, было ещё темно, но окна в доме были освещены изнутри во многих комнатах. Софи вошла в прихожую, и тут к ней кинулся знакомый лакей.       – Барышня Софья Александровна! Да что же вы с нами делаете! – отчаянно заговорил он. – Мало нам несчастья с барышней Натальей Ильиничной, так ещё вы на несколько часов исчезли!       Софи устало ответила:       – Тихо, Семён, вернулась я. Как Марья Дмитриевна и его сиятельство?       – Сидят у комнаты барышни Натальи Ильиничны, – ответил лакей. – Доктор новый обнадёжил, что со временем ей лучше может быть, вот они и надеются… А Марья Дмитриевна уже хотела в полицию кого послать, чтобы вас искать по всей Москве. Слава Богу, вы вернулись!       Софи, которая уже собиралась пройти к себе, от слов лакея встала, как вкопанная.       – Что ты говоришь? «Доктор новый…», «ей лучше может быть…» Разве Наташа жива?       Лакей покивал головой.       – Жива наша голубушка, жива! Только пока плоха ещё очень. Новый доктор что-то такое сделал, что она теперь жива. Хотя вроде все в доме кричали, что померла…       Не помня себя и не дослушав, что говорил лакей, Софи бросилась к комнате Наташи. Вихрем взлетев на второй этаж, она побежала по коридору и увидела, как на стульях у комнаты Наташи сидят старый граф, Марья Дмитриевна и синьора Лаура. Несколько слуг тоже стояли рядом с ними.       – Софья! Соня! София! – в один голос воскликнули все трое, когда Софи подбежала к ним.       – Где ты пропадала? – этот вопрос задала уже одна Марья Дмитриевна самым отчаянным голосом. – Мы весь дом обыскали, тебя нет, я уж в полицию хотела обращаться.       Задыхаясь, Софи произнесла:       – Неважно, сейчас неважно… я потом вам расскажу… Вы лучше скажите: Наташа в самом деле жива?       Марья Дмитриевна кивнула.       – Да, представь себе, жива! Хотя не дышала какое-то время. Счастье наше, что новый доктор как раз вовремя подоспел. Он как подошёл к ней, так вдруг одной рукой что-то прикрыл ей на теле повыше живота, а другой ударил её кулаком хлёстко два раза по груди. А потом пощупал шею, и ещё раз два раза так же ударил! Я уж хотела его оттащить – так и оторопела, когда увидела, что он Наташу бьет. Да тут он вдруг и говорит: «Сердце у неё биться начало!» Я смотрю, а Наташа вроде бы действительно задышала, хотя и слабо. Он потом мне сказал, что этому приёму от какого-то другого доктора выучился. Говорит, что иногда помогает, если происходит остановка сердца. Вот и в случае с Наташей помогло. Сейчас он какие-то зелья против яда ей вводит. Сказал нам, что надежда есть. Наташа может выжить!       Софи закрыла лицо руками и заплакала от облегчения и счастья. И одновременно – от ужаса при осознании того, что она натворила час назад в доме Долохова. Она вспомнила, что, когда в состоянии отчаяния шла по коридору после известия о том, что Наташа умерла, то столкнулась с каким-то человеком. Очевидно это и был новый доктор, который спас Наташу. Если бы она, Софи, не ушла, а осталась в доме, то знала бы, что кузина ожила. Тогда бы и не попала под удар несущихся во весь опор лошадей, не оказалась бы в доме Долохова и не стреляла в него.       Получается, что она ни за что загубила жизнь хоть и подлого, но всё же человека! Да и свою тоже… Если Наташа выживет, то всё, что сотворила Софи, ничем не будет оправдано. Эта мысль приводила её в ужас. Но исправить было уже ничего нельзя.       В сопровождении синьоры Лауры Софи кое-как добралась до своей комнаты и, не снимая платья, прилегла на кровать. Но заснуть не могла. Перед её мысленным взором всё крутились картины прошедших нескольких часов. Вот она бредет по заснеженным ночным улицам… вот её сбивают лошади… вот она очнулась в доме Долохова… увидела письмо, вспомнила голос, догадалась обо всём… вот она кидает обвинения прямо ему в лицо… и наконец, стреляет в него… Долохов падает…       Что же теперь будет с ней, думала Софи. За убийство ей полагается либо тюрьма, либо каторга. Её отправят в Сибирь на каторжные работы или в тюрьму на много лет. Жизнь её будет кончена раз и навсегда. Даже если она когда-нибудь выйдет на свободу, никто не позволит ей продолжать карьеру успешной пианистки с таким ужасным и позорным пятном в прошлом. Но это было не самое главное. Самое главное, что мучило Софи – что убила она Долохова, получается, напрасно. Наташа ещё жива и, скорее всего, выживет и будет вне опасности. Все эти мысли не давали Софи сомкнуть глаза до рассвета. Грех её был ужасным и непростительным – это она понимала.       Когда поздний зимний рассвет заглянул в окна, измученная всеми ночными событиями Софи встала и пошла к комнате Наташи. Там уже не было никого, очевидно, Марья Дмитриевна и старый граф тоже пошли в свои комнаты. Сидела на стуле у двери и дремала только одна горничная. Софи подошла к ней, слегка тряхнула за плечо и спросила:       – Как Наташа?       – Да вроде пока всё в порядке, – встрепенувшись, отвечала горничная. – Доктор у барышни, ни выходил ни разу с тех пор как их сиятельство и барыня Марья Дмитриевна ушли спать. А перед тем, как они ушли, доктор их обнадёжил. Сказал, что надежда есть, и барышне может стать к утру лучше.       Софи тихонько приотворила дверь и вошла в комнату кузины. Доктор тоже дремал, сидя рядом с кроватью Наташи в большом кресле. Когда Софи вошла, он открыл глаза и посмотрел на неё.       – Доктор, я кузина Наташи, – с замиранием сердца произнесла Софи. – Скажите, как она?       – Ей очевидно лучше, – ответил доктор. – Остановки сердца больше не было, дыхание становится всё глубже. У меня очень хорошая надежда на то, что она полностью поправится, когда остатки яда будут выведены из её организма.       Софи подошла к постели Наташи и посмотрела на неё. Она лежала, не шевелясь, но было заметно, что она дышала. Зловещая синева, которая покрывала её лицо незадолго до остановки сердца, отступила. Лицо Наташи было бледным, но уже не синим. Софи дотронулась до её руки – рука была тёплая.       – Спасибо вам, доктор, спасибо за то, что спасли её, – со слезами на глазах прошептала она и вышла из комнаты.       Теперь ей надо было что-то решать с собой. Софи понимала, что с минуты на минуту в дом Марьи Дмитриевны может нагрянуть полиция, чтобы арестовать её. Нужно переговорить с крёстной Наташи, чтоб это событие не стало для неё неожиданностью и новым ударом.       Через пару часов, когда весь дом пробудился, Софи пригласила с собой синьору Лауру и пошла с ней в комнату Марьи Дмитриевны. Попросив обоих женщин присесть, она глубоко вздохнула и рассказала им всё, что натворила сегодня ночью. Обе женщины были в полном ошеломлении.       – София, – воскликнула в ужасе синьора Лаура. – Вы же загубили себя, всю свою жизнь! Вас теперь будут судить за убийство этого человека… как его…Долохова! И посадят в тюрьму!       – Да уж, Софья, натворила ты дел, – в таком же ужасе заговорила Марья Дмитриевна. – Это получается тебя вот-вот полиция арестовывать в мой дом придёт! Эх, что же ты наделала!       – Получается, что так, – безнадёжно сказала Софи. – Скрыть то, что я сделала, никак не удастся, наверняка полиция уже знает, кто убил Долохова, или скоро узнает. Так что визита неприятных гостей надо ожидать непременно.       Все три женщины замолчали, не зная больше, что сказать. И вдруг синьора Лаура встрепенулась.       – Постойте, – заговорила она. – София, вы твёрдо знаете, что убили этого человека? Может быть, просто ранили?       Софи растерялась и сказала, запинаясь:       – Мне это в голову не приходило… я почему-то думала, что убила… ведь он упал, и больше не поднимался, и не шевелился, пока я не вышла.       – Так это не значит, что он был убит, – настойчиво заговорила синьора Лаура. – Можно упасть и потерять сознание, будучи раненым, а не убитым! Вдруг вы его просто ранили, подумайте, София!       Марья Дмитриевна поддержала её.       – А действительно, чего мы тут горячку порем? Софья, на самом деле может быть и не мёртвый он был, когда ты уходила, а просто раненый?       – Не знаю, – в полной растерянности проговорила Софи. – Действительно, так может быть. Но мне всё равно ответа не избежать, даже если он ранен и выживет.       – Ну-ну, – с надеждой сказала Ахросимова, – если он выживет, то ответ не настолько серьёзный будет, как при убийстве. По крайней мере к тюрьме и каторге не приговорят тебя, разве что на поселение сошлют на несколько лет куда-нибудь в Сибирь или на север. Я законы знаю.       Софи безнадёжно махнула рукой. Чувство вины просто сводило её с ума.       – Всё равно и здесь на моей карьере крест будет поставлен. Даже такое пятно как покушение на убийство будет мне приговором. Никто больше никуда, ни на какие гастроли, ни на какие концерты осуждённую преступницу не позовет. Да и пусть. Мне теперь всё равно. Я готова любое наказание принять, чтоб хоть как-то мой грех искупить. Но нет мне прощения и никогда не будет, если я его убила.       Все опять замолчали. Опровергнуть слова Софи было нечем. Но через минуту Марья Дмитриевна поднялась с решительным видом и сказала:       – Вот что, Софья, и вы, синьора. Идите пока в свои комнаты, а я казачка одного моего к дому Долохова подошлю. Он парень хоть и молодой, но пролаза великий. Все сплетни в округе знает. Прикажу ему всё разнюхать до тонкостей, что у Долохова в доме делается. Самое большее к обеду он уже вернётся, и всё нам расскажет – жив ли этот разбойник, или нет. И вызвали ли полицию.       На том и порешили. Софи и синьора Лаура вернулись в комнату Софи и стали ждать. Софи просто лежала в одежде на кровати, а синьора Лаура то сидела рядом молча, то шептала тихонько свои молитвы на латыни. У Софи даже молиться за себя сил не было. После обеда прибежала горничная и выпалила:       – Барышня, и вы, сударыня, извольте пожаловать к барыне. Она вас ждёт в своей спальне.       Софи резко вскочила с кровати и в сопровождении синьоры Лауры почти бегом отправилась в комнату крёстной Наташи. Там уже был молодой паренёк лет шестнадцати, очевидно, тот казачок, которого Марья Дмитриевна отправила в дому Долохова, чтобы всё разнюхать. Рассказ казачка ошеломил всех.       – Так что, барыня, я там часа два крутился, – начал он. – Слуги в доме господина Долохова особо не болтают, с ними мне не удалось поговорить, а вот в съестной лавке напротив я с приказчиком разговорился. К нему лакей из долоховского дома за провизией утром приходил. Рассказывал приказчику, что ночью барин чистил пистолеты, да не заметил, что один из них заряжен, и пальнул в себя. Потом к нему дохтура привозили, он ему помощь оказывал. Сейчас лежит в доме своём раненый, но в сознании. А когда я спросил насчёт полиции – была аль нет, то приказчик точно мне сказал, что никаких полицейских не было.       – Спасибо, Васятка, за службу, иди, – отпустила его Марья Дмитриевна. – Награду от меня получишь хорошую. Да вот ещё: завтра с утра снова сбегай к дому Долохова и опять покрутись там. Может, что новое узнаешь.       Казачок поклонился и вышел. Софи быстро перевела синьоре Лауре всё, что он рассказал. Все три женщины не знали, что и думать, что и сказать.       – Что ж это получается? – растерянно спросила Марья Дмитриевна. – Выходит этот разбойник Долохов всё дело пытается представить так, как будто он сам в себя пальнул?       – Получается, что так, – замедленно и в полной растерянности ответила Софи. Неожиданный поступок Долохова никак не укладывался в её голове с тем представлением о нём, которое она составила.       – Ну, посмотрим, что будет дальше, – решительно сказала Марья Дмитриевна. – Ещё по-всякому может обернуться. И он от раны может умереть, и со временем может решить донести на тебя в полицию. Надо ждать.       Но в ближайшее время ничего не изменилось. Вернувшийся на следующий день из новой разведки казачок снова подтвердил: ни к какой полиции Долохов не обращался, и все в округе уверены, что он сам случайно ранил себя, когда чистил пистолет.       Приехавший в этот же день за известиями о Наташе Пьер Безухов подтвердил эти слухи. Он рассказал, что по Москве ходят две новости, и московские кумушки вовсю обсуждают два дела. Первое – это попытка Курагина увезти Наташу. А вторая: это ранение известного всей Москве гуляки и бретёра Долохова, с которым случился несчастный случай – он ранил себя во время чистки пистолета, не заметив, что в пистолете была пуля. Никаких слухов о том, что в Долохова кто-то стрелял, не было. А что касается слухов о побеге Наташи, то Безухов взял на себя миссию опровергать их и заявлять, что никакой попытки похищения не было: просто молодая графиня Ростова очень сильно простудилась и заболела. Но пока усилия Пьера были безуспешны, и сплетни насчёт Наташи в Москве не утихали.       На следующий день Софи снова выступала с концертом в Благородном собрании. Она постаралась спокойно выдержать его, но на душе было скверно. Даже чуть не сбилась во время исполнения одной из самых известных сонат Бетховена – восьмой*. Но всё же справилась с собой. Во время концерта она, как обычно, улыбалась, раскланиваясь на аплодисменты, хотя всё, что ей хотелось в этот миг – лежать, свернувшись клубочком, и ни о чём не думать. Кроме того, московские знакомые, присутствующие на концерте, после его окончания опять пытались как-бы невзначай расспросить её о состоянии Наташи. Но Софи твёрдо поддерживала версию Безухова и тоже говорила, что Наташа просто простудилась и заболела, но потихоньку выздоравливает. Последнее было правдой. Утром этого дня Наташа открыла глаза и пришла в себя. Доктор, который её лечил, торжественно объявил, что теперь она в полной безопасности и должна только набираться сил.

***

      Предположения Марьи Дмитриевны оказались верными. Долохов действительно ничего не сообщил полиции.       Когда Софи выстрелила в него, он почувствовал, как что-то резкой болью взорвалось в его груди справа. Он потерял сознание и упал рядом со столом. Очнулся он, когда Софи в комнате уже не было, а Матрёша с истошными воплями пыталась его поднять.       – Тише ты, – морщась от боли, процедил сквозь стиснутые зубы Долохов. – Не ори, лучше неси чего-нибудь, чтобы перевязать.       Когда Матрёша метнулась в спальню, он ощупал грудь, уже мокрую от крови. Так и есть, рана справа, ближе к плечу. Боевой опыт подсказывал ему, что она не слишком опасна, если он так быстро пришёл в себя. Но было чертовски больно. Матрёша выбежала из спальни с простынёй в руке и тут же начала с помощью небольшого столового ножа разрезать и разрывать её на бинты. В этот момент появился Гаврилыч, посланный за доктором. Выпучив глаза и потеряв дар речи, он смотрел на эту сцену.       – Батюшка, Фёдор Иванович, что же это… – обретя способность говорить, наконец, промолвил он. – А я тут дохтура привёз, он в санях сидит, велел спросить сначала, заплатите ли вы, как обещали, двойную цену…       – Как раз вовремя, – через силу усмехнулся Долохов. – Тащи его сюда, да скажи, что заплачу я этому жадному костоправу, сколько запросит.       Гаврилыч побежал за доктором и вскоре привел его. Немолодой толстый доктор решительно подошёл к пациенту, который с помощью Матрёши уже переместился на диван, и спросил его:       – Что с вами? Что случилось? Кто вас ранил?       «Одна опасная стерва», хотел было ответить Долохов, но тут… сам не зная, как и почему, прикусил язык. Перед его мысленным взором вдруг встала Софи, и он представил, как её арестуют, как будут судить, как она окажется в тюрьме… или на каторге… Мысли быстро побежали в его голове, и он понял: если он сейчас скажет доктору, кто в него стрелял, то доктор обязан будет сообщить это полиции. Тогда арест Софи и суд над ней неизбежен. Её жизнь будет уничтожена и сломана. И пусть она даже заслужила это, но обречь её на такую судьбу Долохов не мог. Просто не мог – и всё тут. Он перевёл дух и сказал неожиданно даже для самого себя, придумывая на ходу:       – Я хотел почистить пистолет. Не заметил, что он заряжен, и случайно выстрелил в себя.       Матрёша было вскинулась и хотела что-то сказать, но Долохов грозно сверкнул на неё глазами.       – Не смей! – приказал он. Матрёша поняла, что это приказ молчать о Софи, и послушно замолчала.       Доктор быстро сделал всё, что надо, перевязал Долохова и убедился, что кровотечение прекратилось. Что касается пули, то она прошла навылет, и вытаскивать её не пришлось. Умный доктор по траектории раны, конечно же, понял, что рассказ о случайном выстреле в себя – это выдумка от начала до конца. Но Долохов приказал Гаврилычу отвалить ему столько денег, что доктор предпочёл не опровергать версии пациента. В конце концов, это было не его дело, а за лечение ему обещали и потом платить хорошие деньги.       После ухода доктора Долохов позвал к себе Матрёшу и Гаврилыча, и, глядя на них самым грозным из своих взглядов, сказал, что если они будут болтать о том, что случилось ночью, то он лично по выздоровлении каждому отрежет язык. Гаврилыч со слов Матрёши уже знал о том, что в барина стреляла барышня, которую Долохов привёз в бесчувственном виде из поездки с Балагой по Москве, и вздумал было противоречить:       – Дак как же, барин! Полиции бы надо дать знать…       – Никакой полиции! – грозно отвечал Долохов. – Если узнаю, что кто-то из вас донесёт полиции, так разделаюсь, что жизни не рады будете!       Пришлось обоим согласиться. Матрёша вообще была рада, что полиции близко не будет. Будучи цыганкой, она, как и всё цыганское племя, любые сношения с полицией считала нежелательными для себя. Что касается других слуг: лакея, двух горничных и кухарки, то они крепко спали в другом конце дома в людской, и даже не слышали выстрела. Прибежали они на помощь к барину только тогда, когда их разбудил Гаврилыч после приезда доктора.       На следующий день Долохову стало лучше. Доктор, который вновь навестил его и сделал перевязку, сказал, что ему чертовски повезло. Не были задеты ни кости, ни какие жизненно важные органы, раневой канал чистый, опасности заражения почти нет. Долохов и сам это чувствовал. У него вечером начался небольшой жар, но к утру совершенно прошёл, значит – инфекции в ране нет.       Лёжа в постели, он отгонял от себя мысли о Софи, но другие мысли ему не давали покоя. Всё-таки давала о себе знать совесть, в наличии которой у него сомневались не только другие люди, и прежде всего Софи, но и он сам. Особенно когда он думал о смерти Наташи. Он помнил её ещё девчонкой, жизнерадостной и наивной, как новорожденный котёнок. Это было шесть лет назад, когда Николай ввёл его в дом Ростовых, где он впервые встретил Софи и влюбился в неё. На Наташу Долохов тогда практически не обращал внимания, считал её глупенькой и излишне влюбчивой. Она постоянно собирала вокруг себя кавалеров и напропалую кокетничала с ними. Очевидно, с той поры и не поумнела, если Курагин так легко вскружил ей голову. Но какой бы легковерной и наивной она не была, смерти она точно не заслуживала. Если бы Долохов знал, как обернётся дело, никогда бы не стал помогать Курагину. Впрочем, то, что они вдвоём собирались сделать с ней, было не менее подлым. Если бы похищение удалось, то Наташа была навеки обесчещена фальшивым браком, стала бы позором для своего семейства и изгоем из высшего общества до конца дней её. Долохов признавался сам себе, что в своём стремлении отомстить Софи за её неприязнь и безразличие он зашёл слишком далеко. Месть его явно была подлой, а со смертью Наташи вообще превращалась в преступление. Понятно, почему Софи так разъярилась и влепила в него пулю. Хорошо, что не убила.       При этих мыслях Долохов беспокойно заворочался в постели. Надо бы узнать подробнее о смерти Наташи, подумал он, позвал к себе Гаврилыча и приказал, чтобы тот привел к нему Хвостикова. Этот мелкий приказный тоже должен был участвовать в похищении Наташи и вместе с Макариным сыграть роль свидетелей на фальшивом венчании в Каменке. Хвостиков всегда знал все последние московские сплетни и слухи, и через него Долохов надеялся получить информацию о смерти Наташи.       Хвостиков пришёл через пару часов, и когда Долохов начал выспрашивать у него о слухах по поводу смерти молодой графини Ростовой, просто выпучил в удивлении глаза и разинул рот.       – Ничего такого не слыхал, – сказал он. – С чего это вы взяли, Фёдор Иванович, что она померла? По Москве слухи ходят о том, что их сиятельство князь Курагин собирался её похитить, да ещё слухи о том, что она хворает сильно. Но чтобы померла… я такого не слышал.       Долохов замер. Если Наташа жива, то с какого чёрта Софи палила в него? У него голова кругом шла от всей этой дерьмовой непонятной ситуации. Он послал Хвостикова как следует побегать по Москве и завтра прийти с новостями: может, просто пока слухи о смерти Наташи не дошли до ушей Хвостикова, но завтра он точно всё должен разузнать.       Но на следующий день Хвостиков твердил одно и то же: жива-живёхонька молодая графиня Ростова, только больна, но говорят, ей становится лучше. А вот Макарин тоже убрался из Москвы вслед за князем Курагиным. Почему и зачем, этого Хвостиков не знал. Долохов понял, что Макарин просто испугался, услышав от Софи, что Наташа умерла. И, не проверив этот слух, решил убраться из Москвы от греха подальше. Впрочем, и чёрт с ним, думал Долохов. Макарин всегда был трусоват.       Оставалось только ждать полного своего выздоровления, и тогда он найдет способ встретиться с Софи, и задать ей вопрос в лоб: с чего она взяла, что Наташа умерла? В течение недели после ранения Долохова Хвостиков каждый день прибегал с новостями и московскими сплетнями. Долохов велел ему разузнавать не только насчёт Наташи, но и насчёт её кузины, Софи Ростовой. Хвостиков послушно докладывал, что через два дня после неудавшегося побега Наташи Софи выступала с очередным концертом в Благородном собрании и опять имела большой успех. Долохов прикинул про себя сроки, и поразился. Получается, этот концерт был на следующий день после того, как она стреляла в него. Ну и железные же нервы у этой девицы, подумал он, невесело усмехаясь. Другая на её месте в это время тряслась бы от страха, что её вот-вот арестуют, а она концертирует, как ни в чём не бывало. Хотя наверняка у неё на душе кошки скребли, когда она выступала перед публикой. Интересно, выдала ли она себя выражением лица или поведением? Долохов почему-то думал, что нет, не выдала. Да уж, поднакопила бывшая скромная барышня за последние годы характера, не то, что в прежние времена, с каким-то странным неприязненным восхищением думал он про Софи. Это было заметно и тогда, когда она целилась в него. Взгляд решительный, ни намёка в лице на сомнения или колебания, рука держит пистолет твёрдо и устойчиво, как на настоящей дуэли, любо-дорого посмотреть.       Единственное, что его радовало, это то, что в это время в Москве не было его матушки с сестрой. Они на несколько недель поехали жить в его имение под Смоленском, которое ему пожаловали за службу в Персии, чтобы хоть немного обжиться там. Долохов велел слугам ничего им не сообщать и сам медлил писать. Вот встанет на ноги хоть немного, тогда и напишет. Иначе матушка сразу же примчится в Москву, а тогда слёз и причитаний не избежать. Долохов любил мать и не хотел зря тревожить ни её, ни сестру. Ещё успеется.       Через неделю после выстрела Софи жизнь поднесла ему ещё один сюрприз. На сей раз с помощью Матрёши. Как-то утром она вошла в его спальню, из которой была изгнана после его ранения, с нахмуренным лицом и сдвинутыми бровями.       – Чего надо? – спросил её Долохов не слишком приветливо.       – Ухожу я от тебя, Фёдор Иванович, – с каким-то вызовом в голосе сказала Матрёша.       Не слишком огорчённый этим известием Долохов тем не менее счёл нужным спросить:       – Нашла кого побогаче?       Цыганка презрительно фыркнула.       – Никого я не нашла, просто в табор решила вернуться.       – Ну что ж, иди тогда, – равнодушно произнёс Долохов.       Матрёша было повернулась, чтобы выйти, но потом с решительным видом снова обернулась и глянула на него.       – И тебе совсем не интересно, отчего я ухожу? – спросила она. В её цыганских глазах определённо разгоралось какое-то пламя.       – Не особо интересно, – пробормотал Долохов.       – Ну хоть и не интересно, а я всё ж таки скажу, – уперев руки в бока, задиристо произнесла Матрёша. И продолжила. – Ты, Фёдор Иванович, знаешь, сколь я с тобой живу?       – Не считал, – буркнул Долохов. Похоже, Матрёша настроена выяснять отношения. Только этого ему сейчас не хватало.       – Тогда я тебе скажу, я посчитала, – так же задиристо произнесла Матрёша. – Почти три месяца я с тобой жила. И за эти три месяца ты даже десяти добрых слов мне не сказал! «Иди сюда, Матрёша! Уходи, Матрёша! Не мешай! Ухожу я, не приставай! Нет, взять с собой не могу!» – вот и весь твой разговор со мной. И даже подарки ты мне кидал, словно собаке кость кидают. Вон как с салопом собольим. «На, Матрёша, для тебя купил, носи! Эй, Матрёшка, тащи сюда салоп соболий, нужно для барышни, что мы увезти сегодня собираемся! Бери, Матрёшка, обратно салоп свой, не понадобился он, не выгорело наше дельце!» Холодного сердца ты человек, Фёдор Иванович! Относился ко мне, как будто я вещь бездушная. Никогда даже не интересовался, а что там у меня на душе, как я поживаю, и о чём думаю!       Долохов почувствовал, что в нём начинает закипать гнев.       – Да что я тебе, поп, что ли, чтоб тебя исповедовать? – резко сказал он. – Не нравлюсь тебе – уходи, неволить и силой держать не буду!       У Матрёши глаза тоже начали метать молнии. Она возвысила голос:       – И уйду! Сейчас же уйду! А подарки твои заберу! И салоп соболий тоже! Ты его мне подарил, значится, он мой теперь!       Выведенный из себя этой глупой разборкой, Долохов гаркнул:       – Да забери его и проваливай! Хоть весь дом вынеси, мне плевать!       И тут же поморщился, и схватился за грудь – от крика там, в ране, что-то весьма болезненно кольнуло.       Матрёша хотела ещё что-то сказать, но поняла, видно, что все разговоры бесполезны, до сердца Долохова ей всё равно не достучаться, и вышла, гордо подняв голову. Однако вернулась через несколько минут, одетая в подаренный соболий салоп и с цветастым цыганским платком на голове. В руке у неё был довольно объёмный узел – видимо, Матрёша собирала свои вещи и подарки Долохова заблаговременно, ещё до того, как затеяла выяснять отношения.       – Я тебе вот ещё что скажу на прощанье, Фёдор Иванович! – решительно произнесла она громким голосом. – Мне и самой пару раз мечталось пулю в тебя влепить, или в дружка твоего, князюшку сиятельного, как эта барышня сделала! Да только я душой пожиже, чем она, потому и не решилась! А вы оба великий грех затеяли, когда пытались её подружку увезти да обмануть! Я ведь из соседней комнаты всё слышала, что эта барышня говорила, прежде чем в тебя выстрелить. Так, как вы с другом-приятелем своим задумали поступить с её подружкой – так-то поступают только подлые люди! Наш брат цыган, что обманывают господ на ярмарках, продавая им шваль лошадиную под видом отличных коней, и тот бы постыдился невинную барышню завлечь да облапошить ненастоящим венчанием. Так что шаромыжник-подлец последний твой дружок-приятель, а не князь сиятельный! Да и ты вместе с ним шаромыжник да подлец, раз на такое гнусное дело за компанию с ним пошёл! Вот тебе мой последний сказ, вот тебе моё последнее слово!       И, выпустив эту последнюю стрелу, Матрёша гордо вышла, на прощанье хлопнув дверью изо всех сил. Вошедший незадолго до её ухода Гаврилыч смотрел на неё и на барина, разинув рот. Когда Матрёша вышла, Гаврилыч только головой покачал.       – Ну, батюшка Фёдор Иванович, что за бабы нонешние пошли! С глузду съехали, не иначе. Одна палит в вас почём зря, другая орёт диким голосом. Совсем вы сноровку с дамами потеряли, я смотрю. Раньше у вас они все были как шёлковые, по струнке ходили. А теперь вот какие фортеля выкидывают!       – Только ещё тебя не хватало со своими проповедями! – проворчал Долохов. – Уйди с глаз моих, и без тебя тошно!       Гаврилыч покачал головой, но всё-таки вышел. После его ухода Долохов невесело усмехнулся. В чём-то Матрёша была права. Он действительно был неласков с нею. Не обижал, дарил подарки довольно щедрые, деньгами немалыми снабжал. Но ни одного словечка ласкового так и не сказал. Даже в самые интимные моменты с нею. Но так он вёл себя со всеми другими женщинами. Все были ему одинаково безразличны, и Матрёша тоже. Все ласковые и страстные слова словно выливались из него в те ночи, когда во снах к нему приходила Софи. Вот тогда он во сне такое говорил ей… хоть на стихи перекладывай. Но на других женщин, реальных и живых, а не являющихся ему в сонных грёзах, у него этих слов уже не хватало. Не шли они у него с языка с другими женщинами, никак не шли. Только с Софи, только с ней, в его снах… А вот она его чуть на тот свет не отправила, подумал Долохов и рассмеялся, сам не зная над чем и над кем. Над собой, наверное, снова подумал он.