- Солнце и Луна -

Человек или кукла? Ретц не знает. Она может чувствовать. Она может двигаться. Она может разговаривать. Но. В груди не бьется сердце. Под кожей нет пульса. А отражение в зеркале не меняет черт, как застывший на холсте рисунок. Посему, на этот вопрос у Ретц нет ответа – только отчаянно трепещущее бабочкой в груди желание. Оно мечется о выточенную из дерева оболочку, оббивает крылья, рассыпает искрящуюся пыльцу. Та вырывается на очередном ненужном выдохе изо рта девочки, танцует в лучах Солнца и Луны. По крайней мере, Ретц хочет думать, что это пыльца, а не всего лишь скопившаяся внутри за годы пыль. Ретц хочет верить. Ретц хочет надеяться. Ретц не хочет быть куклой. Не хочет быть игрушкой спятившего Мастера. Ретц жаждет жить. Ретц смотрит на своего старшего брата… на того кто создал ее такой какой она ныне существует. Ретц хочет, чтобы он любил ее – как прежде. Обнимал, рассказывал сказки. Чтобы они вновь засыпали рядом, слушая дыхание друг друга и держась за руки. Чувствуя, как бьется в унисон одна кровь в жилах. Ретц невольно стискивает свои тонкие пальчики… …а еще она мечтает сомкнуть их на подрагивающем бледном горле Омокаге. Стиснуть их со всей, вложенной внутрь, нечеловеческой силой. Выдавить из него жизнь – медленно, капля за каплей серебристой ртути безумия. Услышать, как он захрипит, увидеть в этих глазах, так милостиво «одалживаемых» ей им – понимание того, что же кукольник сотворил. Кого он сотворил. Ретц – Паук до самых кончиков своих ногтей, Паук куда больше, нежели сам Омокаге. Она улыбается мягко, и паутина окутывает ее ласковым покровом нетканого шелка. Паутина стягивает ее детское тело, которое никогда не вырастет. Паутина пропитывается кровью жертв Редана… … и превращается в кокон, внутри которого зреет крохотное чудовище. А затем оболочка растрескивается, истекает ядовитой сукровицей боли и смирения, пропуская внутрь чужие руки. Солнце и Луна. Символы металлом мерцают на тыльных сторонах кистей, гладью прошивают чужую кожу, пульсируют внутри костей. Солнце и Луна светят для Ретц, а она позволяет этому сиянию окутать ее, прикоснуться к ней – отвратительной и перекрученной изнутри. Эти символы несут успокоение изорванной в клочья душе, сшивая ту заново на живую нитку черных жил. Паук извлекает ее из кокона, раскрывает до нутра, касается чуткими иглами-пальцами – нежнее и осторожнее, чем мог бы мастер, создавший это несовершенное тело. Куроро собирает ее заново, – как головоломку, – не обращая внимания на то, что часть деталей потерялась безвозвратно, а часть изъедена коррозией или искривлена уродливо, невосстановимо. На его лице – улыбка, вырезанная прямо по коже, прижженная каленым железом и шрамом запекшаяся, – вписавшаяся, – в идеальные черты. Люцифер. Свет несущий. Солнце и Луна, сияющие в мире Ретц. Она смотрит наверх слепо провалами глазниц, чтобы их, как пустые сосуды наполнило чужое сияние. Оно собирается в темных радужках, как в чащах, – свет дневной звезды, растворенный в окиси серебра и спрятанный в ней. Оно переливается через край и капли падают внутрь пустоты кукольного тела, пропитывая его, вытравливая свой невидимый узор на поверхности. Невидимый. Но не неведомый. Двенадцатилапый паук прорастает насквозь, зародившись внутри кокона из прикосновений, слов, чувств, мгновений. Омокаге не понимает. Омокаге не чувствует. Ретц больше не принадлежит ему. Куда бы он ни пошел, чтобы он не приказал или не сделал… … он больше не ее свет надежды. … он больше не ее утешающая тьма. Человек или кукла? Для Ретц не имеет значения. Она Паук – пусть только безмолвно внутри самой себя. Она сделает «в с е» ради тех, кто стал не просто ее глазами, но ради тех, кто звенит внутри натяжением струн–жил, ради тех, кто нашептывает ей темно–карминные сказки, ради тех, чьи сердца бьются вместо одного навсегда остановившегося. Сделает «в с е»… … даже обрежет свою собственную паутинку, – держащую ее на расстоянии одного дыхания от падения в бездну, – когда придет пора. Когда ладонь Куроро незримо сжимающая ее ладонь – дрогнет. Омокаге не часть целого. Омокаге – лишь протез. Временный. Ждущий, когда плоть позовет плоть, когда душа обратится к душе. Когда темное текучее серебро встретится с сияющим золотом чужих радужек и расплав образует новый узор – танцуя, но не смешиваясь. Частички одного приникнут в другой, сцепятся намертво, болезненно, сладко, остро, темно–ярко. Но слишком разнится их плотность. Слишком далеко Солнце и Луна чтобы зацепиться более чем своими лучами. Лишь в миг затмения они сближаются достаточно. Однако этого мига хватает. Ретц смотрит, и ее дыхание, – ненужное этому телу, – замирает, мечется в оболочке. Ее отсутствующие глаза ослеплены. Ее паутинка дрожит, когда по расплавленной, раскаленной поверхности Солнца проносится буря, когда его протуберанцы обвивают чужое тело. Луна не может светить также ярко, Луна не может быть такой же безумно–напористой. Она вкрадчива, она осторожна. А ее свет – спрятан в покровы тьмы, шелком скользящие вокруг, в первый момент не отличимые от мрака наполняющего этот мир. Солнце волной захлестывает Луну… чтобы запутаться своими лучами в чужих прикосновениях. Пальцы переплетаются с пальцами, кожа прижимается к коже, дыхания смешиваются. Ретц ощущает каждое прикосновение – оно разносится по паутине, задевая всех и каждого, заставляя дюжину глаз Паука обратиться к попавшему в обманчивый шелк солнечному огню. Но лишь для Ретц это – приговор. Приговор, который она сама приведет в действие. Ретц – Паук с яркой улыбкой, Паук с солнечными чувствами… с безжалостной жестокостью, пусть бы и к самой себе. Хисока. Хи-со-ка. Тайна. Загадка. Солнце для Луны – точно так же, как Луна для Солнца. Когда Паук устает искать – фокусник сам находит его, с насмешливым изгибом улыбки являя себя из тьмы на свет – как выходя на сцену. Склоняется в шутовском поклоне, гнет спину пред Куроро, словно униженный слуга перед королем, и даже в этом обманывает. Хотя… Тот, Кто Царит Во Тьме, – низвергнутый на землю с небес, – лишь снисходительно улыбается. Он чувствует обман. Ему нравится этот обман. И он сходит со своего трона, чтобы принять обжигающее приглашение на смертельный в каждом своем «па» танец. Металл глаз, скрытый чернением, раскаляется и светлеет. Паутина пропитывается керосиновым соком, готовая вспыхнуть от искр, что золото высекает из серебра. Солнце и Луна танцуют в миг затмения, а глазницы Ретц полнятся непролитой кровью и сукровицей. Каждое движение светил режет ее паутинку, пуская багрянец смешиваться с тем, что однажды сожжет девочку дотла. Говорят, что тот, кто будет смотреть на затмение – ослепнет. Неправда. Он сгорит. Но, прежде чем это случится, Ретц сделает то, что должно Пауку. Солнце и Луна дали Ретц новую жизнь. Солнце и Луна выпестовали ее безумие. Солнце и Луна соткали ее заново, вплетая свой свет в полотно. Поэтому Ретц улыбается улыбкой Куроро. Поэтому Ретц обнимает того, кого называла когда–то братом, за шею. Поэтому Ретц позволяет пролиться из себя свету чужого убеждения, проговаривает с чужими интонациями, чужим голосом, нашептывает на ухо безумному кукольнику… Поэтому Ретц вкладывает в его руки с невинной улыбкой, – вытравленной на лице, – лезвие, что навсегда отрежет ее от паутины. По живому, по чувствующему – рассекая кости, мышцы, жилы и сухожилия. Чтобы Солнце оказалось рядом с Луной. Чтобы черные сухожилия пришили их, – кровоточащих и саднящих, – друг к другу. Чтобы падая в темноту, – на дно, о которое разобьется ее кукольное тело, – Ретц могла видеть танцующие друг возле друга в высоте раскаленное безжалостно Солнце и ядовитое серебро Луны.