В тени монастыря

19-е января. Уж не думал я, что венцом моей жизни будет чахоточный кашель и затхлая келья женского монастыря. Я жуть как устал: от мерзкой похлебки, утренней молитвы, полуденного солнца, кровавых разводов на белых платках с моими инициалами. Г.А.Печорин. Им я был — им и умру. Жалко. Жизнь моя была залогом вечного страданья души в жерле Ада — это я знаю так же хорошо, как то, что дни мои сочтены и я решительно бессилен. Решительно, ведь давно принял решение умереть.       В зеркале я замечаю, как мое чело клеймит печать смерти, и удивляюсь: как не видят другие? Или я увлекся эзотерикой на закате своей яркой, но бессмысленной жизни, или шестое чувство правда обостряется у скорых покойников.       Я еще брею щеки, стараясь следовать своему привычному распорядку дня, испещряю посеревшую кожу новыми и новыми шрамами от тупой бритвы — алые капли скатываются по челюсти, и я утираю их ломким запястьем. Я нынче все равно, что хрустальная ваза, какую можно разбить одним неверным или, напротив, выверенным движением. Так говорит Мать Агафья — премерзкого, должен признать, вида, старуха, ухаживающая за мной, как за квелым юнцом, отправленным в санаторные условия Кавказского климата. Я бы сам не отказался сейчас отправиться на перекладных в Тифлис и в последний раз насладиться выстрелами, свистящими в воздухе, запахом пороха и пьяной дуэлью, в который я бы умер не ничтожным больным, но безрассудным повесой и сорвиголовой. Я мечтал о своей смерти как о завершающем акте трагической пьесы, где есть лишь два варианта: пуля в висок глухой ночью или пуля в шестнадцати шагах от противника. И никогда, никогда я не предполагал, что судьба заберет меня у мира, какой я презирал, у женщин, каких я любил только глазами, у приятелей, кому я был верен лишь на поле брани, таким бесчестным образом, лишенным всякого блеска, доблести, стиля. Я некрасиво жил, разрушая чужие жизни, как песочные замки, а теперь сам рассыпаюсь прахом, так же некрасиво умирая день за днем с рвущим внутренности мрачным удовольствием от собственного же наказания. Эту извращенную пытку я воспринимаю искуплением, здешних послушниц — надзирательницами, здешние стены — темницей, обрекшей меня на тихую смерть молодого старца. Так легче.       Я думал вернуться в столицу, но извилистая дорога привела меня сюда — я сбился с пути в ужаснейший буран, конь мой сгинул, и я с трудом пробрался сквозь кружащие снопы снега, чтобы нарваться на полузаброшенный монастырь. Я уже тогда с исправной регулярностью харкался кровью, и грудь жгло болью такой неистовой силы, что я, бывало, скручивался от нее пополам и подолгу не мог сделать глубокого вдоха, а перенесенное приключение и вовсе выбило почву из-под моих ног и оставило почти немощным калекой без былого здоровья и энергии, какой обладает всякий, кто не страдает никакими недугами.       Я тут уже неделю: худею день изо дня и скоро буду походить на обтянутый алебастровым полотном скелет. Я скучаю и не могу придумать себе ни одного развлечения в этих унылых стенах. Коль я покушусь на одну из послушниц, тут же окажусь на улице, подобно бродячей псине. Да и потом, они и знать не знают, каков я на самом деле, холят и лелеят, как доброго друга, полагая меня добродетельнейшим из господ и благороднейшим из военных. Я бы поменял и их убогое общество, и свои начищенные до блеска эполеты, и это доверчивое благоговение на шашку, громкую драку и нечестную партейку в покер. Но, увы, за неимением альтернатив я возвращаюсь к своему самому посредственному из талантов — ведению дневника. Быть может, обитательницы этого места похоронят меня с ним, а может выпустят мои мемуары — кто знает? Уродлива моя история, чудовищна, несчастна. Непременно, кто-то особо богобоязненный, посчитал бы журнал такого прескверного человека недостойным публикации, и, наверное, был бы прав. Однако я мерзок и в этом с собою честен. Пусть всякий, кому доведется прочесть мои деструктивные бредни использует их как антипод нравственности и методическую книжку по тому, как жить не надо. Всякий раз, когда прохожу мимо иконы, думаю, что лишь по воле Бога я наказан столь незавидной судьбой; мне двадцать пять, а я уже одной ногой в могиле, и совсем скоро мое имя померкнет в истории, как и имена других, и сойдет с уст моих современников — забытое и потускневшее, как застиранный сюртук. Ведь о покойниках не говорят плохо, а обо мне никогда не говорили хорошо.       Быть может, стоит мне, грешнику, исповедаться?

20-е января. Мать Агафья зашла ко мне с самого утра с крайне замученным выражением лица — на землистой физиономии понурые глаза казались впавшими внутрь, а опущенные уголки губ и вовсе навевали на меня неясную меланхолию. Я ни разу не видел ее столь обеспокоенной и даже оживился, хоть это и стоило мне очередного приступа кашля. «Неужто что-то случилось, матушка?» — спросил я, утирая рукавом ночной рубахи окровавленные губы. Я всякий раз проявлял неслыханную фамильярность и ласково называл ее матушкой, зная, какое воздействие оказывает такое обращение на сентиментальную бездетную старушку. — «Не накликай беду, Григорий Александрыч!» — строго ответила она, не внося ясности. Я нахмурился. Матушка со стуком, выдавшим всю ее нервозность, поставила на стол поднос с тарелкой пресной каши и ломтем хлеба. Мне почему-то не разрешалось завтракать с послушницами, и я, признаться, был рад делить трапезу с собой одним. — «Поделитесь, пожалуйста!» — просил я. Что-то в ее растерянности казалось мне странным предвестником неизвестного веселья, дефицит коего я в полной мере ощутил в этом мрачном месте, лишенном всяких забав.       Старушка напряженно присела на стул около моей койки. По-матерински участливо разгладила складку на одеяле, которым я был укрыт. — Вздорная девка пожаловала! Развратное дитя! Семнадцать лет отроду. Офицерская дочка, семья знатная, из Петербурга, — Агафья покачала головой. — Чуть не обвенчалась с казаком, когда поправляла здоровье на источниках! Отец узнал, принесся на всех порах, а она, ишь ты, бежать вздумала со своим дикарем! Да только тот ее у самого алтаря бросил, и пришлось возвращаться к родителям — те ее к нам и отправили. Уж мне это все не нравится… Монастырь — убежище, не наказание. К вере нужно прийти, а не бежать, ища пути отступления… Грешно это все… Не знаю, Григорий Александрыч, не знаю… Уж тревожно мне…       Я почувствовал, как огонек азарта загорается где-то внутри. — Послушниц дразнит, мелет вздор, душевное равновесие нарушает, — продолжила она.       Мне стало дико любопытно — что это за бесенок такой? Что за глупое и своенравное существо устроилось под крылышком Матери Агафьи и за утро сумело навести столько шуму, сколько я не потрудился учинить за целую неделю? Революционный это бунт или вой раненого зверя? Я захотел непременно с ней повидаться, как со всякой женщиной, какая показалась бы мне хоть сколь интересным предметом изучения, хоть их незатейливая психология давным-давно была мне понятна, как любая прописная истина.       Я справился о сегодняшней погоде и изъявил желание проветриться. Улегшаяся метель сделала мне милость, дав возможность поскитаться и вдоволь подумать. Не кривя душой, могу сказать: я надеялся столкнуться с юной язвительной особой и придумать, как обернуть ее прибытие в какую-нибудь шалость, очередную игру разума, какие увлекали мой деятельный ум долгие годы.       Часам к одиннадцати я уже был одет в свою шинель и неустойчиво шагал вокруг старого монастыря, опираясь о стену. Облысевшие деревья, припорошенные снегом, ветвями клонились к земле и грустно качались из стороны в сторону, золотые купола отчего-то казались мне тоскливыми, да и само древнее здание будто кренилось в сторону. Облезлые оконные рамы, как и сами окна, оказались наиболее интересующим меня объектом, поскольку я жаждал взглядом нарваться на приезжую девчонку. Я битый час кружил тут и там, пока кончики моих пальцев не окоченели, а колени не стали подкашиваться. С неудачей пришлось смириться, и я зашел обратно, в проходе столкнувшись с девушкой, так скоро ставшей нежелательным лицом номер один.       Она отшатнулась назад и ойкнула. Я же въедливо скользнул взором по ее миловидной мордашке, и, держу пари, глянул я до ужаса вызывающе, иначе не могу объяснить ее вмиг порозовевших меловых щек. — Вы еще кто?       Я представился, соблюдая все полагающиеся приличия. Без должной доли кокетства девчонка кивнула и вцепилась мне в руку. Стыдно признать, но, кажется, хватка ее тоненькой девчоночьей руки была едва ли не сильнее той, какой нынче могу похвастать я, слабеющий с каждым днем все стремительнее. Мое состояние ухудшалось и обещало довести меня до полного изнеможения и ущербности к середине следующей недели. — Слушайте, вы же офицер. У вас есть ружье?       Смелая догадка возникла у меня в мозгу, и я кое-как сдержал смешливую ухмылку. Неужели отчаяние доведет девчушку до попытки самоубийства? Это, впрочем, порушило бы все мои планы. — Вы что же, собираетесь на кабана? Знавал я тех, кто полагал это безрассудством, а мне всегда казалось, что охота разгоняет кровь.       Мне думалось, что покраснеть сильнее невозможно, но незнакомка приятно меня поразила своим цветом лица. Давно не видал я столь откровенного существа, чуждого светскому притворству! — Не смейтесь надо мной, иначе я уверюсь в том, что вы дурно воспитаны. Я хочу пострелять, — пояснила она, и я впервые за проведенное здесь время искренне рассмеялся. Боль в груди поразила мое тело грозовым раскатом, и я умолк, пристально посмотрев в светло-голубые глаза девчонки.       Современное общество полагает своенравность отвратительнейшим из женских качеств — мне оно кажется презабавным. Дворянка с характером дворовой шпаны — почти оксюморон, а я падок на всякое противоречие в человеческой природе. Мне мучительно захотелось подчинить ее своей прихоти. Я улыбнулся своим мыслям.       Я вряд ли мог бы подмочить ее репутацию здесь, в глуши, вдали от цивилизации и высшего общества, да и не хотел. Я хотел эмоций, способных развеять мою перманентную скуку. — Боюсь, женскому уму стрельба неподвластна. И не подумаю дать вам ружья — вы непременно уроните его себе на вашу очаровательную ножку или выстрелите в себя, или того хуже — в меня, — я усмехнулся.       Я не имел предрассудков насчет женских умственных способностей, но знал, что особо прогрессивных дам всегда задевает снисходительность. А мне до того хотелось уколоть этого иглистого чертенка в монашеских одеждах, что я не мог отказать себе в удовольствии нести вздор с крайне убежденным видом.       Она фыркнула, по-ребячески закатила глаза и рванула вперед — я закрыл ей проход рукой, удивительно крепко вперив ладонь в дверной косяк. Она уставилась на меня, как на идиота. Я почти опешил. — Вы хам и остряк.       Девчонка прошмыгнула под моей рукой и решительно пошагала к старому дубу, стоявшему в отдалении и тем необыкновенно напоминающему ее саму. — Куда вы? — крикнул я ей вслед. — Подальше отсюда. — Скажите, как вас зовут!       Она приостановилась и замерла спиной ко мне. Стан ее был мягок, поступь — тяжеловатой, словно следствие дурного характера, но хрупкая фигурка компенсировала это стократ. Тонкокостная, точеная, она была похожа на изящную березку. Полы ее рясы развивал слабый ветерок, она же стояла незыблемо, словно обладала солдатской выправкой. — Подите к черту, Григорий Александрович!       Я лишь тверже укрепился в желании узнать, как же зовут столь склочную и незаурядную особу. И пристал с этим вопросом к другим послушницам. Те относились ко мне с большим состраданием, которое мне неистово претило, и постоянно шептались обо мне, прикрывая рот ручкой и смотря с такой обволакивающей простодушной нежностью, что мне становилось тошно. Как могли люди быть такими эмоционально-вовлеченными? Словом, они нехотя признались мне, что имя девчонки — Ксения, и нелестно высказались о ее нраве. Меня же лишь позабавил тот факт, что женщины умудрялись сплетничать даже будучи глубоко верующими и убежденными в том, что злоязычие грешно.       Остаток дня я провел в рассуждениях. Я сгорбленно мерил скромную комнатушку большими шагами, заведя руки за спину, прочистил ружье, отполировал его дуло, заточил кинжал, словно имел возможность ими воспользоваться, как в старину… К вечеру мне стало совсем худо и я слег с температурой. Мать Агафья напоила меня малоэффективным отваром из чабреца, озабоченно приговаривая, что я становлюсь совсем плох. Мне это было неприятно, как любая другая мысль о состоянии моего организма, но я быстро смирился и вскоре уснул. Впрочем, полночи я провел в полубреду, в котором мне снилось, как я срываю черный платок с головы Ксении. Срываю, а она превращается в одну из моих прошлых жертв. Голубые радужки сменялись черными, черные — серыми, серые — карими… Никогда прежде я не желал пробудиться так страстно, но сон вцепился в меня своими жадными лапами так основательно, что я и не смел вырваться, ощущая себя безвольной куклой. 21-е января. Всякий раз я избегал служений, ссылаясь то на головную боль, то на еще что-нибудь… Но в этот раз мне хотелось поприсутствовать и побесить чем-нибудь Ксению. Мне отчего-то показалось, что она из тех людей, кто извечно жаждет бури в жизни. Может, дело в строгих родителях, может — в самом ее естестве, но вчера в глубине ее зрачков я разоблачил отблеск бунтарства и поистине жаркого темперамента. Женщины с пылким характером никогда не вызывали во мне любви, но и я уже вышел из того возраста, когда мог без памяти влюбляться. Эта потенциальная интрижка могла бы скрасить мои последние дни, но на эту упрямицу я не возлагал больших надежд. Все больше и больше я хотел вырваться из плена этих невеселых стен и направиться прямиком на смерть — душа требовала финальной авантюры… Однако ж я пока бездействовал, противясь своей импульсивной натуре.       На утренней службе Ксения выглядела так, словно прорыдала навзрыд всю ночь — веки ее припухли, щеки отекли, губы налились кровью. Послушницы косились на нее попеременно, как на приведение. Я же внутренне даже не содрогнулся ее печальному виду, но ничего предпринимать не захотел. Я был уверен, что она в любом случае сочтет меня наиболее приемлемым обществом здесь. Любая нормальная женщина предпочла бы меня компании унылых монашек, если только она сама не относит себя к их числу. К тому же я собирался показательно заявить Матери Агафье, что до обеда пойду в лес и прихвачу с собой ружье. Даже если не интерес ко мне, то интерес к моему оружию, в любом случае, приведет Ксению ко мне. И тогда я стану ее единственным спасителем, как и она — моим. Все же вряд ли кто-то из нас всерьез прибегнет к религии.       Словом, немногим позже утренней молитвы я ушел из монастыря, не удосужившись позавтракать. Пейзаж на улице был сказочный, но хмурый, словно чьи-то ледяные чертоги. Кожу жгло прикосновениями острых снежинок, медленно вальсирующих в воздухе и оседающих на одежде, волосах, ресницах… Ружье тяжелило мне левое плечо, на которое я его закинул, в глотке я ощущал сгущающуюся кровь, похожую по ощущениям на обыкновенную мокроту.       Я стал выслеживать зайцев, не шибко заботясь о том, что выстрелы встревожат всех лесных жителей и обитательниц монастыря, не привыкших к стрельбе в их оторванной от мира тиши. Тут след, там — норка, и все же углядеть беленькую шубку, сливавшуюся на однородном фоне зимнего леса, было той еще задачкой повышенного уровня сложности. От холода у меня уж начинали коченеть члены, но увлеченный азартом охоты, я и не заметил, как прошло около полутора часа. Я был довольно рассеян: произвел несколько выстрелов, но ни один не достиг цели. До болезни со мной такого не случалось. Зато кругом возмущенно разлетелись птицы, явно недовольные человеческим присутствием. Меня такое буйство полузамороженной, девственной природы, право слово, умилило.       Ксения подкралась почти незаметно, я лишь услышал скрип снега под ее теплыми ботиночками. Она была без платка на голове. Она с долей неловкости переминалась с ноги на ногу, и я нарочно принял самый безразличный вид. Моя отстраненность лишь сильнее уязвила ее — Ксения насупилась. — Вы уже выполнили все поручения?       Она промолчала, сжимая одной ладонью другую внутри хорошенькой шерстяной муфты, или, может, перебирая свои тонкие порозовевшие пальчики — почем знать? — Я вас буду называть Ксюшей. — Не вздумайте, — противилась она, наморщив нос. Нос у нее был славный — с узкой, слегка горбатой спинкой, но небольшой, выдавший в ней породу.       Я дразняще повторил сокращенную форму ее имени нараспев, умышленно отвернувшись, нацелился ружьем на чью-то тушку, притаившуюся за деревцем неподалеку. И тут же опустил дуло. Повернулся. Ксюша следила с живым интересом за каждым моим телодвижением. — Вы еще здесь? — флегматично бросил я. — Вы нарочно во всеуслышание объявили, что отправляетесь на охоту, разве нет? Ожидали, что я прибегу, — она с вызовом вздернула подбородок. — Вы, однако ж, прибежали на всех порах, будто вам тут медом намазано. Мои ставки не проигрываются, — цинично подметил я, опершись на ружье. — Разве можно говорить такое женщине? Что я для вас — ставка. Это моветон. — А вы считаете себя достаточно зрелой, чтобы называться женщиной? — уколол я.       Ее покрасневшее личико приняло озадаченное, почти обиженное выражение. Она нахмурилась, сделала шаг ближе. Будь она мужчиной, я бы подумал, что она сейчас даст мне по морде — так обычно выглядел задетый оппонент, прежде чем занести кулак над физиономией обидчика. — Простите? — Не прощу.        Я углубился в лес. Она быстрыми шажками проследовала за мной. — Вы еще не выкинули из головы вашу вздорную идею пострелять? — Нет. — Сестры вас не хватятся? — Меня это мало волнует. — Что же вас волнует, дорогая Ксюша? — То, что мое веселье зависит от такого противного человека, как вы. — Это интересно. — Что именно? — Ваш способ выразить мне благодарность за то, что я скрашиваю ваш день, — я резко остановился — Ксюша повторила мое движение по инерции, замерла напротив. Я ухмыльнулся, предчувствуя дальнейшее баловство, и вновь ощутил себя шкодливым мальчишкой-хулиганом, задумавшим склонить наивную девицу к непослушанию.       Я чувствовал, что меня знобит и лоб покрывается испариной, как часто бывало в эти дни, но испуганно-заинтригованное выражение лица Ксении стоило того, чтобы пожертвовать своим здоровьем еще малость. Коль мне было предназначено уйти в мир иной, я бы принял это с пониманием, и это едва ли стало бы поводом отказаться от очередной сомнительной идеи, какие роились в моем отравленном мозгу, как черви в гнилом яблоке. Должен сказать, иногда безумные мысли были особенно назойливыми, и я, повинуюсь своему внутреннему импульсу, оказывался втянут в самые ненормальные, но тщательно обдуманные выходки.       Ксения рассматривала меня, как музейный экспонат, но мне едва ли это льстило — я давно был в не лучшей форме. То ли дело она — молодая, румяная, кривящая милые негодующие гримаски, не имеющая еще выдающихся способностей к фарсу… Что-то неуловимое завораживало меня в ее облике, хотя я не мог бы назвать ее сногсшибательной красавицей, какие рождаются одна на миллион.       Я сощурился. Протянул ей ружье. Она удивленно приняла его в руки, прежде повязав муфту за шелковую ленточку на шею.       Я встал за ее спиной так, что мое дыхание ласкало — иль терзало? Уж не знаю, — ее ухо, и я отчетливо услышал, как участилось ее собственное. Я провел ладонью от ее предплечья к ее локтю, наблюдая, как она меняется в лице и нервно сглатывает слюну. Я поправил ее руку, чтобы та находилась в правильном положении, ухватив шейку приклада. — Положите руку на цевье, Ксюша, — требовал я полушепотом. Она под моим прикосновением дрогнула, как пугливая лань, подстреленная охотником. — Куда?       Я издал негромкий, снисходительный смешок. Приник грудью к ее спине, теперь подбородком упираясь в ее затылок, обхватил тыльную сторону девичьей ладони, положив ее на цевье — переднюю часть ружейной ложи. — Цельтесь. — В зайца? — слабым голосом поинтересовалась Ксения. — Вы видите здесь другую цель? — съязвил я.       Она нарочно наступила мне на ногу и, не скрывая злорадства, извинилась. Этот инфантильный жест показался мне наиглупейшим, но это лишь сильнее меня раззадорило.       Ксения навела ружье на нашу добычу, я ладонью выровнял дуло, затаив дыхание, словно сам собирался выстрелить. Убрал руку, расположив ее на воробьином плече Ксении, едва заметно напрягшейся от моего невинного касания. Я ее стеснял. Смущал. Я почти что видел, как лихорадочно в ее голове метались мысли от моей близости.       Она полуобернулась назад, отчего мы едва не столкнулись носами. Ее кристалльно-чистые глаза сияли неизвестным мне прежде лукавстом. — Отойдите, Григорий Александрович.       Влекомый неведомой силой, я подчинился ее просьбе и сделал пару шагов назад. Ксения шире расставила ноги, нацелила мушку. Заяц дернулся в сторону, словно ощутив неладное. Девчонка лихо развернула корпус в том направление, куда порывался убежать загнанный зверек, с похвальным хладнокровием нажала на спусковую скобу, и воздух рассекла выпущенная пуля.       Через мгновение заяц распластался на снегу, окрасив его алой кровью. Я изумленно уставился на животное, которое умело ускользало от меня предыдущие два часа, потом — на Ксению. Она с триумфом смотрела на меня.       Легкая злость во мне мешалась с восхищением. Она ведь с самого начала мастерски умела стрелять. — Ваши попытки обучить меня тому, чего не умеете сам, были очаровательны. Спасибо. Папа́, — произнесла она на французский манер, улыбнувшись. — Давно передал мне все то, что умеет сам.       Да уж.       Девчонка сыграла мною, как каким-то желторотым подростком!