Травница

      — Эх, это невыносимо, любимый, — Меймей только успокоила сына, когда начала плакать дочь Пшеницы.       — Сорго очень беспокойная, — Ракан, только вошедший в комнату, предложил взять на руки девочку, и женщина охотно передала её ему, а сама села на диван, вытянув вперёд ноющие ноги.       — Ей не хватает матери, — Пшеница даже не взглянула на дочь после рождения и во избежание эксцессов, заботу о девочке взяла на себя Меймей, которая ещё кормила сына грудью. Конечно, для столь статусного места было бы более приемлемым нанять кормилицу, но бывшая проститутка отчего-то расстраивалась при любом упоминании об этом, поэтому муж не поднимал эту тему, позволяя женщине возиться с двумя младенцами, и старался как мог, облегчить её тяготы.       — Та служанка тебе тоже не подошла? — осведомился мужчина.       — Она тупа как пробка. Будь я мадам, не позволила бы ей даже пол мести, не говоря уже о клиентах, — Ракан скромно улыбнулся профессиональному сравнению своей жены.       — Не всем быть такими чудными, как ты, — женщина тут же зарделась, услышав столь простой комплимент.       Кто бы что ни думал и не говорил, она очень любила мужа. Знала его слабости и сильные стороны. Обожала его волевой характер и любовалась на то, как он умиляется сыну и, видимо, без пары дней приёмной дочери.       Девочка на руках мужчины немного подуспокоилась, и он присел рядом с женой на диван.       — Милый, — женщина в очередной раз взглянула в пронзительные глаза девочки, обрамлённые золотыми ресницами. Радужка её, как и у матери, переливалась, только не от фиолетового к синему, а от почти прозрачного светло-карего к фиолетовому, как в глазах юного наследника престола. Волосы девочки были не как у матери, светло золотыми, а насыщено-фиолетовыми, с буйными золотыми прядями на висках и затылке. Меймей часто думала о том, что когда девочка подрастёт, её необычная внешность станет её главным оружием, ведь что она вырастет не только необычной, но и небесно-красивой, она не сомневалась ни как мать, ни как человек, что думал после того, как впервые её увидел, что всё, что устроил Кадзуйгецу по поводу поиска виновного в беременности девушки, было просто фарсом.       — Смотря в эти глаза, — ответил на невысказанный вопрос мужчина, — я уверен, что её отец — наш будущий император, но, зная этого павлина, могу сказать точно, что он её и пальцем не тронул.       — Но ты же не всё время с ним рядом, а дурное дело нехитрое. Приехал отец, вот он и сорвался. Такое волнение всё-таки.       На миг мужчина замер, огорошенный осознанием.       — Что такое?       — Ничего, просто мысль в голову пришла.              — Врёшь, — женщина положила голову на плечо мужа, продолжая любоваться необыкновенной девочкой на его руках, — я всегда знаю, когда ты врёшь.       — Мне кажется, Сорго — плохое имя для ребёнка, — не скрываясь, перевёл тему разговора мужчина.              — А почему нет? Мать Пшеница, она Сорго, всё логично.       — Знаешь, я тебе не говорил, но я почти уверен, что в её веровании имя — это оскорбление.       — Как это? — удивилась женщина, поудобней прижимаясь к мужу и обвивая его руки своими.       — Имя — это то, что делает тебя особенным, но травы, деревья и цветы не особенные. Да, они разные, но год от года на одном и том же месте распускаются одуванчики. Каждый из них такой же, как и бутоны до него. Вот так и жрицы, что служат траве. Они все едины. Да, сейчас существуешь ты и служишь ты, но до тебя были тысячи жриц, и после тебя будут тысячи. Ты лишь частичка цикла, а имя делает тебя особенным. Уникальным. Вырванным из потока.       — А рождение ребëнка? Разве она не продолжает род, не вливается в поток жизни таким образом? — женщина, кажется, поняла, к чему ведëт Ракан.       — Я не уверен, но многим жрицам нельзя приносить потомство.       — Я думаю, она оправится, нужно лишь дать ей время. Ей ведь было нужно время, чтобы освоить наш язык, так же нужно время, чтобы привыкнуть к новой роли.       — Рабыни? Безвольной, оторванной от единственной цели в жизни? Не знаю, — девочка на руках мужчины недовольно завозилась, требуя еды, и женщина приняла ребëнка из рук мужа.       Девочка тут же приняла грудь и начала есть, довольно причмокивая.       — Я рада, что у меня есть молоко для неё, — сказала Меймей, ласково целую девочку в лоб.       — Знаешь, мне кажется, ей больше пойдëт имя Ирис, — мужчина невольно улыбался, смотря, как жена нежно укачивает неродную кроху.       — Если уж давать имя, то…       — А ты не против?       — Я всегда хотела много детей, и уж если так вышло, что дитя осталось сиротой при живой матери, я согласна стать ей не только кормилицей, но и матерью.       — Тогда решено, — мужчина встал со своего места и невесомо поцеловал ребёнка в лоб, размышляя, что чувствовала его Маомао, когда любовь всей его жизни сошла с ума и оставила ребёнка на воспитания проституткам. Что чувствовала Пейрин, когда кормила неродное дитя грудью. Что чувствовал Ломень, держа крошечную ручку девочки, что с горящим проницательным взглядом была готова внимать всему, чему он мог её научить.       — Спи спокойно, Ирис Ла, — прошептал Ракан, едва касаясь фарфоровой щеки.       ***       Весна уже вовсю вступила в свои права, пришла пора, когда Долина маков сполна оправдывала своë название. Кажется, в полях не осталось ни одной травинки, ни одного листочка, ни одного цветка, кроме размашистых бутонов алого мака.       Сегодня на привычную прогулку по замку вышло трое. Наследник престола, на лице которого, кажется, навеки запечатлелась скорбь по возлюбленной. Стратег и глава клана Ла, что за год, проведённый в долине, всë больше из рассказчика превратился в слушателя и человека, которому приходилось сдерживать улыбку при взгляде на дело рук своих: Кадзуйгецу за это время окончательно стал мужчиной. Его плечи стали шире, скулы острее, подбородок резче. Он перестал быть похожим на женщину, стал носить волосы в высокой причеëске, не позволяя прядям рассыпаться по плечам, хотя и не обрезал их. Если раньше, чтобы произвести устрашающий эффект, он взмахивал головой, заставляя шелковистые локоны играть вокруг его прекрасного лица, то теперь он лишь устало поднимал глаза на недостойного собеседника. Пшеница впервые за много месяцев составила им копанию, и если наследнику, кажется, на это было искренне наплевать, то Ракан улыбался девушке, стараясь поддержать еë в благих начинаниях. Иностранка уже привычно взирала на мир безжизненными, но когда-то поцелованными Богом глазами.       — Насчёт клана Року, у их главы недавно родилась дочь, я думаю обвенчать еë с твоим сыном, — произнëс Кадзуйгецу, любуясь алеющими полями.       — Химавари? Ему и года нет, — Ракан не был любителем столь ранних династических браков.       — И что? Их девочке нет и трёх месяцев. Клан Року не заинтересован в захвате власти, поэтому брак со мной для них — это пустая трата столь редкого в их семье дара, а вот связь с кланом, что владеет большей частью сельскохозяйственного производства — это большой дар для вечно голодающего и воюющего региона.       — Хм, ты стал куда более прозорливым мальчишкой.       Ракан не успел набрать воздух, чтобы продолжить говорить, когда Пшеница подошла вплотную к наследнику, смотря ему прямо в глаза.       — Что такое, Пшеница? — он говорил, ласково ей улыбаясь. Она тоже улыбнулась ему ответ, усыпляя бдительность и заставляя тепло разливаться по сердцу от одной мысли, что девушке стало лучше. Миг — и она уже выхватила у него из-за пояса короткий нож и рванула в поля.       Кадзуйгецу замешкался лишь на миг, у неë было всего два шага форы, но он видел, как она широким движением полоснула себя лезвием вдоль внутренней стороны запястья, нисколько не сбавляя скорости стремительного бега.       — ДУРА! — только и крикнул молодой мужчина.       Жрица смогла пробежать довольно много: почти до центра поля, пока, наконец, не свалилась замертво, нырнув в алое море цветов.       — Пшеница, — он протянул к ней руки, выдернул из этого марева, но уже неживую. Она уже отдала свою жизнь травам. — Пшеница, — её тело ещё не успело остыть. Можно было решить, что она жива, но белая кожа, испугано прикрытые глаза за веером золотых ресниц и губы, подëрнутые улыбкой облегчения, говорили о том, что девушка мертва. — Дура! — молодой мужчина прижал её к себе поближе, силясь, чтобы она поняла, что ему стыдно, что ему бесконечно горестно за то, что произошло, и что он больше никогда и не посмеет думать о любви. Лишь о службе своей стране и народу.       Наследник чуть отстранился, чтобы на прощание ещё раз взглянуть в лицо невинно погибшей девушки, и увидел бриллиантик слезы, покоившийся на её белой щеке. Тогда он опустил её в цветы, уложил так, чтобы ей было удобнее, и отошёл на пару шагов. Стоило ему моргнуть и вновь открыть глаза, как он уже больше не знал, где погибла жрица: буйные алые цветы укрыли тело, провожая душу в последний путь.