Проснись

прости, что та ночь прошла так нелепо — в горсти я до посинения сжала небо, оно с хрустом сломанной шеи кричит, обещая мне что угодно а я ничего не хочу, мне привычнее плакать в воду вот и сейчас, вроде люблю тебя, а так пусто, словно бы даже смерть меня обойдёт как пустой сарай сжала в кулаке небо до посинения и до хруста я попрошу за тебя но пожалуйста больше не умирай ©

***

      — Ну, чего ты молчишь? Ты же всегда что-нибудь говорил! Даже тогда, когда стоило бы молчать… Теперь стало так тихо. Тишина невыносима. Тишина разъедает изнутри, наполняя пространство голосами в голове: голосами, что несут хаос, который когда-то усмирял Он. не грусссстиии сссестрёнка хочешшшш мы с тобой поболтаем? Влажные травинки щекочут оголённые икры, будто вездесущие призрачные лапы братьев наконец добрались до неё. Но они почему-то быстро затыкаются, уползают в самые тёмные уголки разума — даруют ей шанс оплакать. Яркий лунный диск рваным пятном танцует на поверхности воды, а ветер ласкает растрёпанные волосы. Поёжившись и обняв прижатые к груди колени, Джинкс переводит взгляд с сияющей водной глади на Силко. На его лице — ни тени упрёка, и это бесит. Всепрощающий, всепонимающий — даже после смерти. — Поговори со мной, ну же! Она тычет пальцем ему в грудь, точно рассчитывает услышать колкое замечание в ответ. Силко продолжает молчать. Джинкс стискивает кулаки. Он ведь знал, что она рано или поздно выкинет что-нибудь подобное? Наверняка знал! Всё повторял и повторял, какое она «совершенство». Иронично, что это же совершенство его в итоге и уничтожило. — Ты о-о-очень доверял мне, папочка, да? — шипит Джинкс с усмешкой, задрав голову, будто обращается к небесам. — Глупо... Глупый, глупый, глупый! Знал же, что я сломанная! Ладонь скользит по пропитанной кровью рубашке, по остывшему телу, а ногти с треском разрывают ткань в местах, где пули вошли глубже. Такие ровные отверстия — идеальные. Дрожащие пальцы изучают следы собственного преступления — Джинкс хочет понять и принять, прочувствовать, что же она сотворила. Позволь Паудер умереть. Подари нам великое будущее. Будущее? Пф-ф! Какое у неё теперь будущее, когда его нет? — Помнишь ту сказку, которую ты читал мне в детстве перед сном? Мою любимую, — шепчет Джинкс, опустившись на траву рядом. — Принцесса уснула вечным сном, и никто на всём белом свете не мог разбудить её… Кроме Принца. Устроившись щекой на впалой груди, Джинкс прижимается к нему всем телом, гладит с болезненной нежностью затвердевшую, холодную плоть. — Принц поцеловал её, и она проснулась… — голос срывается, звучит выше и тоньше, будто она снова звонкая малышка Паудер. Тот вечер запомнился ей в красках. Силко развалился в кресле, попыхивая сигарой, и в перерывах между словами выпускал в воздух красивые колечки дыма — хотелось чихать и жмуриться, но длинные сухие пальцы гладили её по волосам, и Джинкс забывала обо всём вокруг. Усевшись на его костлявых коленях, она цепко обхватила Силко за шею и время от времени зевала. — Глупая история, — безапелляционно заявил он тогда, отпивая вонючий виски из стакана. — Никто не просыпается от поцелуев. Мёртвые всегда остаются мёртвыми. Но маленькая Джинкс упрямо возразила: — А вдруг нет? Вдруг это магия? Силко ухмыльнулся, глядя на неё с лукавым прищуром. — Магия — лишь название для вещей и явлений, которые недоступны нашему пониманию. Сейчас от этих слов, всплывших в памяти, её охватило бешенство. — Ты постоянно так говорил! — выкрикивает она, и крик этот эхом разлетается над водой. — Умничал! Знал всё лучше всех, да?! Всё контролировал! Даже меня... А что теперь? Ты больше ничего не можешь! Ты просто… Умер. Бросил меня одну. Пальцы сжимаются, и в них снова возвращается дрожь. Джинкс опускает голову, чтобы заглушить вопль, рвущийся из груди. — Прости-прости-прости, — она хрипит, спохватившись — нельзя кричать на папу. — Магия существует. Принц же смог… А почему я не могу? Джинкс осторожно приподнимается на локтях, разглядывая его лицо. Неподвижное. Безразличное. Впервые Силко не в силах ей запретить. — Я попробую. Только один раз, ладно? Она наклоняется ближе, чувствуя, как сбивается дыхание. Её губы замирают в миллиметре от его. Сердце колотится где-то в глотке, а разум — жалкие клочья — кричит, что это безумие. — Проснись, — шепчет она с мольбой. Джинкс целует его. Мягкие, горячие губы касаются ледяных и твёрдых — точно целуешь гранитную статую. Холод такой острый, что почти больно. Проходит секунда, две, три… Ни-че-го. Лишь пустота. Она замирает, но затем в голове рождается новое воспоминание: в сказке поцелуя было недостаточно. — На самом деле Принц позволил себе чуть больше, — бормочет она. — Ты никогда этого не упоминал, но я знаю… Севика рассказала мне настоящую версию той дурацкой сказки, а я боялась, что ты будешь злиться, и не спрашивала… Её ладони вновь поглаживают мёртвый мрамор груди, спускаются к торчащим рёбрам, накрывают живот. Это не страсть — нет-нет-нет, а ярость, отчаяние, безумная попытка вернуть того, кто был для неё смыслом жизни. — Я не позволю тебе уйти, — обещает Джинкс, и ужас от происходящего поглощает её целиком. Она не сразу замечает это. Блуждающий взгляд скользит ниже, ощупывает каждый убийственный поцелуй её пистолета, задерживается на тонкой дорожке волос, ведущей под пояс брюк — и застывает; спотыкается там, где безжизненная анатомия вдруг выдала кое-что неожиданное. Сердце пропускает удар. — О-о-о… привет, — выдыхает Джинкс, вскинув бровь, и несколько раз растерянно моргает. И как давно у тебя стояк, папочка?.. Тело Силко отреагировало странным посмертным феноменом. Конечно, она уже слышала, что подобное иногда случается, но не рассчитывала увидеть это вживую хоть когда-нибудь — и уж точно не сейчас. Губы дрожат — то ли от рвущегося наружу хохота, то ли от надвигающейся истерики. — Вот видишь, я была права, — нервный смешок. — Ты ещё не совсем ушёл. Её пальцы замирают, и Джинкс в нерешительности кусает губы, любуется своим внезапным открытием. — Магия, — самодовольно заключает она. Ты всегда умела добиваться своего, девочка. Долгожданный голос прорывается сквозь шелест травы и завывания ветра. Его губы не шевелятся, но Джинкс прикрывает глаза, чтобы этого не видеть. Сглатывает горький ком в горле. Она целует его снова и снова — в плотно сомкнутые губы, проталкиваясь языком глубже в слепой надежде на ответ, в щёки, в шею, в грудь, в каждую уродливую рану, сползает ниже и покрывает поцелуями живот. Главное — не смотреть, ни в коем случае не смотреть на лицо, на любимые глаза, которые никогда больше не подарят ей ни одного восхищённого взгляда, на шрамы, которые ей с детства нравилось гладить… Руки беспорядочно трогают всё подряд. Джинкс цепляется за него перепуганным зверёнком, как раньше, и кажется, что если она остановится хоть на секунду, то тут же задохнётся. — Только не ругайся потом, хорошо? Я делаю это ради тебя, — её голос звенит струной на грани разрыва. — Ради нас обоих… Дыхание тяжелеет, будто перед погружением в ледяную воду. Если не вслушиваться в окружающие звуки, можно даже убедить себя, что его сердце снова бьётся — громко и лихорадочно, как её собственное. Джинкс расстёгивает бесконечные пуговицы на его брюках порывисто и торопливо — жаждет убедиться, что ей не почудилось, что это не очередная игра воображения, не злая шутка её больного разума, а реальность… Что ж, реальность оказывается обескураживающей. — Ты бы меня остановил, если бы мог, — едва разлепив сухие потрескавшиеся губы, выдыхает она с безрадостной улыбкой. — Но ты не можешь, правда? Пока не можешь. Джинкс стягивает митенки — чтобы не сделать больно лучше чувствовать, и обхватывает пальцами член. Холодный и твёрдый, как и всё остальное. Противоестественный механизм несовершенного человеческого тела — эрекция, которая теперь никому из них не нужна. Но, возможно, сама природа подсказывает ей, что делать?.. Она расстёгивает и свои штаны тоже, приспускает их до колен, отшвырнув ремешки и всё лишнее в сторону, на траву, и наклоняется ниже, уткнувшись лбом в его лоб. Чужеродный холод резко контрастирует с жаром её кожи. Так же резко он ощущается и внутри, когда Джинкс, расставив ноги по обе стороны от мёртвого тела, насаживается на Силко сверху. Острая режущая боль прошивает каждый нерв. — Всё должно было случиться совсем иначе! — жалобный всхлип срывается с губ, и Джинкс впивается ногтями в его плечи. Сколько раз она представляла себе это тайком, ночью, под одеялом? Сколько раз мечтала ощутить его ласковые руки на всех своих сокровенных местах?.. С каждым яростным движением становится всё больнее. Не телу, нет — где-то в груди, где набухает огромный огненный шар, грозящий вот-вот взорваться. Её косы подпрыгивают, и одна из них падает на грудь Силко — нить, связывающая их даже сейчас, когда он абсолютно неподвижен. Джинкс продолжает двигаться, упрямо скользит вверх и вниз, задыхаясь от боли, — но не останавливается, а касается его мёртвых рук и, с трудом согнув их, кладёт мозолистые ладони себе на бёдра. Мир сужается до влажной травы, звёздного неба над головой и отравляющего, колючего ожидания. — Я. Заставлю. Тебя. Проснуться! Слёзы, разукрашенные шиммером, капают на его посеревшую кожу, оставляя за собой тоненькие лиловые кляксы. За спиной неожиданно громыхает, и небесный холст вдруг расчерчивает молния. Грязь смешивается с кровью там, внизу, но если ради того, чтобы снова услышать его голос, надо заплатить кровью — она с удовольствием заплатит трижды. Только заговори со мной, пожалуйста. проснисьпроснисьпроснись Джинкс с трепетом обхватывает его лицо ладонями, по очереди целуя в оба века, просяще льнёт к нему бесхозной помойной кошкой, вылизывает шрамы, солёные от её слёз. Отдаётся полностью этой запретной, жуткой близости. Магия должна сработать. И когда мурашки пробегают от затылка к самому копчику, когда воздуха уже совсем не хватает, когда крови становится слишком много… Силко распахивает глаза.