Скучаю по тебе

Будто разрывается что-то внутри.

      Черенок лопаты, купленной в хозяйственном магазине за сущий бесценок, деревянный. Юнги смотрит на него и не понимает, что делает, а главное, зачем. Зачем ему всё это? Почему он стоит в поле, где они с Ханой когда-то давно посадили розы, символ их дружбы и ничего более? Почему он держит в руках лопату, которую надо отвезти родителям? Почему он вообще выкопал яму в метр глубиной?       Почему в черноте этой ямы он видит её глаза? Её омуты, её милую пустоту, растекающуюся нефтью до самого окончания тела?       — Прости, я облажался. Снова.       И только тёплый ветер, веющий с юга, слышит его никому не нужные извинения. Потому что та, кому они адресованы, уже как неделю похоронена в сырую землю и не скажет: «Я тебя прощаю. Всё хорошо и дальше так и будет».

* * *

      Юнги музыкант. Может, не такой умелый, как все остальные, подписанные на лейбл, не такой успешный и без ярких хитов, полных цепляющих моментов, но он старается. Ночует на студии, старается всё довести до идеала, а потом срывается прямо в кабинке звукозаписи. Кого он обманывает, он редкостное ничтожество. А песни его даже в чартах не висят, даже в агентстве по радио их не крутят, потому что они… Слишком. Слишком заумные, мрачные. Слишком со смыслом — под такие надо глушить коньяк восьмилетней выдержки, сидя в кресле и смотря в камин, а не развлекаться на корпоративных встречах, говоря, что у Юнги скоро новый альбом. Новый альбом, который никто не купит.       Он приносит студии одни убытки.       — Я вложу больше денег в ваше продвижение и рекламу, — Нам Джун, его личный менеджер, в сотенный раз отвечает одно и то же. Эти слова уже под коркой, вся сердцевина изъедена, а выхлопа никакого нет. Совершенно нет желания дальше что-то публиковать, как-то продвигаться. Всё уже осточертело.       В курилке запах сигарет и звук чирканья зажигалки, любимой, с выгравированными розами, — Хана подарила на прошлый день рождения. Розы в их понимании — цветы дружбы, никак не страстной любви. Юнги закуривает, смотря на менеджера, и даёт понять одним взглядом: его всё не устраивает. Его эта жизнь не устраивает. Скотская, блядская, где нет радости никакой. Даже менеджеру плевать с высокой колокольни на то, что артист курит, тиранит лёгкие, бередит носоглотку и в принципе дым выдыхает в лицо другим, ни капли не заботясь о чужом комфорте. В данный момент есть только он и сигареты. Он и верная зажигалка. Он и курилка.       Он и тяжёлый разговор с менеджером.       — Я попрошу, чтобы мне нашли нового менеджера, — говорит Юнги, стряхивая пепел. Серые частицы попадают на вычищенные ботинки Нам Джуна, и в его глазах беспомощность. Повезёт, если Мин не напишет ему плохой отзыв. — А вам нашли лучшего артиста. Вы явно не справляетесь со своей ролью.       Мин Юнги на лейбле уже пять лет. Ким Нам Джун его менеджер уже как год.       — Как скажете, господин Мин.       Сезон муссонных дождей начинается почему-то рано в этом году: ливень льёт, не жалея, на Сеул, что даже сигарета промокает и потухает, безжизненной, как сам Юнги, массой оседая на подбородке. Сил после десяти часов нахождения в студии нет абсолютно. Ни моральных, ни физических. Дома ждёт нелюбимая женщина. Она готовит такой же нелюбимый ужин. Она потом ляжет спать одна и проснётся тоже одна — Юнги приходит за полночь и уходит задолго до рассвета, будто тот дом и не его вовсе, а чей-то другой. Чужой. Как объятия Соён. Как её парфюм, который он сам подарил на Рождество. Как сама она по себе. Чужая, холодная. Но вроде любит. Вроде этого достаточно.       Но он сам не любит. Он любит другую девушку.       — Алло, Хана?       Девушка явно в ванне — голос глухой, с эхом, слышится плеск воды, работает тихо сушилка, но она всё равно отвечает на звонок, вытирая руки о махровое полотенце. Отвечает, потому что нужна Юнги — привыкла, ведь на большее не способна и на большее не нужна. Ей проще дружить с парнями, чем с ними встречаться — с ними одни проблемы: одиночество, измены, грязный секс и улыбка сквозь слёзы. И она влюблена, в него, в Юнги, и молчит о своих чувствах, потому что за его спиной Соён маячит и смотрит пронзительным взглядом светло-карих, почти янтарных глаз. Вот она достойна любви. А Хана совсем не хочет всего этого.       — Вроде всегда ею была. Что случилось?       Она каждый раз задаёт этот вопрос — ей проще спросить, что случилось у других, чем отвечать на это, и порой разговоры с Юнги превращаются в самое настоящее поле боя — кто первый спросит, что стряслось. Мин никогда не успевает и покорно рассказывает, что случилось.       — Можно к тебе, милая?       В обращении ни капли романтики или сухого расчёта, пускай «милый» в понятии Юнги имеют вполне себе то самое «нужное» значение. В обращении нет чего-то тёплого, но девушка привыкла довольствоваться малым, и даже это вызывает улыбку на лице, но не в душе, где морозы лютуют. Хана кивает, но потом понимает — зря. Очень зря. Идиотка, снова позволит ему избегать Соён, когда она замуж хочет и детей.       — Можно.       До жилого комплекса приходится ехать на автобусе, полном мокрых от дождя людей. Каждый — заблудшая душа, котёнок, оставленный в подъезде, мокрая птица, что не может взлететь. Юнги такой же. У него страх и ненависть под кожей, на языке сигаретная горечь, а в организме из еды ничего, кроме вчерашнего бутерброда. Дома он не ест — не может. В студии нет времени — там работа. В моменте не получается — слишком многое приходится решать и о еде просто забываешь.       Спустя сорок минут Юнги оказывается у дома подруги. Фасад давно надо помыть. Стёкла грязные. Не очень хороший район, не очень хорошие люди внутри. Вновь в губах сигарета. Внутри пожар, да и то он не вырывается огоньком и не подпаляет её. Вновь звонит Хане, она почему-то долго не берёт, и лишь спустя пять гудков раздаётся мерное «Алло».       — Я у твоего дома, открывай.       Дверь подъезда открывается, умный замок в квартире щёлкает. Девушка закрывает приложение и откидывает голову на бортик ванны, смотря на собственные руки. Все в заживших шрамах. Каждый длиной с её указательный палец. Каждый глубиной — до её души и обратно. Не настолько много, да? Но что поделать, раз душа — выеденное яблоко, ценности от которого — нисколько?       — Хана, ты где?       Плеск воды, мокрые волосы спадают на плечи, а тело заворачивается в большое полотенце. Она так и выходит к давнему другу, что называет её «милой» и видит намного больше всех остальных. Она же, в свою очередь, видела каждую его паническую атаку, знает в лицо каждую бывшую и приходит на помощь даже в ущерб себе. Сраное самопожертвование её когда-нибудь доконает. Сраное неумение вовремя остановиться сыграет с ней жестокую шутку. Сейчас же она опирается плечом, покрывающимся мурашками, на косяк и смотрит пристально на Юнги.       — Что-то опять случилось?       — Я не хочу идти домой.       В квартире Ханы прокурено, на полу пятна от разлитого вина и пахнет безысходностью. Этот запах сырой, спёртый, отдаёт горечью на языке и перетекает в горло, где растворяется с осадком. Она не приглашает к себе ни друзей, ни подруг, только Юнги сам заходит и всегда не вовремя, не в те моменты, когда девушка хочет кого-то видеть рядом. Потому она спрашивает то же, что и всегда, поджимает губы, отводит взгляд и выдыхает. На плечах татуировки в виде сломанных крыльев, на душе — занозы, в голове — бардак, смешанный с дурманом от антидепрессантов. Ей не плохо и не хорошо, ей — серо, как всегда. Так же серо, как и её волосы, как и её лицо, которое давно не видело на себе улыбки — только усталость. Да и вся сама Хана состоит из усталости, чёрной, бесцветной, поглощающей и свет, и мрак.       — Иди лучше домой. В её объятиях станет легче.       — Она покоя давно не приносит. А ты другая.       Хана — лишь заглушка эмоций. Хана — человек, которого можно по ночам обнимать, не занимаясь с ней сексом. Технически, это не измена. Технически — Юнги просто видится со своей подругой, проводит с ней время и потом выдаёт тексты песен. Фактически — после каждой встречи Хана чувствует себя беспомощной и использованной.       — Да, конечно, проще сказать, что она не устраивает, и продолжать с ней встречаться, а потом бегать ко мне и жаловаться, что она не такая, — Хана проходит мимо, задевая плечом руку Юнги. — Определись уже, блядь.       Она заходит в свою комнату. Она серая целиком: обои, пол, потолок, даже постельное бельё такое. Скидывает полотенце, надевает одежду, которая первая под руку попалась: тёмно-вишнёвые мягкие шорты и белая укороченная футболка, которая резинкой вгрызается в худую талию. Когда-то Хана не могла похудеть, теперь не может потолстеть, извела себя стрессом, нервами, даже препараты не добавили жира, даже спорт решил, что не в его полномочиях нарастить мышцы. Она смотрит на себя в зеркало, оттягивает кожу, хмыкает и переводит взгляд на проём двери. Там стоит Юнги, наблюдает, но не оценивает. Хана давно себя причислила к кускам мяса. Странно, что Мин до сих пор этого в ней не рассмотрел.       — Иди на кухню. Там есть вино.       — Я опять тебя обидел?       — Не суть, я уже привыкла.       Сколько раз ей в душу плевали — не счесть. Сколько раз она посылала тупых мужиков в моменты, когда ей хотелось побыть одной — не счесть. Сколько раз она молчала, когда надо кричать, — тоже. Из-за того, какая она, и оказалась у психиатра с диагнозами депрессия и нервная анорексия.       «Давайте вместе проработаем ваши травмы и сохраним не только ваше тело, — врач оглядывает многочисленные шрамы, — но и ваш рассудок».       «Давайте».       А у самой глаза на мокром месте, кровь на руках и ненависть к самой себе настолько огромная, что выплёскивается по всей квартире. В этой серости плохо даже Юнги. А каково Хане жить здесь, постоянно опуская плечи и смотря в пол? Ей плохо. Ей в сто раз хуже. Но она привыкла к этому.       Хана и Юнги на кухне — одна серая от своей жизни, другой серый из-за того, что у него ничего не получается. Ни в личной жизни, ни в работе, а контракт разорвать не может, надо отработать всё, что в него вложили, а сил больше нет. Сил нет даже на Соён, чьи звонки беззвучные и один яростнее другого — уже двадцать пропущенных, две выкуренные сигареты, выпитый бокал вина и угрюмое лицо Ханы рядом. Она не хочет гостей. Она хочет спокойствия. А Юнги хочет её.       По ней видно, что подростковый период ещё не покинул тело, как и её дух, — волосы выкрашены в серый и давно испорчены, в носу и губе по кольцу, на языке штанга. На улицу порой одевается как самая последняя проститутка, чтобы все шарахались, а дома ходит без нижнего белья полностью. Ей оно не нужно — давит, мешает, и будто бы подсознательно хочет показать все свои прелести мужчинам в своём окружении. Лишь один испугался этого — Хосок, — убежал, ушёл из её жизни, и на место нему пришёл Юнги. Нет, даже вломился. За это время его квартиру покинули ровно три девушки, разочаровавшись в том, что Мин никого не любит. Как говорят его бывшие, «кроме себя и Ханы». А ведь он даже не думал об этом.       Действительно ли это так?       — Я уволил своего менеджера, — говорит в перерывах между затяжками.       — Мне тебя поздравить или вместе с тобой поплакать?       — Наверно, лучше мне помолчать.       — Вот и молчи. Я тебя не ждала, а ты пришёл.       Наверно, Юнги очень сильно любит Хану. Любит её серость, унылость и безразличие. Она пьёт чай на голодный желудок — снова ничего не ела, это видно по впалым щекам. Он пьёт вино прямо из бутылки. В квартире всё на одного — палочки, тарелка, кружка. А большего Хане и не надо. Она привыкла жить одна. Хане почти двадцать семь. Родителей нет, перспектив на будущее тоже. Зато есть работа и квартира. На большее денег не тратит. Порой просто не хватает и голодает сутками. Порой Юнги заказывает ей еду, а она отсылает обратно с запиской: «Я не нуждаюсь в твоей заботе». Колючка.       И такая колючка ему нравится где-то подсознательно. Хотя ему в принципе никогда не нравились спокойные девушки. Только с дикими тараканами. Только такие, как Хана.       Ладно, возможно, ему просто действительно нравится сама Хана, какая она есть.       Его колючка, всадившая ноготки в сердце и оставившая там такие же шрамы, как у неё на бёдрах и предплечьях. Если её раздеть — под одеждой много шрамов. Юнги знает.       — Тебе надо выспаться, — говорит Хана, как отрезает, и отворачивается. Они молчат целый час. Голос хриплый, в нём слёзы. — Я хочу побыть одна.       — Ты сама знаешь, что тебе нельзя быть одной.       От контакта «Соён» прилетает сообщение: «Ну и катись ты к этой швали, я тебя бросаю!», а впереди грустные глаза Ханы и её поджатые губы.       — Хорошо, я просто хочу, чтобы ты ушёл. Исчез, убежал, съебался. Отсюда. От меня. Я нормально себя чувствую и ни в чём и ни в ком не нуждаюсь.       Люди, яро отрицающие потребность в помощи других, чаще всего нуждаются в ней.       Хана уже принимает антидепрессанты. Она их пьёт утром и вечером. Стакан воды — две таблетки, серые на вкус, как и её жизнь, горькие, как судьба. Они на вкус как бесконечное расстройство, апатия и дождь, который остервенело бьёт в стекло. На подоконник натекает вода — где-то дырка, которую надо залатать. Такая же в сердце Ханы, прожжённом сигаретами. Она курит одну и смотрит на Юнги.       — Уезжай.       — Мне некуда.       — Почему?       — Там Соён в последний раз ночует. А завтра она съезжает, — показывает так и не прочитанное сообщение. Хана хмурится. — Сегодня я у тебя.       — Ночуешь в ванне.       — Нет, с тобой.       Юнги пьян. Это чувствуется по его разговорам, телу, видно по глазам, читается по губам, которые он облизывает. У Ханы на лице сонливость, во рту вязкость, а внутри истерика. Никого не хочет видеть. Оставьте её одну.       Навсегда.       — Ладно. Ты в последний раз тут ночуешь. Больше ты здесь не появишься.       — Хорошо.       Слова Ханы не звучат угрожающе. Они звучат дико пророчески.       Никотиновый запах волос преследует Юнги. Он нюхает руки — нет, они пахнут вином, а вот дым въелся в голову Ханы, не оставив там ничего, кроме пепла и тоски. К антидепрессантам уже привычка — они не действуют так, как надо. А к врачу идти неохота — опять вытрясут всю душу, опять изнасилуют мозг, опять дадут рецепт, после которого надо идти в аптеку.       «Не говорите, что ваш мозг насилуют — вы открываете лишние воспоминания».       Лишние воспоминания — не лишние, они часть её. Они будут всегда. Они будут рядом. За спиной. Прямо как сейчас Юнги. Они тоже хватают пальцами плечи. Как Юнги. Они тоже зарываются носом в волосы. Как Юнги. Они тоже шепчут: «А помнишь?..» А ведь Хана, сука, помнит.       Помнит, потому и кричит. Потому и отталкивает Юнги. Потому что депрессия вновь орёт, разрастаясь липкой чёрной биомассой внутри. Потому что блевать ею хочется. А уже внутри ничего, кроме чая и сигарет, нет.       — Ты чего?       — Поэтому я и говорю — ты ночуешь в ванне. Она большая. Ты поместишься.       Хана помнит чужие влажные руки. Помнит, как они её душили, хватая за горло, ногтями впиваясь в кожу и разрывая её. Помнит, будто бы это было вчера, хотя прошло уже четыре года. Помнит, как её рот заткнули сначала мужской ладонью, а потом загнали прямо в глотку стоячий член, пахнущий мочой и силой. Помнит, как её насиловали в рот и одновременно вколачивались до самого основания во влагалище, в котором не было естественной смазки — лишь искусственная, из тёмного тюбика. Пролонгатор. Чем больше мучений у девушки, тем больше удовольствия у мужчины. По ягодицам хлопки сильнее, чем бьют на ринге бойцы ММА, на шее синяки, а запястья связаны, чтобы не могла сопротивляться. Она даже ногами не могла отбиться — устала, не могла двигаться, ненавидела всё и вся, но не могла сомкнуть зубы на насилующем члене. Не могла даже внутренне сжаться — сил не осталось ни капли.       После этого видео с её изнасилованием попало в интернет. На неё косились — не у каждой кореянки татуировка в виде звезды под глазом, розовые волосы и жир на боках с вмятинами от целлюлита на заднице. Татуировка удалена, волосы давно перекрашены, а тело худое и без капли жира — одни кости. Только вся грязь до сих пор осталась. Её не удалить, как татуировку, не обесцветить, как волосы, не скинуть, как жир.       — Да ладно, чего это ты, — Юнги не знает истории своей подруги. Знает только, что она настрадалась по жизни, но думает, что во всём виноваты родители. Как всегда. Некого винить — вини родителей. — Мы же всегда спали у тебя в кровати. Ты можешь мне доверять. Я тебя не трогаю.       Пока не трогаю.       А что будет потом?       Они тоже говорили, что не тронут. Потом говорили, что больно не будет. Тронули. Больно было. Невыносимо.       — Хорошо.       Она уже не способна отличать добро от зла, хорошее от плохого, не может увидеть, что на уме Юнги. Он сам не понимает, что хочет. Лишь одно желание — она. Рядом. На его руке, груди. В сердце. Она заноза, колючка, её смех заражает, заряжает и душит. Её хочется обнять, поцеловать. А ещё внутри теснятся сотни желаний. И чувств. Да. Именно чувств.       Хочется её. Прямо сейчас. Она ведь доступная — без нижнего белья, в одних шортах и футболке. Они ведь одни, никого больше в квартире нет. А он пьян. И он мужчина. А она хочет его. Ведь так?       Ведь так?       Она ложится в постель первой, заворачивается в одеяло, оставляет на подушке волосы и выдыхает. Её трясёт, не хочется прикосновений. Не хочется чувств, эмоций. Только Юнги ложится позади, дышит в шею, обнимает, притягивает к себе. Секунда — и он пробирается рукой под одеяло, притягивает сильной рукой ближе, трогает впалый живот, а Хана жмурится. Это не реальность. Это сон. Это один из тех снов, что мучают её постоянно. Это просто пережиток прошлого.       Пережиток прошлого в реальности.       — Почему ты лезешь ко мне? Сними себе девочку, но меня не трогай, — говорит охрипшим от страха и паники голосом. Сил уже нет. Даже сопротивляться не может — оцепенение сетью охватывает каждую, даже самую маленькую мышцу.       А Юнги хочет любви, женского тепла. Только Хана всего этого не хочет принимать. Но у неё даже рука не поднимается оттолкнуть. Не получается. Сложно. Больно.       Хана ведь раньше любила Юнги. А Юнги до сих пор испытывает к ней симпатию. Хана решила просто в один момент, что она не достойна нежности, ласки и тепла. И теперь её тошнит далеко не психологически от того, что Юнги её касается. Она не хочет. Не хочет, не хочет, не хочет, чёрт побери, не хочет. Но в горле ком, в глазах слёзы, а на губах клеймо горячего поцелуя. Юнги пытается быть нежным — осторожно губами оглаживает губы девушки, потом мягко берёт одну на вкус, затем вторую. Втягивает в себя, языком проникает внутрь, жадно хватается за волосы Ханы, подминает под себя, сбрасывает одеяло.       Ему очень мешает одежда Ханы.       — Остановись, — хрипит она, а сама лежит, парализованная, испуганная. Боится. Боится того повторения. Поклялась же тогда, что ни за что никогда ни с кем не вступит в отношения и проживёт жизнь так, как внутри хочется. Только просчиталась. С ней хотели жить. И заниматься сексом. И любить. Только неправильно всё это началось. — Юнги, прошу…       Её дрожащие руки блокируют, берут за запястья и уводят над головой, одеяло откидывается, обнажая тело, слегка прикрытое одеждой. А Юнги уже и там хозяйничает — сжимает остатки когда-то упругой и красивой груди, спускается поцелуями к шее, лезет в шорты, а Хана не может двигаться, просто плачет немыми, неслышными слезами, внутри истерика, сравнимая с лавиной, внутри жар, который опаляет, а не возбуждает. Боль не позади, боль только впереди.       Она не хочет.       Не хочет этой боли.       Юнги сдирает с неё шорты. Жадно целует впалый живот, выпирающие тазовые кости. Присасывается к худому, испещрённому шрамами бедру, разводит дрожащие ноги в стороны. А у Ханы желание не только вскрыть жилы, но и выброситься из окна, стать мокрым пятном на асфальте, рассыпаться на сотни атомов. Она не хочет этого. Но не может просто всё оборвать.       Юнги не заставляет делать себе приятно, просто целует её, обводит пальцами мокрые половые губы, касается клитора, и ноги сводит. Из глаз слёзы, а тело наполняется истерикой. Дрожит. Отказывается от того, что предлагает Юнги. Хана больше напоминает скелет в саване, чем молодую девушку под столь же юным парнем.       — Ты такая хорошая, — слова в пьяный поцелуй, когда одна пьяна от страха и истерики, а второй от вина, и член скользнул внутрь, чувствуя удушающее тепло. От тела Ханы пахнет водой, гелем для душа, страданиями и нежеланием, она царапает обнажённую спину Мина, оставляет борозды, а он целует её губы, хватая за бёдра и насаживаясь глубже.       Глубже. Сильнее. Страстнее. Чтобы Хана всё чувствовала. Только что она чувствовала?       Боль, неуважение, нетерпение и чужое желание, обжигающее до паники душу.       — Дыши, Хана, — а у самого на губах её тлен и пепел, у самого в душе её крик оседает снегом. — Дыши.       Он занимается с ней любовью, для неё же это — чистой воды изнасилование. Она не хочет.       Но Юнги, этому мужчине, который такой же, как и все, лишь бы удовлетворить своё желание, будто всё равно. Он такое же животное, как и остальные. Он такое же животное, как и те, кто на парах включали тот самый порно-ролик с участием Ханы на полную громкость и смеялись, показывая это в лицо преподавателям. А её там во всех позах раскладывали — спереди, сзади, в рот, во влагалище, в анал, вдвоём, по одиночке, и даже оператор под шумок снял, как Хана, измученная, испуганная, сосала его член. Никто не написал в полицию. Никто не послушал саму Хану. «Шлюха» и «шалава» — только так про неё и говорят по сей день. Только так и клеймят. Людей не переделаешь.       Хану тоже не перестроишь.       Юнги кончает неожиданно для Ханы, изливается прямо на её бедро в шрамах, и на ровных белых строчках появляются такие же белые капли. Ноты. До, ре, ми, Юнги, от меня уйди.       А он не уходит.       — Ты хороша.       — Иди на хуй, — горячо шепчет, чувствуя себя использованной. — Иди на хуй. Иди отсюда. Возвращайся туда, откуда пришёл. Пошёл вон. Из моей постели. Из моей жизни. Исчезни. Вскройся. Сдохни.       Её ноги не гнутся, а руки бьют Мина. Он заслужил. Возможно. Со своей точки зрения — нет. Но пусть дерётся. Всё равно потом разрешит прийти к себе. Ведь так?       Боль не позади, она только впереди.       Юнги бредёт по сонному Сеулу полуспящий, пьяный и желающий отключиться. Он пьян слишком сильно, потому истрогал, исцеловал Хану. Она ведь хорошая. Она ведь понимающая. Он же её любит, хотя ни разу о таком не говорил. Сознание спутано, в душе сумятица, а Хана двумя кварталами позади кричит в ванной, скребёт кожу под струями душа и падает на колени, не ощущая, кроме боли, ничего. Нет ничего, сама Хана — это воплощение истерики, воплощение серости и чёрности сырого города, в котором она, кажется, не избавится от боли никогда.       Не сказать, что она доверяла Юнги. Он сам всегда приходил и вытрясал из неё всю душу. И в этот раз точно так же. Но он раньше её не насиловал. Никогда. Ни за что.       А тут позволил себе. Позволил то, что Хана не хотела никому никогда позволять.       Её тело — её собственность. И жаль, что никто не понимает, что трогать без разрешения нельзя, целовать тоже, спать рядом — тоже, пользоваться положением — особенно. Прикрывайся любовью или нет — всё одно, всё насилие, всё пугает до дрожи и заставляет разрывать кожу на запястьях. Хане больно. Очень больно. Она давно себе поклялась, что сдохнет, но не позволит больше ни одному уроду коснуться собственного тела.       Только уродом оказался близкий, который до рвоты клялся, что не тронет её.       Она ведь верила.       А он всё это время хотел её.       Хотел трахнуть. Жёстко. Без обязательств. Без желания с её стороны. Хана ведь только для этого и создана, так же? Она ведь лишь кукла для таких мужчин. Нет, она кукла для всех мужчин без исключения. Им приятно пользоваться безволием, а она даже сказать ничего не может. Шорты в мусорке, футболка тоже, потому что их касался Юнги. Постельное бельё полетело следом. На кровати сплошной матрас и бесформенные подушки, а Хане хочется отправиться следом за всеми вещами — в мусор.       Она сама соткана из слизи, слёз и крови. Она соткана из множества молитв и отчаяния. Она разрывается внутри от одиночества, но не может отпустить всё, не может перестать бояться и страдать.       Её изнасиловали не только физически, но и морально.       Лейка от душа спешно откручена хрупкими пальцами, вода выключена. Нет, она не доставит себе этим удовольствие. Не сможет. Хана проталкивает шланг в рот, запрокидывает голову, шланг скользит по глотке, вниз, и девушка жмурится, включая на полную мощность подачу холодной воды. Пусть её разорвёт внутри. Пусть она захлебнётся.       Но ни один мужчина больше не сделает того, чтобы она страдала.       Она зажмуривается. Вода, смешанная с паникой и ароматом внутреннего гниения, заполняет будто бы пустую полость тела.

* * *

      Юнги звонят соседи Ханы — они знают его номер телефона наизусть, потому что Мин сам просил звонить в экстренных случаях. В его личной пустой квартире нет ни намёка на Соён. В его голове только вопросы, почему Хана не звонит ему уже неделю, игнорирует его сообщения в духе «Привет, как ты?», все они не прочитаны, а она в сети была очень уж давно. Сам виноват. Юнги смотрит на телефон и понимает, что в диалоге с Ханой он остался один.       Сам виноват.       И когда соседи говорят, что вскрывшие квартиру полицейские обнаружили лишь труп в ванной, полный воды и разбухший от сырости, он понимает одно: сам виноват. Хана нестабильная. Хана нервная. Была. Хана этого не хотела. Хана хотела только умереть.       Он плачет. Плачет от неисправности, собственной дурости и страха. Плачет, потому что Ханы больше нет и не будет никогда. Она была для него милой, а он был для неё насильником, после которого она сорвалась.       Только потом, на похоронах, плачущая мать рассказывает Юнги о том, как несколько лет назад Хану изнасиловали. Группой. С издевательствами, извращениями, снимая весь процесс на камеру. Именно после этого она стала ненавидеть себя. Именно после этого она стала относиться к себе как к куску мяса, и Юнги был единственным, кого она впускала к себе в квартиру. Но даже то, что она старалась быть осторожной и язвила, не уберегло её от смерти. Мин как воды в рот набрал — ничего не сказал в тот момент безутешной матери, у которой никого не осталось, а как пришёл домой, то сам себе надавал хлёстких пощёчин.       Он виноват в смерти Ханы.       И ни один хороший адвокат не скажет что-то в его защиту. Мразь — она и за океаном мразь.       Именно поэтому он и оказывается в поле с лопатой. Карьера ухает вниз со сверхзвуковой скоростью. Отношения с родителями в глубокой жопе. Лейбл останавливает производство полностью записанного альбома, потому что нет людей, которые будут поддерживать Юнги. А у самого в груди всё горит, потому и могилу себе копает, мечтая, чтобы Хана его простила.       Неделю назад её похоронили. Неделю назад чёрный ворон ударил своим крылом Юнги, идущего к машине. А на могиле Ханы остались две гортензии — цветы, которые больше всего нравились девушке.       Юнги откидывает лопату, плачет уродливо, растирает слёзы и грязь по щекам, смотрит вниз и не понимает, зачем всё это делает. Ему хочется умереть. Ему хочется сдохнуть. Хана не успела пожить, в то время как Юнги будет продолжать ступать по земле.       — Прости меня, — шепчет он. — Прости, Хана… прошу, прости…       Он падает в могилу, которую сам себе вырыл. Падает, пачкая белую рубашку, зарывает пальцы в земле и выдыхает судорожно. Некому звонить. Не у кого спрашивать, можно ли заехать, прийти. Не был бы Юнги таким, была бы Хана жива.       Её больше нет. И не будет никогда. Вся её боль позади.       — Я скучаю по тебе, милая моя…